Я и Сталин. цикл моя совдепия

 
                14.06.2010


  Рисую Сталина. Рисую по взрослому – на холсте и масляными красками. Скоро весенние каникулы и выставка детского творчества. Со всех школ района собирают все, что сделали школьники своими руками,   и выставляют в единственной в районе  наполовину украинской  школе.  Я как-то пытался найти ту украинскую половину, но куда бы в школе   не тыкался, везде говорили по-русски, хотя я знал, что в этой половине школы все предметы изучали на украинском языке и мне было непонятно зачем,   и как потом после украинской школы учиться дальше – ведь во всех институтах, техникумах и даже профтехучилищах обучение было на русском языке. Я в своей школе изучал украинский язык и литературу и знал их на отлично, но понять на украинском математику мне было бы трудно.

  На выставку приходят ученики, чьи работы здесь выставлены,- интересно все-таки, когда твое творение у всех на глазах,   еще приходят их родители, чтобы увидеть работы своих детей – им тоже приятно видеть свое чадо среди избранных – что ни говори, а ведь в выставке очень немногие дети участвуют, вот из моего класса, например, только я  и, конечно, приходит комиссия   из РАЙОНО - это их работа, - определить тех, кому дать призы и грамоты. Ну, кто еще пойдет на эту выставку? Кто еще увидит моего Сталина?  Какой интерес, скажите, в той выставке у родителей, чей ребенок там не выставляется, - одно расстройство!? или у детей, кто ничего туда не делал, у них всегда не было времени что-то сделать, а  на каникулах и подавно   – весь день  на коньках да на лыжах, поесть некогда, какая там выставка.

   Рисую, потому что умею. Рисовать начал рано, еще до школы. Родители покупали самые дешевые краски, которые назывались акварельные, хотя больше были похожи на кусочки засушенной гуаши – они давали мутный и белесый цвет, а не прозрачный и яркий, как от акварельных красок.  Кисточки, помню, пытался делать сам из своих волос и никак не мог понять, почему краска не пристает к ним. Потом мне объяснили (не помню, кто), что волосы жирные и чтобы краска к ним приставала, надо их обезжирить. С обезжириванием ничего не вышло. Тогда я насобирал целых три рубля  денег  и купил себе колонковую китайскую кисточку, за такие деньги можно было три раза в кино сходить. Я уже ходил в школу, когда отец купил мне первые медовые акварельные краски.  Оранжевую краску я как-то очень быстро выкрасил, отец сказал, что краски надо использовать равномерно, а отдельно оранжевую не продают. Как-то случайно красная  краска наложилась на желтую и я увидел свой любимый оранжевый,   я стал  смешивать разные краски и  тогда я понял, что, смешивая краски, какие есть в наличии, можно получить много других цветов. Так наощупь продвигалось мое художественное самообразование. Потом отец с завода, где работал, принес мне масляные краски, их дал ему заводской художник. Он дал по маленькому тюбику желтой, красной, синей, зеленой и много тюбиков темно-коричневой и черной. Цветные тюбики быстро закончились, остались только темно коричневые. Однажды, когда отец привел этого художника к нам в гости, он заказывал ему портрет мамы, я собрал все ненужные мне краски и отдал ему. Художник почему-то посмотрел на отца и сильно покраснел, а отец меня выругал и сказал, что нельзя  влезать, когда взрослые разговаривают. На следующий день отец принес мне много свинцовых тюбиков разных красок, была и моя любимая оранжевая.

  Сталина я рисую, или, правильнее сказать, пишу, конечно, маслом, хотя и развожу его не специальными растворителями, а обыкновенной олифой. В школе я рисую лучше всех, даже старшеклассников - так считают учителя. Это они заставляют меня рисовать на выставку.  В школе я  рисую классную газету, постоянно оформляю пионерскую комнату, рисую школьную газету, и каждый классный руководитель, даже если он и не преподает в моем классе, норовит уговорить меня сделать газету его классу, я делаю, потому что не умею отказывать и потому что люблю рисовать. Это уже третья моя школа. Из моей первой  меня  забрали, когда  вышло постановление: всем ходить в школу, которая ближе к дому. Так я попал из большой трехэтажной школы, где был большой спортзал, большая столовая, где на перемене можно было купить пирожок с повидлом, где много больших  классных комнат, в школу, состоящую из нескольких одноэтажных домов с двумя-тремя классами в каждом. Я учился   в небольшом одноэтажном домике, наша классная комната была маленькая, ученикам приходилось за одной партой сидеть по три-четыре человека. Я садился с самого края и одну ногу специально отставлял в сторону, чтобы показать, как мне тяжело сидеть. Учительница почти всегда, видя мое невыносимое положение, разрешала сесть за ее стол, тогда я чувствовал себя королем. Так я проучился  весь четвертый класс, так окончил начальную школу. К тому времени, когда надо было идти в пятый класс, выстроили новую школу. Школа была замечательная с большими окнами и большими классными комнатами, которые обнимали огромную рекреацию, а не строились, как солдаты, вдоль бесконечного коридора, как в моей первой школе. Но в этом замечательном здании я проучился совсем недолго. Моя мама устроилась бухгалтером  на работу в школу, которая была точь в точь, как моя первая, и забрала меня к себе. Этого не случилось бы, когда б я не начал    прогуливать уроки, лазать по «садухам» и делать все то, что никак не способствует обучению наукам, а уводит от них прямехонько в хулиганские стаи. Мои родители сделали правильно, и, вполне возможно, что это их решение спасло меня от будущих тюрем и лагерей. Мы часто журим, а то и виним родителей за то, что они сделали не так, как нам хотелось бы, но никогда не благодарим  их  за то бесконечное число раз, когда они нас спасали своей любовью и взрослой мудростью во   время нашего бесшабашного роста.   

  Четверку  вождей Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, там где они смотрят  в светлое будущее, накладываясь профилями друг на друга, так часто приходилось   рисовать,  что я давно  уже рисовал их по памяти.  Почему сейчас я выбрал Сталина? А кого еще? Он гений, он самый великий, друг детей, у него красивая светло-серая форма, погоны с большой звездой, кого же,  как не Сталина, рисовать? Его и рисую.

  Идем как-то со школы домой я и еще два пацана, были мы тогда во втором классе, школа наша была мужская, Сталин тогда был жив и мы все были под его лучезарным светом. В дороге нас застал дождь, мы забились в нишу дверного проема большого магазина, ниша была глубокая, дверь была забита намертво и мы могли спокойно обсудить начатую по  дороге тему.   Мы анализировали  интеллекты вождей. Ленин был единогласно признан великим ученым, потому что он изобрел лампочку, она потому так и называется:  «Лампочка Ильича». А вот  Сталину мы приписали знание всех языков мира – раз он вождь мирового пролетариата, то и языки должен знать все. Так работала наша логика, базируясь на школьном оболванивании. Закончился дождь, мы отправились по домам, еще раз углубив и расширив в себе понимание мощи гения наших вождей.

  Ну, а почему все-таки Сталина!? Да потому что за всю свою жизнь - за все двенадцать лет - имя других вождей я слышал считанное количество раз, а вот имя Сталина было со мной всегда и везде беспрерывно, как пелось в песне: «…потому, что мы Сталина имя в сердцах своих несем…» – и это, хочу заметить, во времена, когда не то что телевизора не было в природе, а и приемник был далеко не в каждой семье. Ну и что, что умер Сталин, главное, дело его живет и имя его бессмертно. Только вот бабушка моя   говорит, что Сталина стали мало вспоминать по радио. У нас дома радио было включено все время, только на ночь выключали, а, как утро, так сразу: «На зарядку по порядку становись!» - и весь день потом    что-то рассказывает. Не мог я одного понять, как последние известия могут быть по несколько раз в день и на следующий день снова последние. Раз последние, то сказали и все-конец известиям, они же последние, значит, больше не должно быть. Чувствовал, что  здесь что-то не так, но спросить стеснялся. Так вот - это самое радио в последнее время стало мало говорить о Сталине, какой он дорогой и любимый, бабушка это и подметила, она, как ждала, что ЭТО случится.

  Помню,  собрали   нас еще до начала уроков  в школьном спортзале, всю школу собрали, построили все классы, как первого сентября. Мне девять лет, я стою маленький, ничего не вижу за старшеклассниками, которые стоя впереди, вижу только тех, кто стоит со мной рядом. Школьное начальство не вижу и подавно, не вижу и не слышу, да и какая мне разница, что они там скажут, главное, - это все за счет уроков. А они таки что-то сказали и такое, что всё вдруг как-то задвигалось, зашелестело и… заплакало. Прямо передо мной учительница не нашего класса так разрыдалась, что мне стало неловко смотреть на нее, и я отвернулся – пусть плачет, не буду мешать, может,     что дома случилось, но как она узнала об этом, стоя здесь, удивляюсь я, отворачиваюсь от нее - прямо передо мной наша учительница, мы ее дразнили «Карга», потому, наверное, что она была очень старенькая и у нее не хватало сил оторвать от парты и выгнать из класса дебошира и двоечника Сало Витьку- отпетого хулигана в будущем, она плакала тихо и очень горько, ее глаза заливали слезы, а нос на фоне морщинистого лица стал гладким и красным, я стал отворачиваться и от нее, но   увидел, что плачут почти все. Чтобы такое могло заставить всех плакать?- пытался сообразить я, но не мог придумать и спросил у Запорожченко Петьки – он сказал очень просто: « Сталин умер».  До меня не дошел смысл сказанного: как умер? Кто умер? Сталин? Да как такое может быть вообще!? Такого быть не может! И что же теперь делать? – Плакать! надо плакать, как все плачут. Но оказывается: я не могу плакать, не получается, мне ужасно стыдно, стараюсь, чтобы не видели, как я не плачу. Наконец, нас всех выводят из зала, думал - отпустят домой и уроков не будет, но не отпустили. Кого-то увезла скорая.

  Потом была большая суета дома. Отец организовывал мероприятия, связанные с кончиной вождя, дом превратился в штаб: приходили люди, брали венки и черные ленты. Когда мама сказала отцу: « Коля, ты бы поел», отец посмотрел на нее и столько удивления успел поймать я в том взгляде, что мне стало ясно – не до еды. Вся страна погрузилась в траур так глубоко, что казалось оттуда выбраться просто невозможно, все люди были в ужасе оттого, что не могли представить, как теперь без великого вождя можно вообще что-то делать, особенно, когда кругом столько капиталистов. И я тоже не понимал, как можно  плыть без кормчего. Я боялся за страну. Но вскоре появился Хрущев с Булганиным и, странное дело, я и сейчас отчетливо помню их, как они выглядели, как махали народу  шляпой, а о телевидении тогда даже не слышали еще. Потом Булганин куда-то пропал, остался один Хрущев,    народ как-то успокоился,   капиталисты на нас не нападали.
Работа над портретом подходила к концу – Сталин был очень похож, немного подсохнет и понесу на выставку. Но как раз в это самое время пошел слушок, слушок подобно поземке – по ногам метет, а в рост не поднимается – то ли страшно (еще бы не страшно такое!), то ли выжидает. Мама принесла со школы непонятное выражение: «Культ личности».
В школе сказали, что Сталина пока на выставку не надо, надо подождать. Когда ждать, некогда ждать – выставка на носу, замазываю Сталина и по нему сверху пишу Ворошилова – очень он мне нравится и тоже форма красивая.

  Закончился  Съезд, с которого и потянула поземка первых шепотков обвинений вождю в культе. Все замерли. А вдруг клевета?! Или  проверка на благонадежность. А ты поверил и поделился с другом. Страшно подумать, так страшно, что  лучше не думать, что с тобой будет, если друг опередит тебя и настучит первым.

  Страна застыла в ожидании. Ждать пришлось недолго. Партия объявила, что действительно был культ личности и что она, партия, его осуждает и три маршала были убиты неправильно и поэтому их реабилитируют (еще одно  новое слово). Мне не понятно, - что толку в этом «реабилитировать», если человека уже убили, он даже не узнает, что убит был неправильно.  Шепотки превратились в явь, слухи обрели материальность и в одну ночь по всей стране от Владивостока до Львова было разбито огромное множество памятников Сталину, разбили не власти, а люди, те самые люди, которые теряли сознание при известии о его смерти, те самые люди, которые с полной убежденностью считали его великим вождем, те люди, которые еще вчера с его именем шли в бой, и те люди, которые клепали доносы на своих соседей, отправляя их на смерть,  - все они враз отреклись от своего самого дорогого и любимого и тут же стали клеймить его с таким остервенением и фанатизмом, как вчера еще превозносили.
 Да что ж это за люди такие! и как так можно – сегодня Вождь, сверхчеловек, завтра – Враг и ничтожество. Я никак не мог понять своим детским умом двенадцатилетнего ребенка эту игру взрослых, так же, как не мог понять, как последние известия по радио могут быть по нескольку раз в день. Авторитет взрослых был подорван.  Потом, сам, став взрослым, не мог понять, как могла темная богомольная Россия, крестящая  даже рот в  зевоте, которая без Бога никуда, взять и вдруг в одно мгновение от Него отказаться,- разрушить Храмы,   выкалывать глаза святым на иконах и жечь их.

  Отказаться от многовековой веры! Что это? – Отсутствие искренности в чувствах    или отсутствие самих чувств, - тогда чем была эта вера?!  И когда же  верить этим людям!? – когда они фанатично молятся, разбивая лбы в кровь, или  когда громят храмы, сбрасывая колокола с колоколен, или, когда, как провинившиеся  школьники,  опять молятся, но уже без искренности и веры и строят новые, но бесчувственные храмы, потому что нельзя строить Храм без веры, нет в нем тепла, нет искренности. Храмы надо строить не людям, а Богу, тогда они будут и для людей тоже.  Как можно понять этих людей? Умом их, конечно, не понять,  сердцем - тем более.  Их понять нельзя.  Отсутствие идейности не так безнравственно, как измена идее.
 
  Только очень несчастные люди, постоянно обманываемые  и всегда делающие, что им велят, когда это велят вошло в их плоть и кровь принудительно, а не есть результат искренних убеждений, исходящих от духа предков и от их собственной души, такие  люди всегда рады будут сбросить все, к чему их принуждали и что им навязывали, и получить таким образом свободу от насилия над собой, над своими мыслями и чувствами,- тогда  это уже никакое не отступничество, а обретение свободы, свободы абсолютной, ничем не заполненной, а потому не имеющей содержания. Люди остаются без идей и идеалов, мораль и идея все больше растворяется  в материях  дозволенностей и свобод. Так надо приветствовать такую свободу?- или надо осудить ее? Куда ведет эта свобода, свобода безыдейного человека, регулируемого только инстинктами и законами, им же придуманными, и такими же бездуховными, как и тот, кто их выдумал. Даже церковь становится на услужение новой бездуховность – ее роль теперь коммерческая - отпускать грехи и благословлять безыдейность и бездуховность, лицемерие селится в ней.

  Ворошилова я нарисовал, он был тоже очень похож. Через год и Ворошилов оказался плохим, но я успел.

  Никогда больше я не рисовал вождей - и правильно – Хрущева объявили волюнтаристом, Брежнева застойщиком, Андропов и Черненко правили так мало, что даже на ярлыки не заработали, хотя Андропов пришелся народу по вкусу – народ истосковался по кнуту, Горбачева просто сбросили. Безыдейность породила беспринципность, развитой социализм породил вульгарный капитализм, на очереди опять отрицание новых идеалов и вслед за ним свержение новых богов.
Так и живем.

23.06.2010 1:21


P.S.
А народ уже готов молиться новым богам, и уже молится на нуворишей-миллионеров. А что завтра? – Опять по кругу!?