Придуманный год-17

Начавшееся лето принесло хорошие вести: Мона решила дополнительно к Сорбонне получить российское образование. Виталик не знал, было ли это решение принято давно, или она затеяла это ради него, или все так совпало - но он был вовлечен в подготовительный процесс, распечатывал ее работы, возил их в старое здание МГУ на Воробьевых горах. Мысль его, радостно торопясь, уже выстраивала их совместную жизнь в этом городе, долгую, и, разумеется, счастливую.

Он знал, что спешит в своих мечтах, но все же обучение давало им обширную, почти необъятную возможность быть вместе.


Мона приехала в конце июня. В Сорбонне начались каникулы, вся интеллектуальная элита разъехалась по своим родовым поместьям, где в деревенской тиши так славно было наблюдать за молчаливым ходом собственных мыслей, записывать их, хоронясь от полуденного зноя в каменных стенах своих кабинетов, а по вечерам упоенно гулять в безмолвии парков, по берегам хрустальных ручьев, или по бесконечным набережным.

Мона, не без некоторого сожаления отклонив несколько предложений, поехала в Россию, куда так необъяснимо рвалась ее душа.  Ее знакомые в Париже - а за это время она, не смотря на все свое нежелание общаться, приобрела множество знакомых – были людьми, принадлежащими в основном к интеллектуальной аристократии Франции, что иногда совпадало с аристократией родовой. Им было чуждо все, что хотя бы отдаленно напоминало буржуазию. Они считали дурным вкусом сентиментальность и сумасшедшими людей, верящих в Господа нашего Иисуса Христа. Как раз к последним и принадлежала Мона, еще в России целиком и полностью принявшая православие. Испытывая наслаждение от общения со своими друзьями-французами, от их вкуса, воспитания, врожденной деликатности, и в то же время от умения властвовать над собой, своими чувствами и своей судьбой, что иногда казалось чувствительной Моне жестоким искусством жизни, она все же скучала по простоте и правде своей Родины, где совершенно не умели жить и радоваться жизни, этим ее маленьким уютным проявлениям, - пятнам солнца на асфальте, запахам свежего хлеба из булочной, вкусному обеду – жизнь в России была еще слишком трудна, чтобы можно было складывать ее из такой вот изящной мозаики, но зато они, в большинстве своем имели огромное, подчас разрушительное стремление познать Замысел, соединить себя с Богом, и, не различая полутонов обречь на опьяняющее, похожее на болезнь счастье и дикое, ни с чем не сравнимое страдание. И второе случалось куда чаще.

Приезд в Россию всегда вызывал у Моны щемящее чувство принадлежности к этой земле, этой религии и этим людям. Но, пожив здесь несколько месяцев и устав от грубости, от общей дикости и отсутствия простых правил сосуществования, Мона всегда с облегчением возвращалась во Францию. По сути, Мона давно уже жила на два мира, удачно сочетая их достоинства и стараясь не задерживаться, чтобы не успеть устать от недостатков. Сейчас, собираясь в Москву, она задумчиво складывала вещи, документы, закупала подарки (именно закупала, а не покупала, потому что их количество в Мониной квартире порой напоминало оптовый  склад). Надолго ли она ехала – Мона не знала. Возможно, навсегда - это была не мысль даже, а тающий морозный узор, холодом растекающийся в сердце и исчезающий раньше, чем Мона успевала понять, от чего ей на мгновение делалось бесприютно и страшно.


Московские друзья Мониных родителей отдали в ее распоряжение огромную, обставленную тяжелой, несуразной мебелью квартиру на Чистопрудном бульваре. Виталик, встретивший Мону в аэропорту, был уязвлен. Он-то, конечно, рассчитывал, что Мона будет жить у него на Можайке. Но для Моны было немыслимо вот так вот сразу начинать с кем-то жить, пусть это даже был Виталик. Она привыкла быть одна, она жила одна 12 лет. К тому же, хотя Мона и не признавалась в этом даже себе, ее пугало объяснение с родителями. Поэтому она, положив на это все свое красноречие, убедила Виталика, что с Чистых прудов ей удобнее добираться до Университета, куда нужно было ездить часто (Мона через пару дней начинала сдавать экзамены на заочный), и что Виталика здесь ждут каждый день и, главное, каждую ночь...

Виталику, который как паук, хотел увязать свою жизнь и жизнь Моны целиком, смириться с этим было непросто, но поскольку это облегчало Моне жизнь, он смирился.


Экзамены Мона, конечно, благополучно сдала, и, чтобы отпраздновать это дело, они решили съездить в какой-нибудь маленький провинциальный город, где следы времени, его драгоценные крупицы еще сохранились под стенами монастырей, во вросших в землю домах, а самое главное – в спокойных, лишенных столичного невроза лицах.

Как и мечтали, выбрали Суздаль.

С Чистых Прудов выехали поздним субботним утром, когда дачные пробки уже рассосались, и дороги были пусты, как будто никогда и не растекался пластилином асфальт под колесами задыхающихся в собственных выхлопах машин.

Виталику нравилось это время, когда самые ранние, торопливые и озабоченные уже разбежались по своим делам, а бессознательная, тяжелая российская составляющая еще спала, пребывая в своих адовых похмельных снах.

И улицы чисты и пустынны.
И редкий шелест шин нарушает тишину и упоительную благость утреннего воздуха.


Перед Виталиком, сосредоточенно переключающим передачи, лежала линия полупустого шоссе. На обочинах, обозначая своими скоплениями населенные пункты, скучали торговцы рыбой. 
Иногда, на секунду оторвав взгляд от дороги, которая бесконечной лентой текла впереди, отражаясь в сферическом зеркале заднего вида, Виталик ловил полурастворенный в солнечном свете силуэт Моны. Она сидела рядом, почти развернувшись к нему всем телом. Переключая скорость, Виталик чиркал ребром ладони по ее коленкам, торчащим, как у кузнечика, высоко и остро. Мона безудержно болтала, задавая Виталику массу никчемных вопросов, на которые сама же и отвечала. Иногда пальцы ее заблудившихся в воздухе рук касались его бедра, словно она хотела привлечь внимание к своим словам, но как раз от этого сознание Виталика путалось, нога самопроизвольно вздрагивала, как лягушачья лапка, что очень смешило Мону, провоцируя ее на дальнейшие прикосновения. Полушутя-полуманя, ладонь ее скатывалась на внутреннюю сторону бедра, так опасно и близко, что Виталик терял сцепление с дорогой.

- Если ты сейчас же не остановишься, мы разобьемся, - после того, как в очередной раз тепло ее ладони окутало его пах, спокойно сказал Виталик. Мона нехотя отозвала  руку, но вскоре забыла об этой игре, увлекшись другой. Глядя на дорогу, покорно уходящую под капот машины, тяжелым грудным голосом, будто прерывающимся от волнения, но в тоже время обычно, повествовательно, без поэтических завываний, она произнесла:

Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.

Виталик уже давно свыкся с ее способностью воспринимать поэзию, жить в среде этой концентрированной словесной сладости. Ему казалось подчас, что любое, когда-то или только что написанное стихотворение мгновенно копировалось в ее память.
    Увечны они, горбаты,
  голодны, полуодеты,
    глаза их полны заката,
    сердца их полны рассвета.
    За ними поют пустыни,
    вспыхивают зарницы,
    звезды горят над ними,
    и хрипло кричат им птицы:
    что мир останется прежним,
    да, останется прежним,
    ослепительно снежным,
    и сомнительно нежным,
    мир останется лживым,
    мир останется вечным,
    может быть, постижимым,
    но все-таки бесконечным.
    И, значит, не будет толка
    от веры в себя да в Бога.
    ..И, значит, остались только
    иллюзия и дорога.
    И быть над землей закатам,
    и быть над землей рассветам.
    Удобрить ее солдатам.
    Одобрить ее поэтам.

До Суздаля она читала ему стихи, половину которых он не слышал из-за шума мотора,  другую половину не понимал, но все же ритм их и сила, энергия, которую они сообщали помимо воли и логики,  будто что-то освобождали в нем, в душе промывались мутноватые слюдяные окошки, через которые проникало, наводняя его, ощущение свободы того самого, наивысшего качества – свободы от самого себя.

В Суздальской гостинице не оказалось свободных двухместных номеров и их поселили в люксе, немилосердно обитом сверху донизу дешевой вагонкой. Бросив сумки, заливаясь хохотом от собственных шуток по поводу этого первобытного жилища, они тут же убежали на волю, в светотень тихого двухэтажного города, под мощные, уходящие в небо монастырские стены, которые затерялись бы в любом мегаполисе, но здесь были основой, сутью всего города. Пройдя километр вдоль стены, они остановились. Нестриженная, вольно разросшаяся трава щекотала голые ноги. Виталику захотелось завалиться в нее, как в сугроб, и он сел, а потом улегся на землю, раскинув руки и ноги. Мона осторожно легла рядом. Облака проносились под солнцем. Виталик и Мона лежали в тени крепостной стены, под ними текла река, утыканная кувшинками и стянутая деревянными мостами. Было жарко. Стрекотали кузнечики, Виталик трогал щеку Моны маленьким жестким колоском. Она смотрела на него, повернув голову.

Вечером в холодных каменных стенах монастырской трапезной они дегустировали настойки Суздальскую и Владимирскую. После настоек вечер казался синим и глубоким. Они мягко, как звери, шагали или плыли по неведомой улице, держась за руки. Монастырская стена белела под луной. Тишина, и только река несла откуда-то далекий лай собак, обрывки разговоров, скрип мостков. Виталик стоял над обрывом, чутко прислушиваясь к этим звукам, влюбленный, наполненный теплой и близкой Землей. Ему казалось, что сейчас они находятся на пересечении невидимых дорог, по которым течет кровь земли, где-то на нулевой точке, где все возможно.

- А вдруг мы сейчас сделаем шаг, и окажемся в параллельном пространстве? – не глядя на Мону, спросил он.

- Где мы не знаем друг друга, - тут же откликнулась она, мгновенно уловив его настроение.

Они, взявшись за руки, шагнули вперед, на дорогу, и Мона, подчиняясь правилам игры и этой ночи, удивленно вытянула свою руку из Виталиковой ладони. Посмотрев на него отчужденно и равнодушно, она пошла вперед, навстречу огромной луне, а Виталик, сердце которого вдруг резко сжалось не то от предчувствия, не от то общей жалости ко всему хрупкому, что живет в человеке и которое он не умеет сохранить, остался у нее за спиной.
Он ждал, что Мона обернется, но она шла, залитая ярким лунным светом, и черная тень позади нее стелилась по серебристой, покрытой пылью дороге. С усилием пробиваясь сквозь это колдовство, ожидая, что его шаги, как во сне будут вязнуть в пыли, Виталик кинулся догонять Мону.

- Я все равно тебя узнаю, - он немного задыхался, но скорей от пережитого морока, чем от бега, - даже в параллельном пространстве. Нас будет тянуть друг к другу, и друг без друга нам будет смерть. И я, измученный ожиданием, напишу объявление в интернет, или в газету. Приколочу на стену, в конце концов! А ты на него ответишь.

- Конечно, - сказала Мона и взяла его под руку. Они вернулись в свой деревянный люкс, и, едва успев стащить с себя одежду, уснули, окруженные со всех сторон глубокой, ватной тишиной. Но даже во сне Виталик не давал Моне вытянуть ладонь из своих крепко сжатых пальцев.