У вас пересолено...

В начале года мне повезло вчитаться в Лескова. «Левша», «Очарованный странник», «Запечатлённый ангел» и др.  скрасили выходные дни. К тому же в своей «библиотеке» я обнаружил  сборник очерков Льва Аннинского. (Аннинский Л. А., Лесковское ожерелье. – М.; Книга, 1982.)Все они посвящены творчеству Лескова: роману «Некуда», рассказам: «Леди Макбет Мценского уезда», «Запечатлённый ангел», «Левша», «Тупейный художник». Сверить свои впечатления с известным критиком всегда как минимум интересно. 

Из прочитанного «Запечатлённый ангел» оставил самое яркое впечатление. Возродивший когда-то моду на «рождественские рассказы», он значительно  шире  условных границ жанра.

«Любимейший рассказ Лескова, «игрушка», выточенная им с величайшей тщательностью, текст, сразу же безоговорочно принятый огромным большинством читателей как шедевр – «Запечатлённый ангел», этот Василий Блаженный в письменности»*, сходу, прочно и, надо думать, навсегда вошёл в историю русской литературы и в живой читательский обиход.»

Так пишет Л. Аннинский, но у меня сразу же возник вопрос: почему же этот рассказ не на слуху? Точнее сказать он до сих пор в тени таких произведений как «Левша», «Очарованный странник», «Леди Макбет Мценского уезда».
Может быть, всё дело в отношении к нему великого Достоевского?
Аннинский в своём очерке «Распечатление ангела»  рассказывает о полемике, развернувшейся между Достоевским и Лесковым, в которой Лесков (очень, кстати, неловко) пишет под псевдонимом «священник П. Касторский». Суть полемики я пересказывать не буду; лично мне она больше всего интересна цитатой, где Достоевский «учит» Лескова художественной речи.
Видимо используя навыки Порфирия Петровича, он без особого труда «вычислил» Лескова под псевдонимом «священник П. Касторский», и статью – ответ Лескову, называет «Ряженый».

«Во–первых, г. ряженый, у вас пересолено. Знаете ли вы, что значит говорить эссенциями? Нет? Я вам сейчас объясню. Современный «писатель-художник», дающий типы и отмежевывающий себе какую-нибудь в литературе специальность (ну, выставлять купцов, мужиков и пр.) обыкновенно ходит всю жизнь с карандашом и с тетрадкой, подслушивает характерные словечки; кончает тем, что наберёт несколько сот нумеров характерных словечек. Начинает потом роман и чуть заговорит у него купец или духовное лицо, он и начинает подбирать ему речь из тетрадки по записанному. Читатели хохочут и хвалят и, уж кажется бы, верно: дословно с натуры записано, но оказывается, что хуже лжи, именно потому, что купец али солдат в романе говорят эссенциями, т.е. как никогда ни один купец и ни один солдат не говорит в натуре. Он, например, в натуре скажет такую-то, записанную вами от него же фразу, из десяти фраз в одиннадцатую. Одиннадцатое словечко характерно и безобразно, а десять словечек перед тем ничего, как и у всех людей. А у типиста-художника он говорит характерностями сплошь, по записанному, - и выходит неправда. Выведенный тип говорит как по книге. Публика хвалит, ну а опытного старого литератора вы не надуете…»

Прочитав эту цитату из статьи Достоевского,  я был огорошен.
…А как писать иначе? Я-то, думал,  что над образом так и работают... Конечно, Достоевский прав: чувство меры должно присутствовать,  оно мало кому дано от природы, над этим надо работать и работать.  Но всё-таки, как-то уж  больно он строг и к «писателю-художнику» Лескову, и к методу вообще…
Лев Аннинский подтверждает мои сомнения. Вот что пишет он дальше:

«… его (Достоевского) определение легко распространяется на художественную речь вообще; в конце концов, и его собственные герои говорят эссенциями, только не бытовыми, а философскими…»

И, правда: разве ожили бы образы Достоевского без этих эссенций?
Дальше, ещё лучше.  Из очерка  Л.А. «Распечатление ангела»:

«Чем сильнее писатель, тем сильнее эссенция; даже если она создаёт полную иллюзию реальности, это всё-таки иллюзия, потому что механически точно воспроизведённая эмпирика есть просто мёртвый протокол. Эссенция - закон художества и закон духовности, вопрос только в предмете и смысле сгущения».

В этой формулировке  Аннинского есть то, чего я не осознал бы сам. Среди хаоса  чужих мыслей о творчестве эта мне ближе всего; последнее предложение в цитате многое расставило по своим местам.

А что же Достоевский с  критикой лесковского стиля?
Я не верю, что гениальные писатели обязательно гениальны как критики.
В отношении Лескова его претензии выглядят также неуместно, как если бы мы, рассматривая миниатюры Палеха, говорили: «Пересолено! Так не бывает! Где вы видели такие краски?..» Аннинский пишет о «безмерности лесковской образности», которую Достоевский отвергает, не понимая, чем она вызвана.

Ну что ж, бывает. Великие творцы нередко раздражали друг друга.