Парамона Лиза

Это со всяким может случиться – как угодно можете хохотать, но однажды Парамонов влюбился в женщину. Он и в мужчин-то никогда не влюблялся, а тут ему крышу совершенно снесло, да так, будто это и не крыша вовсе, а какой-нибудь японский монорельс со скоростью сто метров в секунду. Друзья отреагировали по-разному. Профессор Дроф написал монографию про любовные пространства и даже попытался в них воспарить, но оказалось, что любовные пространства профессоров дрофов аннигилируют, так что он успокоился и монографию по страничке сжег. Иван Глухоухов заполучил под левым глазом громадный фингал, причем только за то, что употребил в отношении предмета парамоновской страсти слово "сиськи". Его фея Фаина, глядя на возникшую страсть, прослезительно умилялась, а муза, вечная спутница Парамонова, стала нервно хихикать и быстро дохихикалась до полного заикания. А они под ручку ходили и глядели друг на друга округлившимися глазами.
Как и положено настоящему художнику, Парамонов, влюбившись, тут же изготовил портрет своего предмета. По этому поводу у Ивана Глухоухова и его феи Фаины произошел диалог.
- Это что? – спросил Иван Глухоухов, лелея фингал.
- Так это же ж Лиза Парамонова, - сказала ему Фаина.
- Они еще и однофамильцы вдобавок? – удивился Иван Глухоухов.
- Нет, - сказала Фаина. – Это же ж Лиза, которую Парамонов нарисовал. То есть это Лиза твоего приятеля Парамонова.
- Парамона Лиза, - сказал Иван Глухоухов и радостно засмеялся, за что тут же получил от Парамонова для симметрии и под правым глазом фингал. Потому что у Парамоновых в период любовной страсти совершенно исчезает уважение к чувству юмора у других, нормальных людей. У него и в другие-то периоды такого уважения не было – нажрется, бывало, скотина, своих грибов и ну раздавать фингалы направо-налево, даже смотреть стыдно, а тут уж совсем.
Иван Глухоухов, человек склочный, но злопамятный, в самой глубине души был невероятно добр, поэтому он сразу простил Парамонова за фингалы. Пусть и в глубине души, но простил, хотя внешне затаил злобу. И поэтому тут же вслух задался вопросом:
- А где ж тут Лиза? – спросил он с недоумением в голосе. – Я на этом полотне никакой Лизы не вижу. Вон Лиза рядом стоит, ничего, даже красивая (та зарделась), так она рядом, не на полотне, а на полотне ее нету. Один треугольник черный, острием книзу (Лиза опять зарделась), а по краям ниточки, вроде как волосики разноцветные.
Парамонов даже хихикнул от пренебрежения к культурной неграмотности Ивана Глухоухова.
- Он хотел, чтобы я черный квадрат нарисовал, как, прости господи, Малевич какой-нибудь. Полотно называется Черный Треугольник, и было бы странно, если бы там квадрат был изображен. А изображена там моя Лиза, точней, то, что я в ней больше всего люблю (Лиза при этих словах зарделась еще сильнее, муза стала икать еще громче, Фаина сострадательно зарыдала басом изо всех сил, а Иван Глухоухов благоразумно промолчал, лелея сразу оба фингала), а именно – ее потрясающую улыбку.
- А, улыбка, - сказал Иван Глухоухов посреди всеобщего умолчания. - Ну так я ж так и сказал, чего ж сразу в морду-то? Ты говоришь, моя Лиза. Это по-ихнему, по-средневековому, Мона Лиза будет. И там улыбка, и здесь улыбка, вона как она лыбится, весь рот черный. Так что по-ихнему, по-средневековому, так и выходит – Пара Мона Лиза, то есть не то чтобы Мона Лиза, но как бы в пару к ней, около по-ихнему. Пара – это приставка такая средневековая, типа около, как бы рядом.
И хотя Парамонову такое определение не понравилось, он его потом принял, вроде даже как бы и хорошо звучит, да и для самого Парамонова оказалась польза – пусть не Леонардо да Винчи, но все-таки где-то рядом, где-то как бы и в пару с ним. И с тех пор пошло – ах, Парамона Лиза, ох, Парамона Лиза, ух, Парамона Лиза, вах, Парамона Лиза, продай, дорогой, любые деньги плачу!
Но Парамонов картину не продавал, а другие полотна евойные почему-то не раскупались точно так же, как и всегда, Парамонов даже задумался однажды об этом, но потом бросил, потому что зря, да и привык он уже. А потом и вообще с ума сошел – к Лизе своей начал потихоньку охладевать, а к ее изображению картинному все больше возгорал страстью. И стал даже подумывать о старинном скульпторе Пигмалионе, оживившем свою статую, вот бы, мол, и мне так. Бывало, проснется ночью и ну бегом к полотну – ожило оно уже или пока просто так висит? Каждый раз очень разочаровывался. Как поглянет на картину, так сразу и говорит в сердцах:
- Ну, что ж ты, сука, не оживаешь?
А она не оживала, ну хоть ты тресни.
Муза его, глядя на это, стала икать уже со скоростью сто тридцать пять килогерц, что для уха человеческого недоступно, да и не надо никому такое скоростное икание, даже и хорошо, так что и пусть с ней, Фаина, порыдав, отступилась, потому что хоть и божественное происхождение у нее, но все-таки не ее территория, да к тому же и у божественных есть понятие о предельно допустимых значениях хоть чего, отступилась, да и стала донимать Ивана Глухоухова своей непрошенной помощью, отчего тот в очередной раз взвыл (причем, заметьте, исключительно матом, да таким, какого даже от старших научных сотрудников, кем он являлся в пору службы не где-нибудь, а в самом ЛБИМАИСе, непозволительно ожидать).
Сам же Иван Глухоухов, человек, заметьте, до невероятия простительный, но все-таки запоминающий кое-что, например, фингалы несправедливые, ударился в утешение бедной парамоновой Лизы, женщины красивой даже как бы, но все-таки так себе, даже и непонятно, что такого мог отыскать в ней взыскательный Парамонов, которую он не то чтобы совсем бросил, а даже и не бросил совсем, при себе оставив – он ее на кухне пригорюнил на раскладушке, сам же кулаками размахивал в досаде перед своим Черным Треугольником, его оживить желая. А тот не оживал, хоть что хочешь делай. Иногда дернется чуть-чуть, да тут же и сникает – не получается у него.
А Иван Глухоухов, вот ведь сволочь, вот ведь подлец последний, к той раскладушке рядом пристроился и ну давай всякие речи нашептывать – мол, вы такая красавица, а он вас игнорирует, они художники все такие, они только себя любят, да и то иногда, и что вы только нашли в нем, в этом ничтожестве, этого просто даже и понять невозможно, взять вот хотя бы того же Дрофа Асфафанаила Искандеробрамовича, это ж только поглядеть, какой человек, профессор всех какие ни есть наук, а смотрите-ка, все еще в полной силе.
Лиза, слушая такие речи, продолжала по-прежнему пригорюниваться на своей кухонной раскладушке, но все-таки же и прислушиваться к речам стала, потому что женское сердце, оно вам не камень какой-нибудь. Подумывать начала о профессоре Дрофе, даже в голову ей однажды впало, что а вдруг этот профессор не такой жуткий урод, как ей по неграмотности показалось сначала. И даже попросила Ивана Глухоухова записать на специальной бумажке, как называется имя-отчество этого профессора, потому что очень невыговоримое оно у него, ну, еще, конечно, и телефончик с емейликом, да и с твиттером, если вдруг случайно окажется. Дура дурой, а насчет координатов, смотрите, соображала.
А Иван Глухоухов и между профессора Дрофа тоже свою подлую работу провел – мол, что это у вас все какие-то машки да глашки, просто даже и неприлично в приличном обществе, а тут рядом целая Лиза горюнится на своем одре кухонном и до невозможности одиноком, причем не какая-нибудь там Лиза, а Парамона, то есть около Мона Лиза, и ведь никого около!
Профессор Дроф вообще-то имел сексуальное пристрастие к малолетним детям, кошмарным убийствам, опозданиям на работу и, еще хуже того, к написанию монографий по наукам, пусть еще даже наукой и непроверенным, но очень фундаментальным, тут же под влиянием речей встрепенулся, облизнул со всхлипом свои невероятно красные губы и помчался на парамоновскую кухню, где его уже ждала, дрожа, небезызвестная раскладушка.
Словом, просыпается однажды Парамонов с намерением бежать к своему Черному Треугольнику, а тут ему говорят:
- Прости, ухожу к другому.
Лиза стоит перед его роскошной кроватью, прямая, как стрела, и ядовитая, как змея, профессор Дроф вокруг нее неуверенно ошивается, а далеко позади, подл и мерзок, возвышается торжествующий Иван Глухоухов со своими фингалами, обеими руками гордо прижимая к себе и Фаину, и музу, причем обе громко икают с частотой ровнехонько в один герц.
И ушли. И остался Парамонов один со своим Черным треугольником, который, как раньше не оживал, так и дальше не собирался. Посмотрел на него Парамонов, потом взял и плюнул изо всех сил. Что делать, такова судьба многих произведений искусства.
Потом Парамонов подумал-подумал, да и пошел, по обыкновению, к своей электричке, потому что любовь велика штука, но, подходя, все-таки передумал – как-то очень больно, очень скучно, очень муторно в тех после электрички больницах, да и главное, бесполезно. Тогда он еще подумал-подумал и придумал вот что – пойду-ка я к скорому поезду, уж он-то наверняка.
Приходит, а ему говорят – скорый поезд вот-вот. Ну, он и стал ждать, позу для старта принял, теперь или никогда.
Наконец, идет. Гудит, как сумасшедший гудильщик, даже страшно немного стало, а он гудит, изменяя тональность звука в полном соответствии с законами знаменитого чем-то Допплера, от которого, прости господи, даже имени-отчества не осталось, кроме этих самых законов, и, самое главное, приближается, очень быстро. Воскрикнул тогда страдающий Парамонов: "Прощай, дорогая Лиза!", да и сиганул под наезжающие колеса, словно Анна Каренина какая-нибудь.
Было очень и очень больно, но потом как-то все, разрезанное скорым поездом, само собой собралось в кучку, потому что это не кто-нибудь вам, а сам Парамонов, срослось, правда, кое-как, и он, ощущая в членах невероятно невероятную слабость, изо всех, не имеющихся у него, сил взобрался-таки каким-то образом на перрон, успокоил собравшихся громким кличем: "А пошли вы все!", да и снова встал в позу, ожидая следующего скорого поезда. Потому что другого ожидать ему уже было совсем нечего. Любовь, тут ничего не поделаешь.
И так он там по сию пору стоит на перроне, и бросается под скорые поезда, которые, между прочим, очень на это бросание обижаются, даже морду набить Парамонову обещали, но делать нечего, график, едут они, взвывая по законам этого самого Допплера, а Парамонов, как заведенный, под них бросается, словно Анна Каренина какая-нибудь.
Потому что любовь. А с любовью, сами понимаете, шутки очень плохие. Это вам не то, что шутки со смертью. И каждый раз кричит: "Прощай, дорогая Лиза, прощай, дорогая Лиза!", проезжающим даже уже и надоедать стало. Милицию начали вызывать, да и вообще, даже в РЖД посыпались очень гневные жалобы. А он бросается и бросается, и что ты с ним сделаешь – Парамонов!
Даже уже и Иван Глухоухов со своим профессором и остальной божественной кодлой устыдился и к тому перрону пришел. Вон, говорит, на тебе твоя Лиза, только, пожалуйста, перестань устраивать безобразия, перед людьми ж стыдно! Та истово кивает, муза с Фаиной в унисон взрыдывают, типа вернись-вернись, даже профессор Дроф, сука такая, что-то по-научному увещевающее говорит, а тот – прощай, дорогая Лиза, прощай, дорогая Лиза, и как только скорый поезд – кувырк! И, главное, кричит потом оттуда из-за боли невыносимой.
Потому что вот она какая – Любовь!