Страсть

     Как булгаковский Иванушка, каждый год, почти в то же самое время – в весеннее полнолуние – я прихожу в одно и то же место, сырое и мрачное. Меня тянет к нему какой-то неизъяснимой силой. Понять эту тягу мне непросто, объяснить, скорей всего, невозможно.
     Вот, сегодня, я опять здесь.
     Дойти сюда не так-то легко, нужно долго пробираться по еле заметной лесной тропинке, постоянно сходя с неё, чтобы обойти лежащие поперек стволы бурелома. Да и сама тропинка в это время года – достаточно протяженное углубление, заполненное  водой вперемежку со снегом. Тропинка, петляя и прерываясь, ведет всё время вниз, в какую-то гигантскую чашу, которую можно только подозревать, потому что весь обзор закрыт густым северным лесом (в основном это старые замшелые ели) и докучливым, цепляющимся за одежду и лезущим прямо в лицо, подлеском.
     Каждый раз, всегда неожиданно, лес кончается и открывается оно – это место. Я не могу это назвать поляной, потому что открытым оно выглядит только ранней весной. Летом и осенью здесь всё зарастает какими-то фантастически высокими однолетними растениями, вровень с основным лесом. У меня язык не поворачивается назвать это травой. Весной этого нет – тут как бы всю зиму топтался какой-то великан и смял всю эту буйную растительность, придавил её к земле и стали видны чахлые, редкие болотные березки. Как стеснительные девушки на танцах в туберкулезной лечебнице прижались они к воображаемым стенам и оставили пустой середину зала, хлюпающую талой водой и сплошь покрытую болотными кочками. Среди них кое-где втерлись и мужики (эти больше ассоциируются с лепрозорием). Короткие, толстые, большей частью, расколотые стволы с корявыми сучьями и безобразными наростами. Всё это, как ни странно, пребывает в непонятной жуткой гармонии, и более того, что-то по-настоящему здоровое и красивое было бы здесь настолько лишним и неуместным, как румяный массовик-затейник в том же туберкулезной больнице. 
     Я уселся на высокую кочку и курю. Пока еще совсем светло. Солнце еще едва коснулось горизонта. Его почти не видно за лесом, но на облаках появилась розовая подсветка, значит еще чуть-чуть, и солнце скроется. Кочка сверху сухая, хотя под ногами хлюпает вода. Окурок, повисший было на сухой траве, прижатый моим сапогом тут же с шипением уходит под воду.
     Темнеет быстро.
     Я, как мазохист, жду, когда холодок страха начнет пробегать по спине. С наступлением темноты, действительно, поляна всё больше напоминает страшную сказку. Скелеты деревьев постепенно становятся похожими на слуг Кощея Бессмертного. Всем знаком детский страх темноты, когда в углах родного дома начинают прятаться чудовища; и невольно начинаешь прижиматься к стенке, чтобы ни к кому из них не повернуться спиной. Хотите вернуться к этому детскому ужасу? Сходите к ночи в лес, лучше если при этом еще будет дуть ветер, вызывающий жуткие скрипящие звуки, а еще лучше если вас занесет вот в такое место.
     Чуть в стороне заклёкал ястреб. С другой стороны отвратительным уханьем ему ответил филин. Остальные птицы сразу стихли – кому охота подставляться под острые когти и огромные клювы.
     Час страсти настал.
     Я уже стою в рост, не таясь. Сумерки одели на меня шапку-невидимку. А вот и подтверждение тому: маленькая птичка с длинным носом тряпочкой свалилась из-за деревьев и плюхнулась рядом со мной, не более чем в двух метрах. Это пестренький дупелёк, он вытянул шею и длинные ноги, вертит головой, но явно меня не видит. Ещё, оказывается, достаточно светло – я могу рассмотреть каждое пятнышко на перьях и удивленные бусинки глаз. Я пошевелился умышленно шумно. Дупелек резко присел. Увидел. В глазах смертельный ужас. Слетел быстро и суетливо, через кусты ушел куда-то во тьму.
     Я засмеялся только что не в голос, но тут же мне самому пришлось испытать неподдельный страх – огромный филин прошел у меня над головой, едва не зацепив крылом. Он сел на самое толстое и корявое дерево рядом со мной и гнусно ухнул. Они были очень похожи своими отпечатками на фоне заката: сломанный посередине толстый ствол с торчащими в стороны корявыми сучьями и этот пенёк-обрубок с ушами, сидящий на суку – филин. Если даже я, большой и с ружьём, испугался, то, что же должен чувствовать заяц или еще кто-нибудь помельче.
     Я непроизвольно проверил патрон в стволе. Щелчок затвора, не очень громкий в обычных условиях, сейчас отдался эхом от соседних деревьев. Филин всё понял и тут же уважительно удалился.       
     Мелкие птицы опять уже подали свои голоса. Ничего не поделаешь – весна, пора любви. Все на разные голоса зовут своих подруг и подруги откликаются с деланным равнодушием. Страсть прослушивается во всех голосах и вздохах этого весеннего вечера, даже здесь в этом гнилом и страшном месте.
     Любовь и страсть.
     Сам-то давно ли по весне стал уезжать на охоту? Давно ли другие страсти стали потихоньку вытеснять основную, заложенную природой во все живые существа? Любовная страсть; в ней изначально есть что-то дикое, кровавое.
     А что если лет в 17-18 тебе предложили бы пройти через огневую полосу, ну… я не знаю, через площадь что ли, где по тебе будут стрелять из ружей. Шанс же проскочить есть? Но зато… за этой полосой, с той стороны ты обязательно получишь, если уцелеешь, любимую девушку, которая тебе скажет «да», которая не имеет права тебе отказать по условиям, по определению. Согласился бы ты на это?
     Нет?
     А помнишь ли тот карниз девятого этажа? Тебе было тогда как раз семнадцать. Помнишь как ты шел по этому карнизу, рискуя сорваться и… только чтобы получить шанс… шанс, что тебя заметят? Не то, чтобы согласятся, а только заметят.
     Да, наверное, пошел  бы и под пули.
     Ястреб тоже клёкает про  любовь. И тот ночной дьявол, которого я жду сейчас, тоже примчится сюда в поисках подруги…
- Гр-гр…
     Это всего лишь хлюпанье болотной жижи из-под сапога. Из какофонии звуков вечернего леса ухо само пытается отобрать всё, что хоть сколько-нибудь похоже на то, что я жду. А звуков много и некоторые довольно неприятны.
- Гр-гр-гр…
     Это уж совсем пошло, это мой желудок издал недовольный позыв с жалобой на недоедание. Тьфу ты… Неужели это и есть самая поэтическая охота?
- Гр-гр… гр-гр… ц-ть…
     А вот это уже то, что нужно. Этого уже ни с чем не спутаешь. На огневой полосе заката появляется черный силуэт. Нет, не зря немцы называют его ночным дьяволом. Ведь он прекрасно знает, что полет его совсем не безопасен, но как он спокоен, даже величав. Он кажется гораздо большим, чем есть на самом деле. Он похож на какую-то доисторическую птицу или даже на летающего ящера.
     Ну, лети сюда. Ко мне лети… быстрее. Кто из нас тянет он или я? Я не поднимаю оружия – держу его у пояса. Вскину в последний момент и даже не буду целиться, пусть решает случай. Я не держу в руках его судьбу – он несет её с собой. И не я, не он не знаем еще, сможет ли он преодолеть свою огневую полосу…
     Всё… пора.
     Руки сами кидают ружьё вверх.
     Выстрел… совсем не страшный обыденный какой-то, но полет сразу кончается.
     Это уже не полет – это падение.
     Он упал на то же место, где совсем недавно сидел тот смешной дупелек. В сумерках видно уже плохо, но легко можно разглядеть, что это никакой не ночной дьявол – это всего лишь пестренькая птичка с непропорционально длинным клювом.
     И сразу кончилась сказка. И деревья опять стали деревьями. Кошмарные видения отлетели прочь.
     Я бережно укладываю вальдшнепа в сумку, кидаю ружьё на плечо и ухожу не оборачиваясь. У меня такая традиция: в первый день охоты я стреляю только один раз… и именно здесь.
      Завтра я пойду совсем в другое место. Там светлая поляна на пригорке с крепенькими молодыми березками. По пути наберу весенних грибов. Послушаю журчание маленьких ручейков, веселое пение птиц и будет еще девять вечеров самой радостной и поэтичной охоты – весенней тяги вальдшнепа.
     А сегодня нужно проделать еще очень тяжелый путь через ночной лес с противным, цепляющимся за одежду и бьющим по глазам подлеском. И что меня тянет сюда каждую весну? Понять эту тягу мне непросто, объяснить, скорей всего, невозможно.