2-1

Саундтрек: Graeme Revell – Rain Forever

Чернота бывает разной. Есть чернота спокойная, теплая, мягкая. Она дышит. Но дыхание ее спертое, временами – гнилостное. Словно склоняешься над развороченной могильной плитой, и тебе в лицо бьет смрадный, густой воздух из темных ее глубин.
Есть чернота жидкая, полупрозрачная. Она такая вся водянистая и отблескивает синевой. Она свежа, как бывает свеж воздух после летней грозы.
Есть чернота вязкая, смолянистая, словно патока или янтарь в пору его рождения на стволах вековых деревьях где-то в далеких лесах прошлого. Такая чернота отливает золотом. Такая чернота бывает под уличными фонарями. В ней любят купаться насекомые – целые рои мошкары, назойливо пищащей и вызывающей желание обойти ее стороной.
А есть чернота горячая, как парное молоко, как кровавые потеки, бороздящие кожу в первые мгновения после того, как нанесена рана. Такая чернота источает приторный, порой – рвотный запах, в послевкусии своем напоминающий дыхание роз в послеполуденною пору, когда бархатных лепестков касается тень вечерних сумерек. Она тут же окрашивается в багрянец, словно пылью покрывается, тяжелея, опускаясь все ниже и ниже, забиваясь в самые потаенные уголочки, где царит такая чернота, что и описать ее невозможно. Она напоминает логово паука: темная, воронкообразная пещера, хранящая в своих глубинах страх на толстых, укрытых ворсом ногах. Лишь изредка такая чернота приходит в движение. Она вспыхивает алыми бликами, отражаясь от стеклянной поверхности множества искривленных зеркал. Глаза черной твари пристально всматриваются тебе в лицо, а ты и не подозреваешь об этом. Она выжидает, она прислушивается к своему внутреннему голосу-повелителю – инстинкту. Она анализирует тебя, хоть и по-своему. Ты для нее – или источник опасности, или энергии. Враг или пища.
Вот такой черноты стоит бояться. Черноты, которая смотрит тебе вслед.

Первым, что ты помнишь, есть чернота, состоит из черноты и несет черноту в себе. Чернота, которую ты видел перед тем, как вспыхнули фонари у тебя над головой, засыпая мир битыми стеклами и жидким золотом оборванных электропроводов.
Но поначалу ты не помнишь, чем именно является эта чернота. Лишь спустя мгновение или их совокупность, в сознании всплывает образ создания, что есть источник черноты в подернутой болью памяти. Излом улыбки встает перед глазами так же отчетливо, как изборожденный морщинами трещин асфальт, щекой к которому ты прижимаешься. Твое тело успело сродниться с побитой, искореженной землей, настолько, что даже минимальное движение вызывает боль в каждом члене. Онемение покалывает кожу рук и ног, грудь даже сквозь одежду ощущает холод и остроту стекол и осколков еще чего-то, вывернутого из земли или на нее брошенного сильными толчками, всколыхнувшими ее глубины.
Ты напрягаешь зрение и память, но видишь лишь расплывчатые образы, нащупываешь обрывки воспоминаний, но и те ускользают из нематериальных твоих рук, словно концы шелковой ленты – гладкой и холодной.
Ты огромным физическим усилием поворачиваешь голову, украшая тонкую кожу щеки неглубокими, но уже кровоточащими царапинами и осматриваешься по сторонам.
Чернота сейчас душная и смрадная, хоть ты и помнишь, что ночь эта застыла в середине марта. Но все: и земля под толстым слоем асфальтовой дороги, и вязкость воздуха, и тяжесть неба где-то над твоим распростертым телом, – все дышит теплом: могильным, мертвым, как дышит разлагающаяся плоть мертвеца в тесной, обитой атласом коробке из лакированного дерева. Этот воздух, он забивается тебе в легкие, он царапает в горле, так, что ты ощущаешь металлический привкус на языке. Он обволакивает полость рта, смешиваясь с вязкой слюной, сглотнуть которую тяжелее, чем заставить тело слушаться команд мозга.
«Сядь!», - беззвучным криком ты пытаешься заставить самого себя повиноваться, но тело отказывается это делать, еще сильнее прижимаясь к битым стеклам, срастаясь с ними, пуская незримые корни в широкие зевы трещин. Те, кажется, ухмыляются бурому небу, твоему непослушанию и далекому крику одиночества: где-то в затхлой черноте притаилась старая как мир птица, мудрые глаз которой созерцают на тебя с высоты своих лет.
С неба в дикой тишине срывается тяжелая, черная капля. Она стремительно приближается к сверкающей земле, чтобы беззвучно разбиться, приглашая еще мириады таких же немых самоубийц присоединиться к себе. Начинается дождь. Все знают, что дождь не может идти вечно, но он раз за разом хочет с этим поспорить, растягивая свою монотонную песнь на долгие-долгие мгновения.
Ты приподнимаешься еще немного, уже мокрый и холодный от дождя. Но дождь, он теплый, и от этого контраста твоя кожа покрывается мурашками. Становится холоднее, нежели если б с неба срывалась ледяная влага. Холодное с холодным кажется горячим. Холодное и горячее – диссонанс, вызывающий отторжение, дрожь в теле.
Ты переваливаешься на бок, притягиваешь сведенные судорогой ноги к тяжело вздымающейся груди и пытаешься согреться, укрыться от небесных слез, утопить свое тело в им же источаемом тепле. Но это не помогает. Дождь становится лишь горячее. Кажется, что кто-то перепутал краны и пустил кипяток.
Сквозь слипшиеся ресницы и жгучие, язвящие укусы ты видишь, как набухает небо, как вздымается тухлая чернота, угрожая взорваться просто тебе в лицо…
- Эй, парень: ты как? – Низкий голос с хрипотцой кажется знакомым. Он отвлекает от мыслей о небе, плюющем тебе в лицо горячую слюну дождя. Ты переводишь взгляд, пытаясь в буром сумраке разглядеть того, чье тепло ты ощущаешь совсем рядом со своей мокрой курткой.
- Я… - силишься и произносишь ты совсем тихо, одним движением нижней губы, с которой в рот скатывается капля кипятка. Она безвкусная, но спустя миг кончик языка начинает жечь от ядовитой горечи: словно кто-то влил в тебя стакан крепкой полынной настойки на спирту.
- Жив и славно, - не дает договорить хриплый голос, а за секунду из темноты выплывает бледное пятно человеческого лица: крупный нос, длинный рот с одинаковыми по толщине губами и глаза, наружные уголки которых вздернуты к вискам так высоко, что кажется – принадлежат они не человеческому существу. Линии бровей потеряны под темным навесом челки, рваные пряди которой отбрасывают густые тени, кажущиеся живыми от непрестанного движения. Дождь стекает по волосам, заостряя их концы на манер птичьих когтей. И словно в насмешку из темноты вновь доносится вскрик одинокого ворона.
Вы оба вздрагиваете: ты – от ужаса и озноба, он – от неожиданности и боли: ты с силой впиваешься в его руку, инстинктивно нащупанную во мраке, и сжимаешь, сжимаешь ее, норовя разорвать скользкую кожу в кровь. Ты этого даже хочешь, пожалуй. Кровь согреет тебя, и ты перестанешь трястись так, словно сквозь тебя проходит линия электропередачи.
- Чокнулся?! – он вырывает руку, но твои ногти оставляют на ней красновато-черные следы.
Ты ловишь себя на том, что невольно киваешь в ответ на вопрос, который мог бы остаться риторическим. Киваешь утвердительно. Ты не уверен в себе, ты не уверен в парне с нечеловеческим разрезом глаз, ты не уверен в черноте, ты даже не уверен в том, что ворон где-то в запредельно высоком небе – это ворон, а не крик твоей собственной души, которая бьется, бьется от страха в тесной клетке твоей груди.