Придуманный год-18

Через пару дней после возвращения Мона уехала в Питер. Виталик вздохнул с облегчением. Никогда еще его личная жизнь не была такой интенсивной, и он с непривычки немного устал. После Мониного отъезда все немного замедлилось и как бы вывернулось наружу: Виталик обнаружил рядом с собой других людей, с которыми, как оказалось, все это время он общался автоматически, совсем не замечая их присутствия. Теперь же все, не только Мона, сделались для него различимы и близки, и эта близость отчего-то была неожиданно приятна. Обычно тяготящийся чужим  обществом, Виталик теперь охотно задерживался после работы, чтобы выпить бутылочку вина в компании со своими девочками. Он несколько раз приглашал Игоря домой, как когда-то в до-Монины времена, и легко краснеющее вплоть до белых бровей лицо Игоря отзывалось такой радостью, что в сердце Виталика что-то приоткрывалось навстречу ему, да и всем остальным, и Виталику начинало казаться, что все в его жизни устроено правильно и прочно.

Не пропуская ни одной субботы, как раньше, он ездил на станцию Филевский парк. Поднявшись на пятый этаж, Виталик нажимал кнопку звонка, норовившую выскользнуть у него из-под пальцев, прислушивался к возникающим в глубине квартиры шагам. Он немного отступал, дверь распахивалась и первое, во что погружался Виталик, был запах солнца – теплых обоев, прокаленного стекла. Пахло нагревшимся деревом шкафов, слежавшимися книгами, и чем-то сладким, будто ванильным. Эти летние запахи переехали с ними из Н-ска, и Виталик каждый раз попадая сюда, старательно запасал их на дне своих легких. Вероятно, у этих запахов имелись и лечебные свойства, потому что стоило Виталику вдохнуть, как тут же, незаметно и быстро начинали расползаться и сами собой развязываться те узелки, что наплела его непримиримая душа за это время – какие-то обиды, гнев и гордость пропадали, ибо не имели здесь значения. Виталик раскидывал руки и, если мама и тетя Саша были дома, принимал их обеих в свои объятья, целовал в прохладные щеки (а сердце в этот момент замирало, пронзенное внезапным осознанием неумолимости времени, потому что с каждым годом становились они все тоньше и легче, а пергамент кожи суше и прозрачнее, и в волосах уже полно седины...) Но потом все забывалось, Виталик переставал видеть разницу, и все оборачивалось таким, каким и должно было быть – вечным.

Виталик проходил в гостиную, с утра до вечера полную солнца. Просвеченные контражуром листья цветов на подоконнике были теплые и слегка расплавленные, словно сделанные из пластилина. Привычно втянув в себя запах герани и осмотрев парк, который в густоте своей зелени достиг уже июльской зрелости, Виталик шел помогать на кухню. Его прогоняли, усаживали за стол, заранее застеленный льняной бабушкиной скатертью, от постоянных стирок давно уже ставшей податливо-мягкой  и напрочь утратившей белый оттенок, но отчего-то остававшейся самой любимой. Они обедали и пили чай, разговаривали и смотрели кино, захваченное из дома Виталиком. Приносилась и вновь уносилась куда-то Валерка...

Виталик часто оставался ночевать – ему не хотелось разрушать своим отъездом неторопливое течение вечера, и он позволял уложить себя в постель, радуясь, что он все еще чей-то ребенок,  что подушки по-прежнему пахнут отутюженной чистотой, а еще больше тому, что мама и тетя Саша, возвращаясь в те времена, когда они действительно каждый вечер укладывали Виталика в кровать, заметно молодели сами, и вся искусственно выстроенная ситуация, когда они изо всех сил подыгрывали друг другу, вдруг переносила их на пару десятков лет назад, и что-то материализовывалось, и Виталик, закрыв глаза, вдруг будто угловым зрением видел часть комнаты в бежево-коричневых, Н-ских тонах. Все предметы были не в фокусе, но в их реальности можно было не сомневаться. Простые изгибы, вот уже лет двадцать пять, как вышедшие из моды. Он видел маму, у нее были черные, забирающиеся вверх стрелки на глазах и короткая юбка. И все вдруг становилось ТЕМ. И что-то вдруг воскресало: запах, ощущения и что-то непонятное внутри, сладостное и доверчивое. Виталик раздваивался на теперешнего, двадцатисемилетнего, и того, которому было семь. Он смотрел, но не очень пристально, боясь спугнуть видение, как бабочку. И впитывал, и окунал себя в тот детский мир бережно и благодарно.

Утром он завтракал и ехал домой. Ему было хорошо и одному, в своей собственной жизни. Опостылевший за неделю ритуал: компьютер – чай – сигарета – пасьянс вновь обретал притягательность, но психически поздоровевший у мамы Виталик редко тратил на это больше десяти минут. Размявшись таким образом, он брал ручку и тетрадь, и начинал писать рассказ про влюбленного в жизнь Желтого волка. Теперь он писал уже не только для себя, но и для Моны. Он представлял, как она приедет, и они, конечно же, тут же потянут друг друга в постель, но потом, в перерыве, когда им захочется говорить друг с другом, он вынет из ящика отпечатанные листы, и, все еще сомневающийся, отдаст ей. Мона углубится в чтение, а он  будет следить за меняющимся выражением ее лица, угадывая по каждому взмаху ресниц, что она сейчас читает.


Так незаметно пролетели три недели. Мона уже должна была вернуться, но все не ехала. Виталик затосковал -  пора было восполнять любовный вакуум, но как это было возможно без ее рук, без стихов, без чуткого и проницательного внимания?

На вопрос «когда приедешь?» Мона отвечала уклончиво и, кажется, совсем не собиралась в Москву. Виталик не мог понять, что ее там держит, и это, пожалуй, беспокоило его больше всего. Ему хотелось определенности, чтобы Мона сказала: я соскучилась по маме, хочу побыть с ней. Или: я пишу диссертацию, наконец, вдали от тебя мне удалось сосредоточиться. Или, в конце концов, просто: я хочу погулять по Питеру, почувствовать свое одиночество... Виталик такие вещи понимал и не обиделся бы, но в том-то и дело, что ничего конкретного Мона не говорила, все было какое-то неявное, и тем тревожило Виталика. И хотя он верил Моне безгранично, да и разговоры их были, как и прежде, полны любовного томления, все-таки что-то не соответствовало, и эта неуловимость не давала Виталику покоя: настроение его уже с утра было плохим, и он не мог или не хотел признаться себе, что это свербящее чувство – из-за того, что он не понимает, почему до сих пор не вернулась Мона.


Однако Виталик не принадлежал к типу людей, умеющих долго и со вкусом придаваться печалям (тем более, когда для них нет явных оснований). Как-то раз, лежа в постели после очередного ничего не прояснившего разговора с Моной, глядя незрячими глазами в потолок, переворачивая ситуацию, как пирожок, с боку на бок, и пытаясь взглянуть на нее со всех доступных ему сторон, он неожиданно придумал, как выманить Мону из Питера. Мысль, пришедшая к нему в голову, была простой и удачной, стопроцентным попаданием в яблочко. Его тут же залихорадило. Он едва смог уснуть и весь следующий день на работе тыкал в кнопки телефона, разговаривая отнюдь не по служебной надобности.

Ночью позвонил Моне.

Это было условное время, когда им никто не мог помешать общаться. Мона брала трубку, еще до того, как слабый гудок, запутавшись в проводах, достигал Виталикова уха.
После первых, украшенных радостным узнаванием слов, Виталик спросил:

- Ты сможешь приехать не позднее 25 августа?
- Это через сколько? Через неделю? А чего так? – заинтересовалась Мона.
- Визу нужно сделать, - скромно ответил Виталик
- Визу? Куда же мы едем? – догадалась Мона.
- В Гоа.
- В Гоа? Почему в Гоа?
- Индия... море...

Мона молчала.

- Алё, Мона. Ты хочешь бродить по белому песку, смотреть на солнце, заходящее в горячие волны океана, а по вечерам, смыв с себя соль, пить виски со льдом или что там у них продают, а по ночам –
- Я смутно догадываюсь, что будет по ночам, - проговорила Мона.
- И это радует или огорчает? - серьезно спросил Виталик.
- Милый, я скоро приеду, - голос Моны зазвучал совсем близко, - совсем скоро, гораздо раньше 25 августа.