1-3

Саундтрэк: Deform – В ожидании весны

Небо пеплом оседает на его высоких скулах. Он подставляет лицо под невесомые прикосновения невольно: он просто смотрит вверх, на горящую в молочном сумраке послеполудня звезду. Глубокий капюшон отбрасывает тень на чуть прищуренные любопытством и сосредоточенностью глаза, и без того прикрытые мягким бархатом ресниц. Одинокие медово-каштановые пряди рваными штрихами ложатся на прозрачно-золотистую кожу, губы – полные, четко очерченные, - приоткрыты. На них тоже оседает небо и тут же тает, превращаясь в мутную воду с привкусом гари.
Небо в последнее время всегда горькое. Низкое. Тяжелое: оно давит на плечи, и он невольно поводит ими, разгоняя кровь. Мышцы шеи тоже поминутно пронзает судорога: неприятное, болезненно-тянущее ощущение, проходящее через тонкую плоть, кажется, насквозь.
Звезда, покрытая мутным, блекло-серебряным налетом, пытается разорвать зябко поежившиеся облака. Свет, едва ли ощутимый для глаза, режет бледную мякоть небосвода, пытаясь добраться до холодной земли, прикоснуться к черному лику, испещренному морщинами дорог и рек: глубокими, неизгладимыми изъянами на некогда совершенном обличии.
Черная материя капюшона вздрагивает: сначала его полы касается порыв ветра: какого-то теплого, вязкого, словно смола, что выступает на асфальте в адски жаркий полдень; затем мягкая ткань прогибается под заметно ощутимым ударом, идущим сверху. Первый кусочек сизого неба формируется в длинную, похожую на шарик ртути, каплю, чтобы через мгновение исчезнуть, впитавшись в пересечение волокон, сродниться с синтетическим материалом, а затем незаметно испариться, чтобы снова превратиться в часть неба, стать дождем и падать, падать вниз, вбиваясь в чьи-то тела, кожу, волосы, одежду, растворяясь на губах в сладком поцелуе, смешиваясь со слюной или соленостью слез.
Безмолвие момента нарушает одинокий, мучительно-пронзительный, словно стон потерянных душ, крик испуганной птицы. Спустя маленькую вечность к ней присоединяется второй, - и вот уже мир переполнен стонами и воплями целой стаи рвущегося в облака одиночества. Вороны. Жуткие черные твари с глянцевым оперением, укрытым порослью дождя. Серебро неба: прозрачное, водянистое, - невидимыми нитями пронзает воздух, неровными стежками ложась под ударами сильных крыльев.
Он прищуривается, напрягая зрение, пытаясь сквозь рябь неспокойного неба увидеть источник бередящего душу страха. Но небо пустое, приглушенно сияющее неизвестным доселе светом, рожденным далекой звездой, что так манит, притягивает, завораживает…
Крик. Стон воздуха, разбитого ударом крыла. Ртутный дождь – холодом на смуглой коже лица. Оседает. Зажмуривается. Он. Рефлекторно. Вовремя. Потому что в это самое мгновение звезда, что все это время представляя собой единственный его интерес, вздрагивает, словно от коснувшегося ее сквозняка, расширяется, заполняя собой едва ли не весь небосвод и взрывается. Молоком света. Разливается: бурным, неудержимым потоком, превращая небесное пепелище в бездонную пустошь.
До него доносятся новые крики. Но не птицы это кричат, а объятие пожаром ужаса люди.
Движение ресниц: он силиться открыть глаза, но даже тонкой, с волосок, полоски ледяного света хватает, чтобы вырвать из его груди пронзительный крик боли. Ему кажется, что кто-то незримый стальным лезвием небезопасной бритвы проводит по роговицам, разрезая их на две неравные дольки. На веках выступает горячая жидкость. Ресницы тут же впитывают ее, не давая скатиться по щекам, смешиваясь с дождем и снежной пылью.
Ему страшно. Он боится, что это – кровь.
Пронзенный болью и страхом, он невольно опускается на асфальтовую, неживую землю, подносит укутанные дрожью пальцы к глазам… Ощущает, как мечутся под тонкой завесой век глазные яблоки. В пальцах страха больше, чем в груди, задыхающейся от переизбытка воздуха: слишком часто вдыхает, слишком часто забывая выдыхать.
Касание. Влага обволакивает кожу, пролезая в щелки узоров на скованных нечувствительностью подушечках. Под полумесяцы ногтей тоже набегает немного с ресниц. Чего-то. Там застывает, стремительно остывая.
Чуть ниже, движением вправо он переносит руку к подрагивающим ноздрям, которые силятся уловить сладковато-приторный запах. Но нет – только дождь источает свой едва ощутимый аромат. Пальцы не пахнут кровью. Пальцы пахнут кожей и небом, снегом и пеплом. Пальцы ничем не пахнут.
- Така!
Знакомое имя, произнесенное знакомым голосом, выдергивает из оцепенения, вызванного всплеском ужаса.
- Така!!! – уже ближе. – Така!!! – совсем рядом.
Свет, бьющий даже сквозь красноватый полумрак опущенных век, начинает меркнуть, так, если бы кто-то набросил на его источник черный тюль.
- Така, ты слышишь меня? – встревоженный не то шепот, не то крик заставляет открыть глаза, забыв про страх ослепнуть. Первое и единственное, что он видит – большие, широко расставленные глаза, подведенные тонкой линией ресниц. Черные от природы, сейчас они покрыты гальваническим налетом металлического пепла, скатавшегося в шарики, напоминающие дождь, но им не являющиеся.
Первая мысль, рожденная в объятом паническим ужасом сознании, – вопрос: «Кто ты?». Вторая – озарением: «Я его знаю!». Третья: «Рёске…». Имя, родное до боли в левой, медленно немеющей части грудной клетки.
Друг.
Близкий.
Единственный.
- Така, шевелись! – Приказ-мольба или просьба: не разберешь. Шепот или крик, хрип или стон – все едино, все смешалось. Главное, твердит сознание, подчиниться, послушаться и просто двигаться. Куда-то. Потому что остаться на месте – значит сгореть в молочном свете взорвавшейся звезды. Там, над головой – белый огонь, который вот-вот перекинется на черную землю, стирая ее в пепел.