Сестры Абрамовы

       Старуха Абрамова, которая Нина, сбрендила. Случилось такое дело на поминках сестры, прожившей с ней в родительской сталинке больше шестидесяти лет.
       Старшая сестра, покойная Тося, была ростиком ниже и, как раньше говаривали, косточкой тоньше. Поседевшие волосы не красила, стригла коротко, укладывая серебристо-русой меланжевой шапочкой. Ситцевые платья в мелкий горошек носила с белым воротничком и носочками, храня верность послевоенной моде. Нина же вышла телом плотнее, крепче, но оказалась близорука. Жидкие волосы тщательно приглаживала, забирая на затылке в куций узел, похожий на фигу. Любила носить брюки, мятые отцовские рубахи, и тайком от сестры покуривала. Обе были старыми девами, совместное хозяйство вели лишь условно, в быту же сестры все делили и прятали друг от дружки по-дальше.
       Тося занимала небольшую квадратную спальню с солнечной стороны, Нина комнату-пенал, метражом больше и окнами во двор. Соединяла их проходная гостиная – просторное поле для мелочных стычек и временных перемирий. Соседи давно привыкли к шуму у Абрамовых, и когда через прогнившие перекрытия слышалась ругань старух, весело стучали по батарее, привычно выполняя усмиряющее действо.
       Предметом последней, еще свежей склоки стала жилплощадь. Тося посчитала квадратные метры, и делить поровну квартплату отказалась – мол,  ее метраж меньше. Нина как обычно развернула партизанскую деятельность в тылу сестры. Она сыпала соль во вражескую сахарницу и замачивала какую-то ветошь в общей ванне на неделю, от чего та покрывалась серой вонючей слизью, резко шибавшей в нос.  Но солоно хлебавшая и немытая сестрица не сдавалась. Главным аргументом было то, что общая гостиная по выходным служила местом общественных сборов и политических дебатов пенсионеров, созываемых неугомонной Ниной. А значит, квартира в эти дни была непригодна для нормальной  жизнедеятельности, что и вызвало очередной сход словесных лавин.
       - Ущемляешь права и свободы?... - заводилась Нина.
       - Не вопи, не на митинге!
       - Мы равноправные члены общества...
       - Пусть твои члены ссут в свои унитазы! - огрызалась сестрица.
       - Чего? Может еще билеты в сортир продавать прикажешь?
       - А ты  членские взносы бери!
       - Мещанка ты, Тоська... Совести у тебя нету.
       - Зато у тебя избыток -  ты и плати!
       - А еще в церковь ходишь, богомолка...
       На удивление сестрицы упрек сработал, и Тося, поджимая губы в тонкую кривую складочку, поспешила закрыться в своей спальной.
       - Не хочешь ты по-хорошему,  не хочешь... Ну, будет тогда по-моему! - пригрозила запертой двери Нина.
       По-нининому была повестка в суд на выделение долей. Два раза Тося показушно наряжалась и выходила из дому, но на слушание дела не являлась. В третий  на помощь Нине пришли ее общественники, которые сопроводили пререкающихся сестер до зала суда. Но как ни крутили, а равноценные доли не выделялись, на  мировую же сестры ни за что не шли. Родительская трешка оказалась неразменной, прочно связав жизнь сестер, крепко скрутив две нити в один канат.
       Вечером того же дня с Тосей случился удар. Когда безмолвную сестру увезла мигающая синим глазом скорая,  Нина зашла в ее спальню, принялась рассеянно открывать и закрывать дверцы и ящички. Она трогала  руками давно знакомые и почти забытые пыльные безделушки, перебирала какие-то вещицы. Бесцельно шаря в комоде наткнулась на восковые церковные свечки. Подпалив тоненький фитилек под иконами зажигалкой, от нее же и прикурила. В Бога Нина не верила, но свечку поставила. Так, на всякий случай.
       Вспомнилось ей, как однажды Тося уже навела шороху, загремев в больницу, хотя в тот раз все обошлось. Тогда у постели еще слабой, беспомощной и жалкой сестры, Нина то и дело поправляла край серой, грубо подрубленной простынки, не замечая, что машинально, несколько раз подряд повторяет уже сказанное. Разлепив отекшие веки и едва сверкнув черным огоньком зрачка, больная тонко проскрипела:
       - Тошно тебе без меня, Нинок?
       - То-ошна, - подтвердила сестра, обрадовшись верному слову.
       - Погоди, вот оклемаюсь и задам тебе, -  едва сжала сухой кулачок сестрица.
       - И задай, - согласно кивнула Нинок, - задай. 
       Тося выкарабкалась, как и обещала. И все завертелось по-старому: колкие словечки   перетекали в громкие скандалы с клятвами не разговаривать до самой смерти. Но не проходило и двух минут – у Абрамовых, как на кошачьей свадьбе, поднимался крик. То Нина придет на кухню, где возится Тося, встанет, посмотрит на все и спросит: А зачем я пришла? И начнет придираться к ерунде, - не уходить же просто так. Или Тося  вдруг припомнит, как в дремучем шестьдесят каком-то году сестрица не дала надеть туфли на собрание, — и понеслось.
       Нина поджала озябшие ноги, щурясь на мечущееся пламя свечи с разбегающимися призраками теней. На столе тускло мерцали сестрины бусы – две нитки незрелого речного жемчуга,  похожего на пузатые шлифованные рисинки. С этими бусами была история.
       Девушкой Тося нравилась парням, имела поклонников. Ухаживания она принимала, но сердце не екало и отношения увядали. И вот однажды случилась та самая, особенная встреча, о которой еще пела королева патефона Изабелла Юрьева. Мужчина был капитан рыболовецкого судна, ленинградец. Носил шкиперскую бородку, был  надежно женат, обожал суровое молчание Балтики и дочек-близняшек. Как метко говорил о себе он сам: красавец-мужчина, любимец фортуны, гроза женщин. Познакомились они в Москве, когда командированный капитан навещал друга юности - мужа тосиной сослуживицы. Девичья крепость дрогнула от вида капитана и пала, как только он взял баритоном первые ноты знаменитого романса.
                Только раз бывает в жизни встреча
                только раз судьбою рвется нить...
       Родители, конечно, категорически возражали, но их любимица все глубже погружалась “в пучину страсти”, как назло, слишком заметно светясь от счастья. Надо было срочно спасать сестрицу от столь глупого и порочного чувства, и Нина две ночи усердно выводила левой рукой на листочке в клеточку аморальный облик любимца фортуны, чтобы отправить письмо куда следует. Анонимка принесла быстрый результат – грозу женщин как прибоем слизало. Осталось только несколько немногословных открыток с видами Невы и эти мелкие матовые жемчуга. Веря, что нить и правда была порвана судьбою, Тося тогда впервые поделилась переживаниями с сестрой, надеясь хоть на крупицу сочувствия. Но, переполненная гордостью исполненного долга, Нина  не сдержалась, наговорив сестрице много обидного и незаслуженного. И так шаткое доверие между сестрами дало трещину и  окончательно сломилось. С тех пор сестры стали заложницами непримиримой вражды, пускающей все новые и новые метастазы.
       Словно в отместку, личная  жизнь у «правильной»  Нины тоже категорически не сложилась. Женихов за все годы набежало ни два, ни полтора.  Худющий студент, которого Нина прикармливала сушками, пока  тот проходил практику уних в отделе, смотревший на  бойкую комсомолку преданными глазами,  исчез, так и не сказав ни слова. Да однажды нарисовался овдовевший пятидесятилетний сосед по даче. Эта история была и вовсе анекдотичной -  вдовец активно намеревался жениться на шести сотках, а приданным готов был взять Нину, ловко орудующую лопатой.
       Свеча вспыхнула и погасла, Нина невидящими глазами вглядывалась в сумрак, словно пытаясь нащупать что-то важное, глубоко запрятанное в прошлом.
       Скандалили, вредничали, но было же и хорошее... Было? - припоминала далекое детство Нина. И вспомнилось: гостиная, в репродукторе плещется Марш Энтузиастов, приглушая разговоры взрослых – у родителей десятая годовщина свадьбы. Стол накрыт накрахмаленной скатертью, под столом сидит Тося с растрепанной косичкой, прижимая палец к губам. Нина опускается на коленки, подползает к сестре.  Та жарко шепчет Нине в ухо, щекочет, но смеяться нельзя...  Давай играть в догонялки?- и уже пятки мелькают перед Нининым носом. Вдруг сухой треск и рев – это Тося стукнулась лбом о крепкую ножку стола. Взрослые кинулись утешать, прикладывать ко лбу большую ложку, а папа  сказал:  щас все пройдет! - и сочно чмокнул Тосю в нос. И немножко заплаканная, но довольная сестрица, дразнясь, высунула розовый язычок. Нина не утерпела, - воя, шарахнулась со всей мочи о другую ножку. И снова шум и возня, Нине очень больно, но папа, любимый папа, почему то рассердился: Что такое? Ты специально? За руки за ноги выволокли ревущую хулиганку, - и  носом в угол. И так всю жизнь – за одно и то же Тосе поцелуй, а Нине шлепок.
       Нина попыталась сдержать слезы, хотя рядом не было привычного свидетеля  тщательно скрываемых переживаний, - Тоси. И от этого вдруг стало нестерпимо больно и обидно.  За долгие-долгие годы сестра незаметно заполнила собой душевные пустоты — после потери родителей,  от чудовищной недолюбленности и человеческой невостребованности в суете обывательской  жизни.  Так бывает, когда два дерева растут на маленьком клочке земли, сплетаясь корнями,  врастая ветками, — одновременно борясь и поддерживая друг друга.
       Промаявшись воспоминаниями на старенькой ребристой тахте ночь, Нина зашаркала на кухню, варить куриный бульон, – вернейшее средство от всяких недугов.
       Утром, в пропахшей унынием больнице, усталый после ночного дежурства доктор без лишних слов сочувствия повел Нину в Холодильник, где из-под куцей простыни торчали голые сестрины ноги. Ничем не выдав  волнения перед уже покойной Тосей, Нина деловито принялась за ритуальные хлопоты.
       На похоронах Нина стояла как оглушенная и не могла выжать из себя ни слезинки. А когда Тосю закопали в сухую кладбищенскую землю и приехали помянуть да погреться за  тем самым семейным столом, Нина  вдруг вышла к гостям в подозрительно знакомом гороховом платье, которое жало в плечах и неприглядно открывало опухшие от артроза колени. Нервно теребя  на шее словно душившие ее жемчуга, она резким голосом крикнула: Я теперь Тося! - и победно показала всем язык.