Незаконный экзамен

     В десятых числах января (еще до переселения в новую квартиру) я возвращался домой из института. Навстречу шла Мишина Наташа, студентка второго курса, в пальто, крупная, рослая.
    Нас связывали дружеские отношения. Она ездила со мной в диалектологическую экспедицию. По ее просьбе я несколько раз   консультировал ее по лексикологии и по словообразованию.
      Наши взгляды встретились. В ее глазах скорбь, тоска.  Мне бы промолчать, пройти дальше, но я спросил:
- Что с вами, Наташа? У вас неприятности?
- У меня мама умирает от рака. Мне надо ехать ее хоронить. А я экзамен по морфологии не сдала.
- Кому?
- Друбичу.
- Друбичу? – удивился я. – Обычно он проявляет к студентам лояльность.
 - Сейчас он в институт не ходит. Заболел.  Может, вы примите у меня, Н.С.?
Я на мгновение задумался, принять или отказаться.  Я не сомневался, что она говорит правду. Она говорила мне раньше, что у нее мать серьезно больна. К тому же такими вещами, как смертельная болезнь матери никто не шутит.  Но я знал, что заведующая кафедрой Суворова ее ненавидит и ждет случая, чтобы выгнать ее из института. Передо мной стояла  жестокая дилемма:  «Соглашусь, поставлю, Суворова живьем съест, не поставлю, грех большой на душу возьму,  ведь у человека тяжелая трагедия.  Нельзя бога гневить. Я ведь обещал  творить добро. Что он подумает обо мне? «Видишь, какой Мелавский, у меня квартиру просит, а сам отказывает страждущему в помощи.  Не видать ему квартиры как своих собственных ушей».  «Пусть пострадаю, пусть с работы уволят, но отказать не могу, - решил я. -  Мое «прегрешение» обнаружится не сразу. А когда квартиру получу, там  хоть  потоп.
- Конечно, Наташа, я приму, если это юридически допустимо.
- Деканат не возражает.
 На следующий день она пришла ко мне  в общежитие с «хвостовкой», выписанной на мое имя и подписанной деканом. 
 Я чувствовал, что принимать экзамен у себя дома не совсем этично, но было уже поздно, в институт идти не хотелось. Я усадил ее за стол. Для приличия, для проформы  следовало задать ей вопрос по морфологии, но у нее был такой потерянный вид, она была  так убита горем, что у меня язык не повернулся задавать вопрос.   Но что поставить? Три или четыре? Поставлю «три», а у человека такое горе. Решил поставить «четыре». Кто от этого пострадает? Никто. Между тем четверка хоть немного поддержит морально, утешит ее. 
      Я вывел на листе «четыре», поставил дату, расписался и вернул лист ей. Она поблагодарила, ушла.
     Я  понимал, что могу поплатиться, но был доволен собой.  У меня было такое чувство, будто я сделал  доброе богоугодное дело.   Почему-то после этого случая на душе  стало спокойнее. 
  Вскоре этот эпизод у меня вылетел из памяти, но вначале второго семестра, в феврале, Суворова, женщина лет пятидести, невысокая, плотная,  похожая на бульдога, раздула из него громкое дело.  Она напала на меня на заседании кафедры.
- Какое право вы имели принимать у Мишиной экзамен?! - Она пронизала меня злобным взглядом.
- Но ведь Сергей Александрович был на больничном. 
- Он не был болен!
Друбич, присутствовавший на заседании, подтвердил, что в январе он находился в добром здравии.
«Значит, Мишина обманула меня, - обожгло меня, – обвела вокруг пальца. Какая низость.  Так подставить.
Я был подавлен. Но надо было защищаться. 
- Зачем же тогда деканат выписал направление на пересдачу на мое имя? – парировал я.
Это было слабое место в обвинении Суворовой. Она пропустила мою фразу мимо ушей.
- Вы поставили ей «четыре». Да она полный нуль.
Я смутился. Да, четверку трудно было оправдать, на четверку Мишина не тянула. Это была моя ошибка.  Надо было поставить тройку.
- Какое право вы имели принимать  у себя дома? –  ее мимика, тон содержали грязный намек.
-    Она пришла ко мне в общежитие. Что же мне, надо было идти в институт.
- Вы вообще не имели право принимать! Объявляю вам замечание.
Обман Мишиной  раздавил меня. Как она могла сказать, что Друбич болеет, когда он был здоров и сам мог принять у нее экзамен!  Может и мать у нее здорова. 
Я ждал кары со стороны ректората.
Когда я встретил Мишину на улице, я ничего ей не сказал, но бросил на нее осуждающий взгляд. 
Она остановилась , поравнявшись со мной.
- А вы знаете, Н.С., какие слухи ходят по институту? Будто у нас была связь.
Я был ошеломлен. Меня бросило в жар.
- Добродомова  вызвала меня к себе и прямо спросила: «Было или не было?» Я сказала, что ничего не было. Она не поверила. Мучила с полчаса. Требовала признания. Я не выдержала, расплакалась.
- А как мама?
- Умерла. – На ее глазах выступили слезы.
- Соболезную.
После этого разговора я впал депрессию. Кто распустил ложные слухи о нашей связи? Я не сомневался, что это был Ройтман. Он мастер по этой части.
Меня угнетала мысль, что все думают, будто я воспользовался безвыходным положением студентки и соблазнил ее. На мне было  пятно, которое трудно было смыть.
Как ни кощунственно это звучит, но смерть ее матери облегчила мою участь. Она  подтвердила  мои слова, что экзамен я принял из милосердия и сострадания, а не из корыстных побуждений.
Суворова подняла страшный шум на весь институт. Она побежала  в ректорат и потребовала аннулировать  результаты экзамена.  Ректорат вынужден был уступить ей, но, подозреваю,  втайне осудил ее жестокость. По крайней мере  никто из представителей ректората мне слова плохого не сказал. Более того, когда в те дни я встретил в коридоре  проректора Толстова, с которым я боролся за квартиру,  он бросил на меня доброжелательный взгляд. 
  Я  открыто готовил Мишину к экзамену, консультировал ее, объяснял сложные вопросы.  В конце концов ей удалось  покорить флегматичного Друбича и получить искомую тройку.