Вещь. Монолог

Сценарий к/м фильма

Видишь, у меня  много  вещей разбросано. Вещи, когда их покидаешь, оставляешь -  озлобляются. В них вселяется дух неуютности, они начинают мстить, они – становятся, как змеи. И я их боюсь, мне голой быть удобнее, чем одетой. Мне их хочется бить ногами, пинать, заново подчинять себе, приручать. Но после этого моя одежда становится для меня обувью. 
Невозможно войти в одну и ту же одежду дважды. Вчерашнюю одежду сегодня надо уже догонять. Между ею вчерашней и ею сегодняшней – помещаются множества людей, их домов, их дел. И ты уже не в одежде идешь, ты отражаешь других людей. Они тебя куда-то отталкивают – в твое вчерашнее и тебе не попасть уже в свое настоящее время.
Только если ты толкаешь себя сама лучше, чем толкают тебя они – ты можешь их обогнать. Когда ты идешь и пинаешь свою одежду, толкаешь ее больше остальных, ты можешь ожидать свое новое время.
Твое усилие  толкать себя  - уже новое время, новое, ни во что еще неодетое. Это новое время можно одеть в ненависть к своей одежде. Ненависть хорошо одевает в себя  все, что видит. Это яркая одежда.
Но эта одежда одевает только вчерашнее, сегодняшнее, оно уже не надевает. Неодетое ни во что сегодняшнее разрастается до безразмерного, подтачивая почву под модой на ненависть. И ненависти приходиться в ответ подтачивать сегодняшнее, чтобы проникать в него, ей приходиться наступать себе на горло, чтобы появляться снова, появляться новым временем, поглотившим ненависть.
Я движусь  внутри ненависти, чтобы хоть как-нибудь двигаться. И чем больше я двигаюсь, тем сильнее ненависть разрастается. Время от времени эту ненависть надо перевернуть, поставить вверх ногами, чтобы она стекла сверху вниз, чтобы ее не было так много. Иначе ходить невозможно. 
Так и растет время – из ненависти, сдавливающей саму себя. Сегодняшнее ничего не видит, не может ничего видеть, кроме ненависти к себе и это ее опора. Это помогает времени ощущать себя, чувствовать, как оно самоуничтожается, как оно проходит, трется.
Когда время не появляется, появляются дыры – тоже что-то. Когда появляются дыры, тебе невыносима  любая  законченность, любая завершенность кажется тебе вызовом, хочется ее разомкнуть.
Конечно, сил мало и все, что ты можешь, это представить эту разомкнутость, самой стать ею. Представление разомкнутости, это представление линии. Представив одну линию, ты ищешь ей пару, ты нуждается в связке,  в параллелях. У тебя появляется возможность быть – быть между линий. Важно не забыть, все – лишь обувь для воздуха. И ты  - тоже она. Нет ничего более порванного, чем воздух, чем его разреженность.
Когда вокруг меня много линий, я сама становлюсь линией. И эту линию некому замкнть, завершить.Когда линию нечем замкнуть, она ощущает себя  кровоточащей. Где то, что оденет меня в меня?
Мне иногда страшно от того, что я столь непроницаема, страшно, что внутри меня так темно. А что такое темно? Это просто неувиденно, просто неназванно. То, что неназванно – то пребывает в темноте. Но вокруг масса неназванного, масса всего оборванного. Я  - такая же среди этой массы, неназванная, обрывочная.
И почему я все время говорю об одежде? Потому что одежда меня как-то называет, как-то опирается на меня. Хоть что-то.
Именно моя одежда делает меня не вещью. Но и моя одежда сама - не вещь. Все, что я делаю за день – я обхожу свою одежду так, чтобы она стала вещью. Она становится временем моего перемещения, ее сгибы, складки, потертости. Когда моя одежда становится вещью, мне ее уже не надеть. Она оказывается хрупким памятником моих перемещений. Почему хрупким? Потому что в нем есть что-то от зеркала. В моей одежде есть что-то от зеркала.
Странно, что это зеркало не рассыпается от моих телодвижений. Впрочем, все  - зеркало, что неподвижно. Все, что опора – зеркало. Земля – зеркало неба, деревья  - зеркало листвы, тротуары  - зеркало обуви, дома – зеркало жизни. Моя одежда – тоже опора, зеркало моего времени.
Что отражает это зеркало? Оно отражает мою неестественность. То есть это зеркало естественней меня. Оно отражает мою неестественность и запирает ее в себе. Оно берет на себя мою неестественность и чтобы мне стать собой, мне требуется отнять мою неестественность у моей одежды, вернуть ее себе.
Мое тело моложе, всегда больше моей неестественности, больше и моложе. Но все равно – я на стороне своей неподвижности, а не на стороне своего тела. Стану ли я выше, если встану на свою одежду? Пусть она тянется ко мне, убегает от меня, возвращается мною и лижет мне ноги. Чтобы одеть меня в меня, оставив голой.   
Я чувствую себя осенней листвой, которая обнаружила себя пережившей зиму. Зиму-то она пережила. Но теперь хрупка. Бесцветна и брошена. Что мне делать? Ну, допустим, не все так плохо. Что-то во мне мне нравится. У меня есть рисунок, какой-то узор. В этом что-то есть. Ведь что такое узор?
Это след моих касаний всего того, что меня окружает. Мне не просто касаться всего. Когда я касаюсь, мне хочется толкаться, мне нужно сопротивление – вытолкать то, чего я коснулась. Как я могу вытолкать здесь все? Ну, допустим могу. Вот когда я поправляю колготки – я чувствую эти выталкивания.
В этом городе много воды, такой…порезанной на каналы. Вода это – хорошо, это то, что тебя куда-то тащит. Вода, это – хорошая точка опоры. Но это надо уметь – опираться на воду. В это надо верить, надо быть резким. А для этого надо не видеть своего дна. Вода, как опора, это не когда ты на нее опираешься, это когда ты появляешься из воды…как Годзилла. Ну, для этого надо воображение. И если я умею опираться на воду – я умею стачивать действительность, стирать ее.
А тот, кто умеет стирать действительность – у того она в правой и в левой руке. И это  - две разные действительности. У того, у кого в руках действительность, тот сам по себе – нечто другое, нечто недействительное. Ведь  неживое не растет, оно исчезает. Но куда оно исчезает – вверх или вниз? Исчезновение это огромно, но оно – не Годзилла, оно просто – трение. А трение это – птица. Это птица изнутри, а Годзилла это – рыба изнутри. Это кит, исчезающий в самом себе, кит, поставленный вертикально своим отчаянием, кит в поисках своего подобия, в поисках своей  Лилит.
Кит, одевающийся в свое исчезновение. Или это его отчаяние ищет свою Лилит? А птица трения не отчаивается, она просто машет крыльями и все шелушится необратимо.
И, конечно, Годзилла съест эту птицу, съест это трение, съест потому, что более разнообразна и ярка, чем одноликая, однотонная птица-трение. Важно остаться Годзилой и не стать птицей. Разнообразие Годзиллы  -  ее лицо. Это лицо движется навстречу исчезновению Годзиллы, пытается вобрать его в себя.
Вот такой маятник всегда – то я никто, то я все. Это вечный интернационал меня. Если бы я была спортсменкой, я бы придумала такой вид спорта – кидаться спортивной обувью: и быстро, и высоко, и одиноко. Вот так, с ноги – вверх, рааааз….Недаром греки бегали голыми, они знали, что их спортивные потуги – плач по голому богу. Так они его раздевали, таким они его хотели видеть – до слез желали.
Когда бог раздет – душа не так бьется о твердость мира. Да и сама твердость видится разнообразнее, она не сзади, не сбоку, она – спереди. Если бы я была мужчиной – я бы никогда не переживала.
Был бы стояк. У тебя  стоит и, значит, все неудобства мира – так же неудобны, как неудобен ты. Это вдохновляет. Конечно, ты при этом понимаешь, что ты – выродок. Но что такое понимание по сравнению с твоей уверенностью в себе, с твоей возможностью причинить свое неудобство любому? Но мужчины глупы, слава богу. Они не понимают своих преимуществ.
Они награждены первенством без усилий, но при этом настолько поглощены свои первенством, что теряют себя. Они впереди, но их нет и, поэтому эти недоумки стремятся обратно – к женщинам. Чтобы женщины вернули их узнавания себя. Животные. Животные не потому, что животные, а потому, что трусливы.
Вот считается, что зеркала нужны женщинам. Они им нужны потому, что женщины не видят себя во всем. А мужчина видит эти зеркала всюду. Куда он не посмотрит – везде он может увидеть себя, даже в дерьме. Ему не надо нырять, чтобы стоять на воде. Везде он видит себя после того, что он видит. А женщина видит себя до того, что она видит. И зеркало ей нужно не чтобы смотреться в него, а для помощи.
Зеркало нужно женщине, чтобы потеснить все, что заслоняет женщину, чтобы женщина наконец-то столкнулась с собой, освободилась от всего ила, что ее окружает, всплыла.
Мужчина и так – на поверхности. Это такая птица- лягушка. Она прыгает, но перья тоже остаются. Потом из этих перьев вырастают дети. Точнее лягушка оставляет свою кожу пространству, а  перья -  времени. Но время это глядит все время в прошлое.
Мужчина любит ностальгировать, так он себе кажется приятнее. Но, возможно, еще, что мужчина – страус. Чтобы не быть лягушкой – ему надо быть страусом. И чтобы потом  - голову в песок, чтобы чувствовать себя первооткрывателем. А что он видит, когда он - первооткрыватель? Ничего, но ползает где-то под песком. Всякая лягушка немного змея.  И после всего этого он видит женщину перевернутой. И даже не женщину – он видит женщиной. Ведь, что первооткрыватель видит, тем он и видит. Это его оптика.
И поэтому мы все находимся в пропасти. Она нас окружает всюду. Только вид имеет иной – улиц, домов, тротуаров, парков. Города  возникли, как способ  воплотить это ощущение пропажи. Поэтому, когда я выхожу из дома – я снова оказываюсь дома. Разница в том, что, когда я выхожу – я себя не вижу, а когда оказываюсь потом дома, я  - сталкиваюсь с собой. Не вижу так же, но уже наталкиваюсь. Хоть что-то.
Когда я сталкиваюсь,  я сама себя толкаю, сама себя обнаруживаю. А пропасть остается меня ждать. Это даже не пропасть, а колодец, поскольку ожидание ее свежо. Этот колодец похож на человека, одетого в то, что его нет.
И что у меня остается, когда пропасть оказывается вокруг меня, а я оказываюсь прорехами ее – еще большей пропастью, пропастью безымянного? У меня остается зеркало – единственное место, которое оставляет меня, делает меня ярче. Это зеркало не отражает меня, оно меня создает, создает мою яркость. Эта яркость тяжелее пропасти, окружающей меня, определеннее, она опрокидывает меня и я лечу вниз, уже будучи сама собой, фонтанируя своей яркостью. Так я примиряю в себе птицу-трение и Годзиллу.