Ассенизаторский роман, главы 1-6

  Лиро-эпическое (правдивое) повествование с сатирическим
  уклоном, написанное от лица умудренного жизнью провинциа-
  льного литератора Ивана Христофоровича Безымянного, чело-
  века неподкупного и принципиального, зрящего в корень всех
  вещей
               

               
                …сделаться человеком нельзя разом, а надо
                выделаться в человека.
                Ф.М. Достоевский, «Дневник писателя".
               
               
               
                ВСТУПЛЕНИЕ
                в котором автор объясняется с читателями и
                знакомит их с главным героем своего произве-
                дения


Россию начала 90-х и далее умные люди назвали «новой Россией»…
            – Почему именно новой? Она что – рубашка или сапоги, которые поносил-поносил и выбросил, заменив их другими? Россия – наша родина, а родина у человека бывает одна.
            – Сидор Иваныч! Не встревай, пожалуйста, в повествование. Вот, сбил с мысли. Только я начал подбираться к завязке сюжета, хотел…
            – Да никуда не надо подбираться, что это за шпиономания такая: подберусь, проберусь! Начинать надо всегда с главного – нечего тут рассусоливать, ходить вокруг да около: Россия, огромная наша держава, ля-ля-ля, тополя… И так любому и каждому ясно, что мы с тобой проживаем не на Луне и не в Америке. Конкретней надо и проще. Например, так: в одном маленьком городке Идиотове, что располагается неподалеку от большого города Глупова, два почтенных мужа: Петров Сидор Иванович (то бишь я, собственной персоной) и Падалевский Валерьян Никанорович, по прозванию Падла (что ни говори, а очень точное по  жизни прозвание) рассорились вусмерть из-за самого обыкновенного, самого прозаического, самого натурального дерьма. Вот так! И  потом рассказать все по порядку; всего и делов.
            (Встречались вам когда-либо такие не в меру самоуверенные и самостоятельные литературные персонажи?!)
             – Положим, главным здесь может быть совсем не это…
             – Да никуда никого не надо ложить! Ложат жену там или любовницу на кровать. Или сам знаешь, что ложат и на кого.
             – Сидор Иваныч! Давай-ка поаккуратней, пожалуйста, все таки тут у нас с тобой художественное произведение, где все должно быть культурно и корректно. А так мы с тобой далеко не уедем, если будем перебивать друг друга, говорить разные двусмысленные слова...
             – Да не надо никуда ехать! А то привыкли, понимаешь, еще с совковых времен, чуть что сразу куда-то ехать, куда-то писать. Самим надо проявлять гражданское мужество и твердо отстаивать свои права от посягательств всяких разных падл, а не уповать все время на какого-то барина, который приедет и нас рассудит.
            Вот, поговори потом с ним!
            Подозреваю, что «сердитый» читатель, прочитав вышеупомянутые ФИО главного героя, тут же кинется обвинять бедного автора: дескать я тут с трудом изыскал некоторое кол-во дензнаков, дабы прикупить эту его несчастную книжонку (а деньги, как известно, на дороге не валяются),  выкроил время для ее чтения (время - деньги) и, быть может, даже организовал коллективное чтение этого его опуса в кругу родных и близких, а он смеется надо мной, просто-напросто издевается, подсовывая мне вместо полнокровного литературного героя какую-то ходульную схему. Ведь любому школьнику известно  (наверное, кроме автора), что тандем фамилий: Иванов, Петров, Сидоров в  русском языке – имена нарицательные, ничего общего не  имеющие с реальной жизнью. И это называется реалистическое искусство, принадлежность к которому автор так претенциозно декларирует в своем пояснении к названию романа?! Или же он тоже, гонясь за нынешней литературной  модой, решил  воспарить над обыденной действительностью, вознестись куда-нибудь в эмпиреи Верхнего мира, или же сбежать от нее в анналы мира Нижнего, прихватив с собой такого безвольного, анемичного героя, которым свободно можно манипулировать – понятно ведь, что подобный нежизнеспособный персонаж гораздо легче поддается авторскому произволу. А как же тогда великие образцы, где герой решительно ведет (иногда – просто тащит) за собой упирающегося автора в поисках суровой правды жизни, сокровенного ее смысла?! Смертельно надоели уже все эти низкопробные поделки, созданные единственно для самолюбования их создателей, безмятежно резвящихся где-нибудь на Лазурном берегу*, спешащих ликующе поведать миру, что вот и они тоже, имяреки,

________
* Лазурный берег (Французская Ривьера) - побережье Средиземного моря на юго-востоке Франции. Курорты: Ницца, Канн, Ментона и др.


наконец-то сподобились, приобщились к настоящей цивилизации – побывали «за бугром», чего и сейчас, после падения «железного занавеса», может позволить себе далеко не каждый среднестатистический российский гражданин. Или же в этих, с позволения сказать, «про-изведениях» у них сплошное насилие, секс и ужасы – с этой  целью многие из них откровенно и создавались, чтобы шокировать простодушного читателя, пробудить в нем нездоровый интерес, и тем самым заставить его покупать их «бессмертные» творения. Такие вещички иногда просто любопытно полистать под настроение, не более  того. Хочется же в книге настоящей, всамаделишной жизни, чтобы можно было, прочитав книгу,  надолго задуматься над  ее содержанием, сравнить  свою жизнь с жизнью ее героев, сделать для себя какие-то 
выводы, полезные и сердцу, и уму. Или еще бывает, вещь неизвестно о чем,   ее создатель  там слова не скажет  в простоте, стараясь показать свою широкую  эрудицию.  Читая такие  «шедевры»  иногда  думаешь,  что автору просто-напросто  нечего  было сказать,   вот он  и спрятался   за всякого рода экстравагантными словечками, мало что говорящими основной массе  читателей. Если же это написано лишь для посвященных – профессионалов-филологов, с величайшим наслаждением смакующих подобные «перлы», сделанные в жанре неких филологических игр, то при чем здесь тогда массовый читатель? Да и так называемая «массовая литература», в изобилии расплодившаяся ныне у нас, тоже далеко не подарок. Раньше каждая кухарка могла управлять государством, а сейчас она приноровилась на потребу невзыскательной публике бойко кропать убогие книжонки, нищие духом и смыслом, о своих кастрюлях и сковородках, выдавая по десятку и более таких «шедевров» за год, тогда как вот классики, например, писали свои книги по нескольку (иногда даже десятков) лет…               
             Ну что тут скажешь? Наверное, прав читатель (как любой потребитель, он всегда стопроцентно, или как сейчас говорят – стопудово прав). Можно лишь порадоваться его высокому интеллекту, его взыскательной требовательности, и я искренне радуюсь этому. Нам, пишущей братии, остается только стараться соответствовать его высочайшим духовным устремлениям в меру своих способностей. Что мы с Сидор Иванычем и попытаемся сделать на этих страницах. «Конечно, – опять ядовито скажет «сердитый», – вы с ним здесь просто обречены достичь невероятных вершин духа, так как у вас основным объектом  повествования является очень уж одухотворенный, в смысле - сильно пахнущий предмет». – «Ну и что! – воскликнули бы мы с Сидор Иванычем хором (кабы он слышал эти нелицеприятные слова читателя-критика), в жизни ведь часто  все перемешано, высокое и низкое, трагическое и комическое, и надо только постараться отделить зерна от плевел.
             Что же касается моего Петрова, то, прочитав наш с ним диалог, воспроизведенный выше, читатель, надеюсь, убедился, что это совсем не схема. Какая же это схема, когда он всех жильцов нашего дома тогда  просто-напросто достал (в том числе, естественно, и вашего покорного слугу), ни днем, ни  ночью не давая им покоя! Уж  лучше бы он был схемой, выдумкой, эдаким бесплотным фантомом, а не таким напористым (если не сказать – нахрапистым), из плоти и крови, сорокавосьмилетним дядькой. С первым, наверное, легче было бы жить под одной крышей; хотя, с другой стороны, кто его знает... Ведь эта история, случившаяся  в начале третьего тысячелетия в одном из небольших городков-райцентров нашего края, между прочим, по территории вмещающего в себя целых две Швейцарии (вмещает оные, понятное дело, последний , а не первый), в котором мы с ним имеем честь проживать, без него вряд ли бы произошла. Для тех кто не в ладах с географией, больше для жителей европейской части страны и зарубежья, ближнего и дальнего, поясню: Западно-Сибирский край, это что-то вроде прежней Тьмутаракани, только расположенной за Уральским хребтом, на делекой сибирской периферии. Хотя, конечно, как здесь считать, с какой точки зрения на это смотреть. Сказано же вот было известным русским философом Николаем Бердяевым, что в России центр – это периферия.
            Прежде чем приступить к рассказу о тех событиях мне остается  лишь добавить, что это сам Петров попросил так его назвать (на самом деле у него, конечно же, совсем другая фамилия), сказав, что если будешь про это писать – а я знаю вас, щелкоперов,  никогда  не удержитесь  чтобы не вставить кого-нибудь в комедию, особенно из тех, кто с вами рядом живет и всегда по-доброму к вам относится, – назови какой-нибудь такой распространенной фамилией, навроде псевдонима: я не хочу чтобы благодаря идиотам-коммунальщикам во главе с глубоко неуважаемым мной гражданином Падлой над нами потешалась потом вся Россия. Мол, нашли из-за чего воевать, субчики, – из-за дерьма! А ведь на самом-то деле не только из-за него родимого…


                ГЛАВА I
                как это все начиналось
   

Сквозь легкий сон услышал я чириканье. Был у меня занятный такой дверной звоночек (теперь, увы, умолкнувший навеки), с нежным голоском райской птички: тили-чи-чик-чирик, тили-чи-чик-чирик – довольно приятственная, знаете ли, музычка. Но даже для того, чтобы лишний раз ее послушать не хотелось подыматься спозаранку; тем более, что почти всю ночь до этого пришлось просидеть за компом. 
             – Ты знаешь хоть сколько сейчас времени, дорогой Сидор Иваныч? Что за мода есть у некоторых, будить людей ни свет, ни заря, – открыв входную дверь после его долгих, настойчивых чириканий, хмуро говорю я. – Добрые люди в этот час еще десятые сны досматривают.
             – Не ворчи, сосед, – твердо говорит Петров. – Пусть я для кого-то буду недобрым и даже злым, но я все же добьюсь того, чтобы они исправно исполняли свои обязанности. Вот, подпиши документ!
             – Что это? – недоуменно спрашиваю я, подслеповато вглядывась в какую-то бумагу, сунутую им мне в руки, где уже стояло несколько подписей жильцов нашего многоквартирного дома (увы, без очков уже плохо разбираю мелкие буквы). – Опять какая-нибудь кляуза?
             – Никакая это не кляуза, а акт, удостоверяющий, что коммунальщики упорно не желают обслуживать наш дом: накопился уже полный колодец жидких отходов, а они вторую неделю не едут, не выкачивают их оттуда. Падалевский так и заявил мне вчера, когда я был у него на приеме: мол, пока не заплатите все прошлые долги никаких услуг я вам предоставлять не буду, хоть утоните вы там в своем вонючем г…не. В суд надо идти, чтобы его принудили заключить с нами договор на обслуживание, а иначе никаких делов не будет. Ты-то сам как, Иван Христофорович, за или против заключения договора с МОКХ?
               – Я? За, – осторожно говорю я, неохотно подписывая бумагу. С этими бытовыми дрязгами только нервы себе портить. По опыту знаю, от таких бумаг сейчас мало проку, хотя в данном конкретном случае без них, наверное, тоже не обойтись. – Но он же вроде говорил  в прошлый раз на собрании жильцов, что обязательства между нами сохраняются в прежнем виде, так как они после приватизации не сняли дом с баланса...
             – Мало ли что он говорил, – кривится как от зубной боли Сидор Иваныч (при одном упоминании о Падалевском его сразу начинает бить кондратий), пряча подписанную  мной бумагу в кожаную папку. – Тогда ему надо было закрепить нас за своей организацией, вот он и говорил. А сейчас говорит совсем другое. А я говорю: ничего мы ему не должны. Это он должен заключить с нами договор по первому нашему требованию – так в законе   прописано! Чтобы мы с ним были равноправными партнерами. Чтоб и у нас были не одни только  обязанности платить, а чтоб мы тоже могли от него что-то потребовать. Вот хотя бы как сейчас, когда он упорно не желает предоставлять услуги по ассенизации.
             – В общем-то, – подумав, соглашаюсь я, – права, как и обязанности, должны быть взаимными...
             – Вот-вот, – оживляется Петров. Глаза его загораются.  – А то они, вишь ты, привыкли драть с населения по три шкуры, а делать ничего не хотят. Теперь будет по-другому – не все коту масленица. Сейчас поеду к коммунальщикам, всучу им акт под роспись. Если снова не выкачают – прямиком в суд! Потому вот и обхожу всех с утра пораньше, потом уже никого дома не застанешь. Если этим вплотную не заняться сейчас, то так и будем  плавать по уши в нечистотах неизвестно сколько времени. – (Прямолинейный Петров, конечно, и в этот раз сказал несколько по-другому, без употребления всяких таких эвфемизмов, это я, устыдившись его несдержанности, слегка подкорректировал его слог; да простит мне Сидор Иваныч мое чистоплюйство.)
           И он направился к выходу из подъезда, громко топая по ступенькам своими тяжелыми башмаками – человеком он был довольно таки грузным.
            
           Двенадцатиквартирный дом наш в двух этажах, построенный задолго до «новой эры», в числе нескольких  других стоявший несколько на отшибе – вдали от жизненно важных коммуникаций, таких, к примеру, как централизованный сливной коллектор, к которому за все эти годы нас так и не удосужились подключить, в советское время обслуживался межотраслевым объединением коммунального хозяйства – МОКХ. На заре капитализма, когда в добровольно-принудительном порядке жильцам предписали приватизировать свои квартиры (бюджеты все уровней спешно освобождались от лишних расходов – в первую очередь, на социальную сферу), он был просто-напросто брошен на произвол судьбы. Воду как-то еще подавали  с горем пополам и изредка вывозили отходы, а вот о каком-либо ремонте, не только капитальном, но и текущем, коммунальщики напрочь забыли. Было заявлено, что отныне данный вид обслуживания должен заботить исключительно самих жильцов дома, как полноправных его собственников. Чем они и были озабочены все эти смутные годы. С окончательным же установлением в стране рыночных отношений выяснилось вдруг, что все владельцы квартир – поголовно -  являются злостными неплательщиками квартплаты и обязаны в кратчайшие сроки погасить свою задолженность перед МОКХ под угрозой судебного преследования. То есть полновесной монетой оплатить неосуществляемое техническое обслуживание дома за все прошлые годы и его текущий ремонт, проводимый ими же самими и за их же счет. Когда некоторые из жильцов, особо упорные, наотрез отказались это сделать, лихой руководитель вышеуказанного хозяйствующего субъекта Падалевский (тоже харизматическая, под стать Петрову, личность) сначала приказал отключить подачу воды в дом, а затем распорядился прекратить вывоз всех отходов его жизнедеятельности, как твердых, так и жидких (дом имел местную канализацию). Если воду включить в конце-концов его заставила власть, то канализация все еще оставалась прочно им блокированной, что создавало великие неудобства для жильцов дома и являлось прекрасным способом давления на них. В результате кто-то дрогнул и, пойдя на поклон к МОКХ, уплатил требуемую сумму; кто-то стал обивать пороги гор- и райадминистраций, слезно моля защитить его от произвола коммунальщиков; кто-то затаился, выжидая чем все это кончиться, и только лишь один Петров, как былинный русский богатырь, смело принял вызов, не убоявшись вступить в неравный бой с супостатом.
             – Не поскуплюсь, найму толкового адвоката, но ткну его носом в дерьмо. Ишь ты, Падла! Думает, раз рынок, так теперь на него и управы нет! Если он в этой сфере монополист, то значит царь и бог?! Я научу его уважать законы, да и окружающих людей тоже.
             В общем, нашла у них коса на камень, кремень на кремень, ажно искры посыпались. Каждый считал себя правым, так что кроме материального спора это был еще  вопрос принципа и, наверное, самолюбия, которое у обоих было поистине гипертрофированным, до спазм в желудке болезненным. А казалось бы, сесть и спокойненько договориться обо всем – но нет! на это никак не может пойти русский  мужик. Как же, ведь у него достоинство, у него гордость.
          
             Петров был в городе личностью заметной, в недавнем прошлом работал в военкомате, ведал призывом на службу молодых людей и вследствие этого пользовался должным пиететом как у них самих, так и у их  родителей. Папы и мамы будущих солдат свято верили, что только от него одного зависит куда направят служить их родного дитятю. В Чечню никто  из призывников загреметь не хотел, поэтому за направление его в другое, более тихое  местечко, а также за полный откос своего отпрыска от армии готовы были  хорошо заплатить. Но Петров, надо отдать ему должное, не шел у них на поводу, мздой не соблазнялся (по крайней мере о противном в нашем городке ничего не было известно), твердо гнул свою линию, что служба в вооруженных силах – это почетная обязанность каждого гражданина и дело большой государственной важности и что всякий мухлеж с ее обходом по кривой является ничем иным, как предательством Родины. Из-за чего к нему относились по разному: кто-то крутил пальцем у виска – мол, дурак-мужик, не пользуется своим положением, а кто и восхищался его честностью – таких бы людей побольше, давно бы изжили в стране мздоимство, с которым  безуспешно борются вот уже несколько столетий на Руси. За несколько месяцев до описываемых событий он ушел в отставку по выслуге лет и, видимо, заскучав от ничегонеделания, постепенно приспособился направлять свою кипучую энергию (а мужчиной он был довольно еще крепким; можно сказать, в расцвете сил) на борьбу с всякой несправедливостью, имеющей место быть в нашем отдельно взятом районе. Вот, к примеру, ввязался в конфликт с всесильным начальником МОКХ, возглавлявшим данное муниципальное  предприятие еще с незапамятных времен.
            
             – Я ничего не напутал, Сидор Иваныч? Все соответствует действительности?               
             – Соответствует. Врать я тебе не позволю, даже и не надейся, – говорит Сидор Иваныч, сурово на меня глядючи. – И ссылка на всякий там художественный вымысел у тебя не прокатит. – Так что будь добр, друг мой, – ни шагу от правды.
             Он зашел ко мне вечером пообщаться, обсудить дневные новости. А заодно и  просмотреть мои предыдущие записи: договорились, что он будет внимательно за ними следить (твердо настоял на этом) – как никак главный герой; так сказать, основное заинтересованное лицо.
             Мы с ним давно уже  накоротке. С того самого дня, когда он, уйдя на заслуженный отдых, тут у нас с семьей поселился, реализовав свой жилищный сертификат. Вообще же судьба  занесла его сюда из Ставрополья, где он проходил службу в одном из воинских подразделений. Что-то там у него не заладилось с начальством (ведь такие ерши-ершовичи мало у кого вызывают приливы нежных чувств) и его, воспользовавшись благовидным предлогом, сослали  подальше с глаз – в Сибирь, чтобы здешним холодным климатом остудить его не в меру пылкий норов, а хлебной военкоматовской  должностью смутить его безмятежный душевный покой.  Мол, посмотрим как он будет там принципиальничать, когда к нему потянется  народ с крупными купюрами в конвертах – сломается, как миленький. Но он не сломался. Что и  удивительно! Недаром говорят: натуру не переделаешь. Здесь с  такой данностью вроде бы смирились, хотя ходили слухи, что и в отставку его отправили принудительно (многие по выходе на пенсию продолжают еще плодотворно трудиться), опять таки за правдоискательство. Сам же он о том особо не распространялся, скромно умалчивая о своих новых заслугах на этом поприще. 
             – Что эт у вас здесь народ какой-то пришибленный? – без обиняков спросил он,  носом к носу столкнувшись со мной в подъезде. – Будто пыльным мешком по голове стукнутый? Спрашиваю сейчас у своей соседки, Маня кажется ее зовут, отчего это снег перед домом никто не убирает? Ведь его намело уже по колено – осталась лишь одна узкая народная тропа, которую вот-вот тоже заметет окончательно. Ходят все, тонут в сугробах, спотыкаются, а чистить снег никто не чистит. Чья это обязанность? Она и говорит, тупо уставившись на меня, как на какое-то невиданное доселе чудо: возьми и почисти, раз тебе надо. Она что, идиотка? Из сумасшедшего дома сбежала?
             Заподозрил, видно, во мне человека вменяемого. Естественно, я постарался его не разочаровать.
             –  Не чистят потому, что не хотят, – отвечаю печально. – Мужиков в нашем доме раз два и обчелся: из них один немощный, на  денатурате только и держится; другой – квартирант, временный житель, считает что это его не касается; ну а третий чеченец – говорит, по их законам ему нельзя грязной работой руки пачкать. Есть еще трудяга-шофер, который днями и ночами на работе, его коллега по баранке в работниках у жены-бизнесменши, да великовозрастный кулинар-пэтэушник - им некогда. Остальные - женщины и старики. Ну а мне надоело постоянно это делать. Я им прислугой не нанимался. Предложил как-то на собрании установить дежурство – куда там, не хотят и слушать. Да и на собрания никого не соберешь. Как сказал Михаил Булгаков устами одного из своих персонажей: разруха у нас в головах… Коммунальная же служба считает, что это не ее дело.
              – Отныне будет по-другому! – заявил он решительно. – Все будут   выходить на очистку снега, как штык. Малых детей, стариков и женщин, само собой, от этой повинности освобождаем - на женщинах остается мытье подъездов. С коммунальной службой тоже разберемся: с крыш, например, счищать снег – это прямая ее обязанность.
              После этого с уборкой снега  вроде стало получше, уж не знаю как ему удалось так подействовать на людей; больше, наверное, личным примером. Даже наш потомственный алкоголик Геша, живущий в соседнем подъезде,  и тот стал изредка принимать участие в этом трудовом процессе, героически  выволакивая из своего свирепого вертепа на свет божий изнуренное непомерными возлияниями тело и обеими руками судорожно цепляясь за одолженную у соседей лопату для сохранения относительного равновесия. (И в дальнейшем она служила ему больше не как орудие труда, а как третья – и главная – точка опоры; но, как говорится, тут главное, не результат, а участие.) После задушевной беседы с Сидор Иванычем как-то спустился из своей высокогорной сакли (жил на верхнем этаже,  царя над всем окружающим) покидать снежок и независимый горец Хаси, словно клинком, играючи фехтуя незамысловатым дворницким инструментом. Только вот с коммунальной службой Петрову так и не удалось наладить нормальных отношений. Падалевский отчего-то вовсе не хотел его замечать. И крышу чистить своих людей упорно к нам не посылал. Даже по весне, когда подтаявшие снежные шапки, грозно нависшие над фронтоном дома, грозили низвергнуться неудержимою лавиной кому-нибудь из прохожих на шапку и навечно похоронить его под собою. Не баре, мол, сами почистят.
              За прошедшие полтора года мы с Сидор Иванычем очень сдружились и стали уже добрыми друзьями. Что-то, видно, нашли друг в друге общее. 
             Сидор Иваныч одним из первых прочитал мою предыдущую книжку, раскритиковал ее в пух за излишнюю, на его взгляд, фантастичность сюжета и тут же потребовал от меня написать новую, основанную на реальных событиях тех лет, сказав, что вранья тут и без меня достаточно наворотили и что я должен (кому должен?) немедленно исправить такое положение вещей. И вот в результате я сижу ломаю голову над этим текстом, а он постоянно  стоит у меня над душой, все время меня поправляя и что-то мне подсказывая. А иногда даже порывается и сам что-нибудь вставить в повествование, пристроившись у компьютера, практически всегда у меня включенного, и неумело стукая одним пальцем по клавишам. Вот и сейчас – полюбуйтесь: «Иван отошел на минуту по нужде, ну а я вот решил тут вам прямо сказать, уважаемые…» 
              – Нет уж позволь, Сидор Иваныч! – ревниво сгоняю я его со своего рабочего места. – Правду-матку ты будешь резать на страницах романа Падалевскому, ведь по сюжету  у вас с ним непримиримый конфликт, из конфликта взаимоотношений перерастающий в конфликт мировоззрений, а читатель здесь совершенно ни при чем – он просто сторонний наблюдатель, так что ты не  впутывай его, пожалуйста, в ваши дрязги.
              – Наблюдатель... – недовольно ворчит Петров. – Чудно устроился. Мне одному что ль за всех дерьмо разгребать?
             Но от компьютера все же отходит – не у себя дома.

               
                Глава 2
                где  совершенно беспристрастно рассказывается
                о некоторых  жильцах нашего дома


Холодным  зимним утром выхожу я из дому и тут же сталкиваюсь с Маней Голод, вышедшей из своего подъезда. Она идет на работу в свою библиотеку.
            – Здра-авствуйте! –говорит она нараспев, и собирается незаметно прошмыгнуть мимо. Этакая серая мышь, бедно, невзрачно одетая; махнувшая уже на себя рукой – на весь свой женский облик и на свою женскую судьбу.   
            – Доброе утро, Маня! – останавливаю я ее. – Ты знаешь, Сидор Иваныч просил передать: он сегодня вечером собирает собрание, так что приходи, пожалуйста, к шести часам в наш подъезд.
            –  Опять переливать из пустого в порожнее, – бурчит она себе под нос, на мгновение приостанавливаясь. – Нет никакого толку от всех этих собраний.
            – Так ведь надо что-то делать, правильно он говорит; сколько же можно бегать под кустики! Не умыться толком, ни посуду помыть… Без  канализации жизнь человеческая превращается в сущую муку.
            – Ладно, приду, – ровно, без всяких эмоций, говорит Маня. – Но по ее виду понятно, что вряд ли придет. Не верит она уже ни во что – так ее в последнее время замордовала жизнь.
            Я некоторое время стою и  грустно гляжу ей вслед, размышляя о бренности  нашего земного существования, о его  суровой беспощадности к отдельным людским индивидам. 
            Затем влекусь дальше по своим надобностям.
            Но образ Мани долго еще преследует меня. Он вызывает во мне двойственные чувства. История ее жизни бесхитростна, так же как и она сама. С малых лет жила вдвоем с матерью впроголодь (соответственно фамилии); потом, в свою очередь, тоже стала  матерью-одиночкой, не вылезающей из нужды (калька с материнской судьбы). Дочь ее сейчас учиться в столице края, чтобы обеспечить ей сносное существование Маня вынуждена отказывать себе во всем и как пчелка трудиться. Напросилась дополнительно к своей работе на абонементе мыть полы в библиотеке. В летнее время  старательно обихаживает  огородчик - прилепившиеся у ее лоджии одна, две пяди тощей землицы, огороженной чем-то наподобие тына, который  Маня строила так же, как строят свое гнездо вольные пташки, каждый раз принося в клюве по соломинке, по веточке. С него они с дочерью кормятся овощами. Чтобы поосновательнее подкормить дочь-студентку, Маня еще держит гусиков, выращивая их преимущественно на одной травке, растущей в нашем дворе. Полноценное питание для них: комбикорм, зерноотходы она себе позволить не может, так скуден ее семейный бюджет, вот и пасет день-деньской свою животину перед домом когда позволяет время (в выходные, во время отпуска и часто по вечерам). Живет этакая бедная пастушка, вызывая к себе сострадание и жалость… Но в последнее время Маня стала более раздражительной, если не сказать, злой. Даже в некотором роде – агрессивной (помните – «агрессивно-послушное большинство»?), все  инициативы Сидор Иваныча в его самоотверженной борьбе с коммунальным хозяйством напрочь игнорирует, иногда даже воспринимает их в штыки. (Удивительное дело, ведь он борется в том числе и за ее, Мани, бытовые удобства! Неужели же они ей совсем не нужны и ей доставляет великую сладость долгое время находиться в грязи и антисанитарии: мол, для меня это все привычно, я и так мучаюсь всю жизнь, помучайтесь теперь и вы хотя бы какое-то время – чтоб знали.) Такая Маня не вызывает у меня сочувствия, а лишь горечь и недоумение. И это библиотекарь! Человек, который, также  как и учитель, должен сеять в людях разумное, доброе, вечное.
            Мане трудно и ей, наверно, сейчас не до высоких слов. Мне кажется, она в последнее время совсем не читает ничего стоящего – некогда. Да и вообще, насколько мне известно, не является большой охотницей до чтения. Как же тогда стала библиотекарем? Видно, тут просто прагматический выбор рода занятий (возможно даже не ее, а ее матушки, тоже в прошлом библиотечного работника) – работа чистая, не тяжелая, в тепле… 
             – Начальник, у тебя два рубля не найдется? – спугнув мои мысли, кошмарным привидением вышатывается из темной подворотни близ магазина  хозтоваров еще один житель нашего дома Геша, характерный тип с синюшней физиономией и вечно дрожащими с похмелья руками. – Зашли сюда, - (в смысле – дай). -  На  флакон не хватает. – Давно уже пьет всякую гадость, в которой присутствует хотя бы малая толика спирта, отчего всегда благоухает самыми немыслимыми ароматами.
             Несмотря на едкий морозец, одет он довольно легко, в какую-то полуистлевшую хламиду, отдаленно напоминающую женскую кофту невероятных размеров, накинутую почти что на голое тело. Вздувшееся на коленках трико покрыто вековой коростой грязи, на ногах – рваные галоши. На его голове красуется шапка-ушанка, опаленная, наверное, еще пламенем великой Сталинградской битвы. Пугало огородное и то одето приличней. Он хмурый с утра, непохмеленный. В такие моменты с ним бесполезно о чем-либо говорить, к чему-либо его призывать – он сейчас не человек. Поэтому я лишь молча сую ему в руку всю мелочь, бывшую у меня в кармане.
             – Ты бы, Геннадий, того… – все же говорю для очистки совести. – Кончал бы это пьяное дело.
             Тот только безнадежно машет рукой и спешно удаляется в сторону хозмага, на ходу сортируя монеты, высчитывая на сколько склянок ядовитой жидкости их ему хватит.
             У двери магазина к нему присоединяется Матрос, завсегдатай данной
торговой точки (бывший воин федеральных войск, усмирявших недавно непокорную Чечню, постоянно носящий под одеждой десантную тельняшку – отсюда и прозвище). Они, по-братски соединив капиталы, тут же скрываются в недрах своего вожделенного Эльдорадо.
             Ну а я шагаю дальше. По направлению к редакции местной газеты, где подрабатываю мелкой поденщиной (одной литературой сыт не будешь).
             Теперь вот в сознании на некоторое время застревает Геша. Так он по-свойски представляется всем окружающим, видя в них, по-видимому, лишь своих доброжелателей, так как сам в общем-то беззлобная и безобидная личность, волею роковых обстоятельств попавшая в столь незавидное положение.  Беда в том, что из этого положения Геша никак не стремится выкарабкаться – нет у него на это уже  ни воли, ни желания. Вот и плывет по течению этакой мелкой соринкой, не зная куда его в следующее мгновение вынесет волна. Смирился со своей судьбой и даже уже не ропщет на нее – что толку роптать.
              Геша всех, кроме разве что своих собутыльников, называет «начальниками»: видно, за годы отсидки (а сидеть ему доводилось не единожды – в основном, за всякую мелочь) это форма обращения зеков к тюремному персоналу постепенно въелась в его кровь и душу, и стала у него некой лексической нормой. Мне кажется он вообще сейчас  не делает для себя  особого различия между зоной и жизнью на свободе: и там, и там он третируем; и там, и там к нему относятся в высшей степени брезгливо, как к  вичинфицированному, туберкулезнику или же прокаженному. Только и  разницы, что здесь он может передвигаться вне строя и не работать, целыми днями ошиваясь у магазина или же  валяясь в пьяном угаре в своей норе, которую и квартирой-то назвать язык не поворачивается, так она у него загажена и разорена. Счет дням, похоже, он давно уже потерял, плохо соображает когда зима, когда лето –  живет как бессознательная божья тварь, ориентируясь по солнцу: светло – день, темно – ночь. Единственной пищей ему, наверное, сейчас служит «Трояр»*, который он вместе с друзьями-приятелями поглощает в неимоверных количествах, тратя на это все собранные попрошайничеством деньги. От него уже остались кожа да кости,  неизвестно в чем и душа держится. А вот ведь держится, несмотря ни на что! Живуч наш человек, вопреки всем невзгодам – просто неправдоподобно, можно даже сказать, сказочно живуч!

___________
 * «Трояр» - Средство для очистки ванн с содержанием спирта.


              – Я уже отнес заявление в суд. Кто хочет последовать моему примеру – милости прошу! Только таким макаром мы сможем заставить Падалевского с нами считаться, – начал собрание Сидор Иваныч, оглядывая немногочисленных его участников собравшихся на лестничной площадке первого этажа. Кроме него и меня там присутствовали еще: довольно молодая, приятной внешности Гертруда Синицына, владелица небольшого галантерейного магазинчика, проживающая с мужем и дочерью в другом подъезде; живущий рядом со мной дряхлый пенсионер Сабликов, бывший чекист; да врач-терапевт Любовь Николаенко, тоже жительница нашего подъезда – строгая, полная собственного достоинства дама. Остальные собрание проигнорировали. Не пришли и Маня с Гешей. Первая,  скорее всего, просто не захотела, ну а второй, залив в гортань изрядную порцию какого-нибудь ядреного средства от перхоти, наверное, безмятежно почивал у себя на кровати в привычной для него отключке (если, конечно, сумел благополучно до оной добраться).
              – Какой суд? Зачем суд? – беспокойно закрутил головой в шапке глуховатый старик Сабликов, подозрительно оглядывая собравшихся. – Я все плачу исправно, никакой не надо суд?
              – Сидор Иванович хочет судиться с МОКХ, дядя Коля, – стала разжевывать ему Синицына, стараясь говорить погромче, чтобы он слышал. – Из-за канализации. Он говорит, если мы уплатили квартплату, которую эта организация  нам незаконно начислила, то можем потребовать ее обратно.
              – Заплатил, заплатил, я всегда все плачу, – заверил ее Сабликов. – Против государства  не попрешь. Государство – это ого-го! Оно мне пензию
хорошую платит.
              – Я пру не против государства, Николай Севастьянович, а выступаю против произвола начальника МОКХ, который приватизировал право разгоривать с нами от имени государства, прикрывая якобы заботой о нем свои  шкурные интересы. Этому надо положить конец! – предпочел внести ясность Петров.
              – Государство – это сила! – видимо,  совсем  не слыша его,  все  твер-
дил Сабликов. Глаза его затуманились, сделались мечтательными. – За него мы, бывало, в огонь и воду… Государство нам как отец и мать!
              – Больно мы нужны нашему государству, – горько сказала Синицына, подчеркнуто отстраняясь от него. –  Сейчас надо надеяться только на самих себя. Я вот тоже завтра напишу заявление: эти деньги я своим горбом зарабатываю, почему МОКХ должно забирать их у меня ни за здорово живешь? Они как ничего не делали у нас, так и дальше ничего не будут делать, за что же им платить?
              – Государство…
              – Что вы заладили одно и то же: государство, государство!  Оно, это ваше любимое государство, довело уже людей до ручки, – строго сказала Николаенко. – Попробуй сейчас на зарплату врача проживи! А тут еще коммунальщики устраивают разные поборы…               
              – Так вы, Любовь Андреевна, с нами? Будете подавать судебный иск к МОКХ? – спросил ее Петров, возжаждав сколотить единый фронт жильцов против Падалевского.
              – Иск я подавать не буду, но всегда скажу, что они действуют неправильно.
              – Я так понял, что вы согласны выступить только в качестве свидетеля на суде? – попытался все же внести ясность Сидор Иваныч, совсем, видно, запутавшийся в хитросплетениях женской логики.
              – Нигде я выступать не буду, а просто скажу, если…
              – Понятно, – коротко сказал Петров, отворачиваясь от нее. – Вы тоже боитесь переть против государства.
              – Вот еще! – обиженно поджала губы Николаенко. – Вы только один такой умный.               
             На этом тот исторический  форум завершил свою работу. Его итог, если считать и обращение Сидор Иваныча в суд, всего лишь два иска (и то пока один в проекте) от двенадцати совладельцев нашего дома. Не густо.
             Чему Петров по его завершении не преминул дать нелицеприятную оценку…
            
              – Что эт ты все вокруг, да около! – недовольно прерывает меня Сидор Иваныч, бесцеремонно вклиниваясь  в повествование. – Надо прямо говорить кто есть кто, раз взялся описывать реальную действительность. Ладно этот выживший из ума Сабликов – он всю жизнь, как верный пес, служил государству, вернее выслуживался у тогдашних своих начальников, привык считать, что они безгрешны как сам Иисус Христос и всегда во всем правы. Или же просто искусно делал вид, что так считает. Вот и заслужил солидную пайку на старости лет (его пенсия по сравнению с моей – как небо и земля!), которую боится потерять по старой памяти. Но эта  трусливая коза-дереза Николаенко! Ей-то чего бояться? Сама же говорила, что наше государство ей и таким как она платит крохи за их квалифицированный труд. Тут не то что бояться – во все трубы надо трубить, что власть беззастенчиво их обирает и призывать эту власть к ответу. И ты сам, правдолюбец и человеколюб, почему не стал обращаться в суд? Испугался, как и она? Только вот чего, не пойму? Сейчас у нас вроде бы другие времена.
              – Конечно, другие, – осторожно говорю я. – Но иногда они очень уж напоминают прежние… Вот ты год тогда обивал пороги судов, а что высудил? То, что они стали оказывать услуги по ассенизации? А могут в любой момент снова отказаться это делать, и опять нужно будет с ними судиться. Разве же это дело?
              – Сами мы виноваты в таком положении вещей! – рубит  Петров. – Привыкли даже своей тени бояться. Надо жестко требовать от властей такого порядка управления, какой выгоден был бы людям. Правители наши наверх посажены нашими же руками и мы всегда их можем сместить все вместе, если захотим. Если они пойдут против интересов народа.
              – Да уж, – недоверчиво говорю я, – сместить. По-моему, это слишком сильно сказано.
              – Ничуть, – стоит на своем Петров. – Все зависит исключительно от нас самих: какие мы – такой у нас и порядок, такие у нас и правители. Сами виноваты, что часто выбираем не тех. Вот послушай-ка одну сказочку о нашем недавнем прошлом… 
              И он, хитро прищурясь, стал рассказывать.


                Глава 3
                сказ о некоем царстве-государстве
                далдонов и их мудром  царе Долбоне

               
              – В общем так: не на небе, а на земле жили-были далдоны. Люди, как люди, не большие и не маленькие, не плохие и не хорошие – обыкновенные. Разве что больше обыкновенных любили поговорить о своем лучезарном будущем, которое вскорости их всех ожидает. Работали в меру сил, растили детей. Горько плакали, когда наступала черная полоса.  Беззаботно веселились, когда ее сменяла светлая. Как и везде. Но вот им надоела такая скучная жизнь (впоследствии ее назвали застоем) и решили они ее как-то разнообразить. Стали думать-гадать: как? Взялись было за ее косметическое преобразование  в царствование легкого на язык Далдона, но скоро поняли, дохлое это дело белить румянами дряблые щеки - совсем не веселое, а жалкое получается зрелище. Жизнь свою надо менять кардинально, если уж захотелось новизны. И порешили: давайте сменим нашего нынешнего царя-батюшку (который так себе: ни рыба, ни мясо) на более резвого -  Долбона, который нашу жизнь и разнообразит. Хоть он речи и не мастак плести,  в отличие от первого – разливанного соловья, но зато обещает сделать нашу жизнь приятней и краше. И главное – веселей. Сказано – сделано. С энтузиазмом посадили его себе на шею, и стал он у них править – Долбон.
             – К чему ты это все рассказываешь, Сидор Иваныч? – спрашиваю я его. – Отчего бы не сказать прямым текстом все, что ты хочешь сказать? Ты же сам призывал к тому, чтобы обо всем говорить открыто.
             – Призывал, но в данном случае так удобней: как говорится, сказка-ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок. В том числе и всем далдоно-долбонам.      
              – Ну, ну, продолжай, – скептически говорю я. – Только покороче, ведь объем романа не резиновый, а нам с тобой вон еще сколько всего туда надо втиснуть…
            – Не боись, втиснем! – уверенно говорит Петров. И ведет свой рассказ дальше.
            – В общем, воцарился Долбон. Как водится, перво-наперво роздал лучшие вотчины своим приближенным боярам и щедро одарил их из государственной казны (себя, любимого, с домочадцы, конечно, тоже при этом не забыл). Народу же дал полную свободу – как хочешь, так и живи. Правит  у них год, правит другой. Жизнь у них и вправду веселей пошла. Но тут стали далдоны с удивлением замечать, что почти совсем перестали смеяться. Даже по большим праздникам. В чем дело?! Поводов для смеха, кажется, как и раньше, хоть отбавляй, и никто им это дело вроде не запрещает, а чтоб вот взять и от души над всем этим посмеяться – ни в какую! Будто бы сам тот смех кто-то взял у них и похитил. Чудеса! Долбон это тоже приметил и обеспокоился: как же, падает его рейтинг! Дал команду спешно создать многочисленные бригады скоморохов для искусственного увеселения «электората», которые начали и днем и ночью без устали веселить народ. Да и сам он стал из кожи вон лезть, чтобы рассмешить своих подданных (а надо сказать, что это дело у него иногда получалось даже  лучше чем у профессиональных клоунов: то загнет что-нибудь сногсшибательное – такое, что хоть стой, хоть падай; то ни с того, ни с сего вдруг прилюдно отчебучит задорную чечетку – но народ не смеется и все тут; будто бы весь, целиком и полностью, превратился в царевну Несмеяну. Временами даже начал пускать горючую слезу…
            Собрал бояр на совет Долбон и стали они думать-гадать, чего же надобно этому глупому далдонскому народу? Ведь все у него нынче есть: есть свобода, есть демократия – весь набор «общечеловеческих ценностей», выписанный для него Долбоном из-за границы. Лавки купеческие полны разного заморского товару – глаза разбегаются. Веселись – не хочу. Ан нет!
            Один боярин и говорит, а что если взять и издать строгий Указ: кто  хотя бы раз в день не засмеется или от обуявшего его безудержного веселья не ударится в пляс, тот должон будет заплатить большой несмеянский налог. Как миленькие все тогда запляшут, и даже вприсядку.
            Другой советует: надо бы тебе, царь-батюшка, обратиться к подданным с  проникновенной речью: мол, так и так, мои дорогие сограждане, бросайте вы это хмурое дело и давайте-ка все вместе от души похохочем, до самого до упаду.
            Ну а третий, самый мудрый, предлагает: спросим у Ивана-дурака почему народ  не смеется, он по дурости своей нам все без обиняков и выложит. Он должен знать – он у нас народный герой.               
            Послали за Иваном. В карете шестериком торжественно доставили его во дворец. Накормили до отвала яствами обильными, напоили медами сахарными. На экскурсию по царскому дворцу повели, чтоб рассказал потом всему далдонскому люду как живет их царь-государь, денно и нощно в великих трудах и заботах маясь, о своем разлюбезном народе печась. Мол, он же дурак, увидев такое ласковое с собой обхождение возрадуется и наплетет потом далдонам о том, чего и отродясь-то в этих стенах не водилось.
            Ходит Иван по дворцу, на его богатое убранство, раскрыв рот, дивуется: на кованые сундуки с хитрыми замками аглицкими, на златотканые покрывала турецкие… И вдруг, а ну хохотать!
            – Чего эт ты, Ваня? –  спрашивают. – Уж не иначе того… с катушек съехал от счастья,  что в царский  дворец попасть удосужился.
            –  Нет, –  говорит, – не от этого. Просто на сытое брюхо смешинки  как-то сами собой из нутра высыпаются. Вы тута кажинный день от пуза лопаете – вам и весело, а народ в это время с хлеба на воду перебивается – какой уж тут смех?
            – Э, да ты, Ваня, оказывается отчаянный социалист! – А надо сказать, это слово у нынешних правителей, в большинстве своем бывших коммуняк, некогда с пеной у рта ратовавших за социальную справедливость и за всеобщее счастье народное, сейчас стало самым ругательным, наряду с такими, как  «террорист», «русский фашист» и «экстремист». – Поди прочь! - И выперли его взашей из дворца.
            Так и гадают сидят до сих пор: отчего народу не весело?
         
            Сидор Иваныч, как и Сабликов, долгое время состоял на государственной службе, но, в отличие от второго, совсем не обожествлял государство. Ко всякому начальству относился всегда довольно критически; за что, как видим, и поплатился. Ну а уж к Падалевскому, олицетворяющему в его глазах все самое дурное в нашем царстве-государстве, он и вовсе питал лютую ненависть, как к своему злейшему врагу (хотел даже, по стародавнему офицерско-дворянскому обычаю стреляться с ним на дуэли… но рассказ о том еще впереди).
            Возвратимся же к нашему повествованию.
            Зима уже перевалила за середину, когда его коммунальная тяжба наконец была рассмотрена районным судом. И (о, чудо!)  дело было вырешено в пользу Сидор Иваныча (и, следовательно, всех жильцов нашего дома) – начальника МОКХ обязали заключить с ним договор на коммунальное обслуживание и строго его исполнять.
            Радости Сидор Иваныча не было предела.
            – Ага, Падла, выкусил! Знай наших! – ликовал он, победно поглядывая на меня. – А ты говорил, ничего из этой затеи не выйдет. Вот – вышло!
            Но оказалось, что радовался он несколько преждевременно. Кассационная инстанция, в которую не замедлил обратиться Падалевский, вернула все на повторное рассмотрение райсуда, усмотрев  в его постановлении нарушение каких-то там процессуальных норм. Вдобавок к этому Падалевский, в пику Петрову, подал встречный иск о взыскании с него задолженности по квартплате за все прошлые годы.
             Теперь наступил мой черед торжествовать:
             – А я что говорил!            
             – Ничего, – отбивался Сидор Иваныч, уже несколько смущенно. – И в другой раз суд примет такое же решение. Ведь закон полностью на моей стороне. Все это время МОКХ наш дом не  обслуживало, никакого ремонта в нем не делало, и платить мы ему за это не обязаны. Это суд и подтвердит.
             Между тем зима брала свое: на несколько дней закружило-завьюжило, вокруг дома опять намело целую кучу снега. Но расчищать подходы к своему жилищу, кроме нас с Петровым, на этот раз никто не спешил. Видно, забылось прежнее внушение Сидор Иваныча. Требовалось новое. И он не замедлил его повторить.
             Первому, как самому ярому отлынщику  от общественных работ, он нанес визит чеченцу Хаси – пухлому, круглощекому молодому человеку годов тридцати, по своей внешности никак не соответствовавшему бытовавшему у нас представлению о джигитах-горцах, купившему квартиру в нашем доме незадолго до переезда сюда Сидор Иваныча. Застал утром еще тепленького дома и сурово потребовал ответа, почему тот не чистит снег, хотя уже давно наступила его очередь.
             – Ты здесь на таких же правах, как и все другие,  многоуважаемый Хаси. Соизволь тоже принять участия в общем деле. Давай-ка, бери в руки лопату!
             – Больной я. Который день уже спиной маюсь. Ни согнуться, ни разогнуться, – по рассказу Сидор Иваныча, стал юлить изворотливый  чеченец, явно пытаясь откосить от этой трудовой повинности.
             – Не можешь сам чистить снег, нанимай тогда кого-нибудь другого! Никто за тебя работать не обязан – мы тебе не рабы.
             Глядь какое-то время спустя у нашего подъезда появились плотный, коренастый Матрос и высохший как тростинка сикилет Геша. Они суетливо закопошились в снегу, зарабатывая себе на опохмел.
             Увидев такое, Сидор Иваныч строго предупредил Гешу:
              – Это не в счет, сосед – ты сейчас просто работаешь за деньги. Кроме этого должен почистить еще и у себя – ты век там уже не чистил.
              – Как скажешь, начальник! – не стал спорить покладистый Геша. –  Почистим и там. Не переживай, все будет путем.
              Но, вопреки обещанию, до своего подъезда Геша в тот день так и не добрался. Кое-как разворошив сугроб и получив от Хаси энную сумму за свой стахановский труд, они с Матросом, побросав лопаты, словно сдавшиеся в плен солдаты оружие, тут же забурились в свой любимый хозмаг и уже через  час трупами лежали в Гешиной келье, не в силах даже ворочать языками. И на другой день Сидор Иваныч так их и не добудился, зайдя к Геше спозаранку (дверь его квартиры давно уже не запиралась по причине отсутствия в ней замка, проданного хозяином в числе прочего домашнего скарба в минуты острого приступа жажды). Видно, расщедрившийся Хаси отвалил им достаточно для того, чтобы не  приходить в сознание по крайней мере в течение суток-двое. Пришлось Сидор Иванычу, засучив рукава, делать за Гешу эту работу. А заодно дочистить за них с Матросом снег и у нашего подъезда, так как  они его здесь лишь слегка размазали по площадке, а не раскидали по сторонам, как того требовалось.
            – Вот алкашня! – сердито ругался  Сидор Иваныч, орудуя здоровенной  лопатой из фанеры, самолично изготовленной им для снегоуборочных работ.  – Не люди, а сплошной человеческий мусор. Элементарного сделать не могут. Будь моя воля, я бы их всех отправил куда-нибудь на необитаемый остров; там они быстренько бы научились работать, или же просто попередохли бы с голоду как мухи. И в этом случае невелика бы была потеря. А так зря только небо коптят. И абреков этих отправил бы вслед за ними. Все равно от них здесь никакого проку - только девок портят, да русских людей по-всякому дурят. 
            Имел в виду, по-видимому, то, что Хаси чуть ли не каждый божий день (вернее, ночь, так как активную жизнь вел в основном по ночам) привозил домой на своей машине новую деваху (иногда совсем уж юную пигалицу, не достигшую, наверное, еще  и семнадцатилетнего возраста) и оставался там с ней до утра. Частенько приезжал сюда и  вместе со своими земляками в компании местных девиц не особенно строгого поведения. Тогда у них там  до утра заунывно звучала какая-то восточная музыка, раздавались громкие мужские возгласы и истошные женские визги, постоянно что-то с грохотом падало и стучало: ну прямо Содом и Гоммора (квартира Хаси располагалась как раз над моей и все это, естественно, доставляло мне мало приятного). И вроде он не был каким-то особенным красавцем, этаким породистым самцом -  «секс-символом», как пишут гламурные издания, - за которым обезумевшие от страсти фанатки бегают гуртом, почтя за великое счастье хотя бы разок дотронуться до края его одежды. Напротив, был очень невзрачным, толстогубым и плешивым, - начавшую уже образовываться на макушке плешь он старательно зачесывал тремя волосинками какого-то неопределенного, серо-бурого цвета, - а вот поди ж ты! Видно,  какую-то большую сладость доставлял этим девицам… Может, просто был щедр на подачки? Где он работал, чем занимался никому не было ведомо. Знали только, что в средствах он себя никогда не стеснял.
            Приехал Хаси с женой и малым дитем из Чечни вместе с большой ватагой своих сородичей ; уж не знаю отчего им не зажилось на своей исторической родине - широкомасштабная война к тому времени там уже кончилась. Они быстренько накупили у нас квартир и домов (денежки у них, бывших жителей нищей, разрушенной двумя войнами республики, по всей видимости, водились), и стали тут жить-поживать, держась стайно и не особенно-то стесняя себя местными правилами приличия. У Хаси же, как у полуобъезженного дикого мустанга вырвавшегося из тесной конюшни на вольный простор, и вообще от вседозволенности поехала крыша. И он пустился во все тяжкие по женской части, чего, видимо, не стерпела его молодая жена (а еще говорят, что мусульманки - женщины терпеливые и, сдувая пылинки со своих мужей, безропотно позволяют им крутить  амуры с другими, в том числе иноверками). Недолго думая, собрала свои монатки и, прихватив с собой ребенка, дунула обратно, под крылышко своих родителей. Хаси же, похоже, это не очень огорчило, ибо утешить его нашлось много желающих. И он стал куролесить пуще прежнего, благо теперь квартира у него пустовала и можно было хоть целыми сутками устраивать там разнузданные оргии. 
              – В Ставрополье они ведут себя несколько иначе, – полюбовавшись на его «подвиги»,  с кручиною в голосе сказал Сидор Иваныч. – Там  казачи по старой памяти иногда дают им разгону. А здесь народ разобщенный, неорганизованный, приструнить их некому, вот они и распоясались. Этих джигитов надо держать в узде, тогда они бывают немного похожи  на людей. А  чуть отпустил вожжи – беда! Вдоволь наплачешься.               
               И Хаси старался спуску не давать, не боясь конфликта с многочисленными его родственниками и земляками, в избытке понаехавшими за последнее время в район. Тоже был каких-то казачьих кровей: то ли донских, то ли кубанских.               

                Глава 4
                битва титанов, или на весах Фемиды


Волком завывала вьюга, закручивая снежную круговерть. Мело так, что свету белого не видно. Улицы города словно вымерли. Никому неохота выходить из теплого жилища в такую страсть. Это делать приходилось только тем, кого из дому настойчиво гнала нужда.               
             Суд был назначен на четыре часа дня и нас, совладельцев дома, пригласили туда повестками в качестве третьих лиц; тут и не хочешь идти, а пойдешь. 
             Мы с Сидор Иванычем явились в здание суда одними из первых, героическими усилиями преодолев сравнительно небольшое расстояние до него под  сумасшедшими порывами ветра и ежеминутно рискуя быть унесенными им в неизвестном направлении. Остальные участники процесса начали подтягиваться позже. Входили в здание суда закутанные с головы до пят, в забеленной снежной крупой одежде. Разоблачившись, глянцево рдели носами и щеками; зябко терли руки и поминутно приплясывали, чтобы согреться. 
             Перед самым началом судебного заседания прибыл и Падалевский в сопровождении своей юристки. Начальник МОКХ был в папахе и овчинном полушубке, словно некий важный генерал; для полного сходства с ним ему не хватало только портупеи с наганом, да красной звезды во лбу. Юристка же, молодая женщина в норковой шубке и изящной меховой шляпке неизвестно у какого зверя позаимствованной, выглядела избалованной его любовницей, приехавшей с ним на светский раут (может и была таковой, кто его знает). Они с достоинством встали несколько в сторонке, как бы подчеркивая свою обособленность, свою несоизмеримую со всеми прочими значимость.
             Вскоре секретарь суда пригласила всех в зал и священнодействие началось.
             Первому слово было предоставлено Сидор Иванычу, как истцу по делу о понуждении МОКХ к заключению договора на коммунальное обслуживание. И он, воодушевясь, взвился соколом в поднебесье, словно сладкозвучный Боян красочно живописуя страдания своей семьи от неработающей долгое время канализации. Сказал гневно, что Падалевский, запретив своим работникам откачивать сточные воды из нашего сливного колодца, тем самым изуверски уязвил нас в самое больное место за то, что посмели воспротивиться его «державной» воле, а затем и вовсе, перестав обслуживать дом, вознамерился уморить нас как тараканов. Кроме социального, коснулся морально-нравственного аспекта данного вопроса, а также и политического: это ни что иное как злостное вредительство, за которое в недавнем прошлом моментально сослали бы в места не столь отдаленные и, может быть, даже расстреляли! В конце, не на шутку распалясь от собственных горячих слов, в дополнение к первоначальным исковым требованиям потребовал еще солидной материальной компенсации за свои неимоверные моральные страдания, в размере аж целой тысячи целковых.
             Судья, по фамилии Чуднова, богатырского телосложения дама в строгой судейской мантии, выслушала излияния его души, почти не перебивая. Только однажды, в один из кульминационных моментов его  обличительной речи, когда он в своих сложных софистических построениях подлетал уже, кажется, к самому солнцу, бесстрастно попросила говорить по существу. Чем заметно смутила Сидор Иваныча, по простоте душевной, видно,  полагавшего, что все это время он как раз и говорил самую суть. Затем предоставила слово ответчику – Падалевскому. 
              Тот без своих папахи и  полушубка разом утеряв героико-романтический ореол полководца и превратившись в обыкновенного серенького клерка с язвительным лицом сатира, тем не менее повадок военачальника не утратил. Сказал надменно, что выступавшего перед ним гражданина он видит впервые, ни с какими предложениями по заключению договора тот к нему не обращался и вообще, он вправе выбирать с какими деловыми партнерами ему иметь дело. А жильцы данного дома, как полноправные его владельцы и субъекты материального права, должны сами позаботиться о себе. Раз не  хотят платить как должно за коммунальные услуги, пусть тогда ищут себе другую обслуживающую организацию и потом качают ей права, а с него хватит.
              Когда же они с Сидор Иванычем поменялись ролями (их иски судья решила рассмотреть одновременно) и он стал выступать в качестве истца, тем же менторским тоном поведал суду, что в настоящее время неплатежи населения составляют астрономическую сумму и что если в ближайшее время такие злостные неплательщики, как Петров, не погасят свою задолженность перед его организацией, то она вскоре запросто может вылететь в трубу. Пригрозил: если суд не хочет банкротства МОКХ, единственного в своем роде предприятия в районе, то он должен незамедлительно взыскать эту задолженность с них в принудительном порядке. Тому же, что вверенная ему коммунальная служба регулярно обслуживала указанный дом у него есть неопровержимое документальное подтверждение - собственноручно подписанная им справка, каковую он  сейчас и торжественно предоставляет суду для приобщения к делу. Взял бумагу из рук преданно подавшейся ему навстречу юристки и положил на судейский стол.
             – Суд сам знает, что он должен делать, а что нет, – строго сказала Чуднова, бегло взглянув на документ. И тут же сплавила его такой же крупногабаритной, как и сама,  даме, сидящей от нее поодаль – секретарю суда, небрежно бросив ей: – Запиши в протокол, Надя!
             Затем наступил черед свидетелей. И суд не замедлил устроить им тщательный допрос.
             Квартиру Мани на суде представляла ее мамаша, советской закалки пожилая, больная сахарным диабетом женщина, коммунистка и ветеран труда, умершая вскоре после того у дочери на руках вследствие резкого обострения этой мучительной болезни. А тогда она как-то еще держалась на ногах и даже в меру сил участвовала в общественной жизни дома (смолоду была ярой активисткой). Вот и на суд, несмотря на разыгравшуюся пургу и недомогание, прикандыляла одной из первых.
             – Валерьян Никанорович, того этого, заодно наказал и без вины виноватых, когда перестал вывозить жидкие отходы,  – сказала она скорбно, отвечая на вопрос судьи о том, имел ли место факт прекращения оказания нам услуг по ассенизации со стороны коммунальщиков и просили ли мы их о возобновлении данного вида обслуживания. – У нас с дочкой вот долгов перед МОКХ никаких нет, а страдать нам приходится так же. С моими больны- ми ногами тяжело ходить по нужде в общественную уборную, которая располагается почти в полкилометре от нас. Надо было как-то по-другому тут сделать, того этого…
             Чувствовалось, что ей совсем непросто даются такие слова, ведь всю жизнь, почитай, она, как и всякий добропорядочный советский человек (а не какой-нибудь там сквалыга-диссидент), не смела перечить разного рода начальникам, тем более открыто их критиковать.
              – Надо было заставить соседей, чтоб тоже платили! Что, мне теперь вас каждого по отдельности уговаривать! – бросил язвительную реплику Падалевский. – Тоже мне, графья голубых кровей…            
              –  Так вы подтверждаете, Глафира Порфирьевна, что МОКХ самовольно прекратило оказывать вам услуги по ассенизации? – оставив без внимания его возглас, спросила судья. – А вы  помните какие работы коммунальная служба производила у вас  по техническому обслуживанию дома?
              – Работы, тово этого?… Не припомню уж. 
              – А в прошлом году меняли у вас прокладку в кране! И еще в позапрошлом канализацию прочищали! – раздраженно вскричал с Падалевский с места. – У нас в журнале все записано!  – вознес он над головой тетрадь в коленкоровом переплете, словно острую  секиру. – Какая-то у вас прямо таки девичья память.
              – Истец, будете говорить, когда вам предоставят слово, а сейчас потрудитесь помолчать! – вынуждена была осадить его судья. – Продолжайте, – благосклонно кивнула она мамаше Голод.
              – Чего продолжать? – не поняла та. – Не помню, говорю, что делали, того этого.
              – Да ничего не делали! – зашумели жильцы. Кроме указанных лиц, там находились еще пятеро наших, приглашенных в суд в качестве свидетелей. Бизнес-леди Синицына (не подавшая свой иск к МОКХ, наверно, просто по причине нехватки времени), ее соседка по лестничной площадке Шаклина, преподаватель истории, одинокая женщина, проживавшая в доме родителей и сдававшая внаем свою квартиру заезжим коммерсантам; коллега Шаклиной по работе в школе  Дурнова, живущая в нашем подъезде  вдвоем с недавно достигшим совершеннолетия сыном; уже знакомый нам Сабликов (из любопытства не пропускавший не одной мало-мальски значимой тусовки: как же – старый топтун), и еще один пенсионер, Баландин, проживавший в однокомнатной квартире напротив меня, – бывший узник совести, пострадавший от произвола органов и по этой причине являвшийся вечным оппонентом Сабликова. – За что деньги берут непонятно?!   
              Один лишь Сабликов не поддержал всеобщего возмущения, по своему обыкновению загадочно проронив:
              – Государство знает за что берет. Уж оно-то знает…
             
              – Да, все тогда единодушно меня поддержали. Если, конечно, не считать этого идиота Сабликова, верного пса тоталитаризма, – запальчиво сказал Сидор Иваныч, опять решительно вклиниваясь в сюжет. - Просто людям надоел беспредел Падлы и они твердо решили положить этому конец. Не их вина, что судья в тот раз встала на его сторону. И неудивительно, ведь она тоже проживает в многоквартирном доме, который обслуживает МОКХ, а Падла знает как ублажить нужных ему людей. Вон, говорят, в ее квартире он только что еще золотой унитаз не поставил… И подъезд где она живет всегда ремонтирует одним из первых, буквально вылизывает его языком. Поэтому и выиграл тогда дело. Зато как обкакался потом у антимонопольщиков! Долго о том будет помнить.
             – Об этом мы расскажем когда подойдет время, а сейчас давай продолжим наш рассказ – ты же сам говорил, что нужно все по порядку.
             – Валяй, – неохотно соглашается Сидор Иваныч, – а я буду смотреть, чтобы ты не наплел чего-нибудь не того. Знаю я вас, лихих писак: ради красного словца не пожалеете и отца.
            

                Глава 5
                Петров - миротворец


После суда многие жильцы нашего дома, даже прежде по отношению к Сидор Иванычу лояльно настроенные, стали откровенно сторониться его: мало того что по его милости пришлось топать на суд в непогоду (тогда, когда хороший хозяин и собаку не выгонит на улицу), так он еще умудрился вчистую проиграть дело, после чего Падалевский и вся его коммунальная рать стали откровенно над ними издеваться. О каком-либо более или менее сносном обслуживании дома теперь вообще можно было забыть. Как известно, люди не прощают своим героям поражений, тут же безжалостно низвергают их с пьедестала, чуть только они начнут давать слабину. Подобное едва не случилось и с Сидор Иванычем. Благо тут подоспела одна история, участие в которой несколько укрепило его пошатнувшийся авторитет. История с женщиной. А точнее – с Валей Грудовой, развеселой жилицей нашего дома.
              Грудова жила в двухкомнатной квартире с мужем и рано округлившейся телесами, вымахавшей на полголовы выше матери дочерью-старшелассницей. Супруг ее был безответным трудягой из  когорты фанатиков-шоферюг, норовивших, кажется, и спать лечь в обнимку со своей баранкой, которая ему заменяла все; в том числе, наверное, и жену. С утра и до позднего вечера мотался бывало где-то по своим рабочим делам (работал в торговой организации развозчиком товара), приходя домой только лишь для того, чтобы слегка прикорнуть перед новым рабочим днем. Что, конечно же, не очень нравилось знойной Вале – женщине, что называется, кровь с молоком. Вернее поначалу не нравилось. А потом понравилось и даже очень, что мужа практически сутками не бывает дома. Зато в его отсутствие к ней под разными предлогами зачастили ее воздыхатели, с которыми она уходила прочь от семейного очага на довольно таки продолжительное время.
             Это стало происходить уже после того как она перешла из продмага потребкооперации, где работала продавщицей, в одно из самых злачных заведений города – кафе-бар с оригинальным названием «Лас-Вегас»* (в его питейном зале стояло несколько «одноруких бандитов», начисто опустошавших карманы  азартных посетителей и без того не очень-то туго набитые). И вместе со своими ухажерами тоже начала изрядно поддавать.
            
_________
 * Лас-Вегас - город на западе США, штат Невада. Центр туризма и индустрии развлечений общенационального значения.


Дошло до того, что любовники стали не стесняться приходить к ней и в присутствии супруга. К примеру, шустрый милиционер Волик, работавший  в ГОВД дознавателем, повадился заявляться к Грудовой по ночам. Под предлогом того,  что в их торговой точке случилась кража и надо срочно провести ревизию на предмет составления описи украденного, увозил ее из дому до утра. Бедный муж Грудовой не знал что и думать. А однажды, собравшись с духом, взял и довольно крепко поколотил свою супружницу, заявившуюся на порог с восходом солнца после одной из таких «ревизий».
             И тут же получил отставку  у разгневанной женщины,  которая выгнала его из жилища и подала на развод, как потерпевшая сторона изо дня в день подвергавшаяся жестоким истязаниям со стороны изверга-мужа. Даже в гневе написала письмо в международную организацию «Женщины против гендерного насилия», прося сердобольных тамошних теть дать нелицеприятную оценку неадекватного поведения своего благоверного и заклеймить его позором на весь мир.
             Многим соседям этот их семейный конфликт был, как говориться, до
лампочки. Иные оправдывали  свое невмешательство  известным постулатом: милые бранятся, только тешатся. Сунешься, мол, туда, а они возьмут и  помирятся – останешься потом в дураках. Только матушка Голод, которую иронически называли у нас «прокурором» за то, что ей, наверно, единственной из всех жильцов (не считая, конечно, Сидор Иваныча) до всего было дело, при встречах с Грудовой скорбно покачивала головой и глядела на нее укоризненно, давая понять, что никак не одобряет такого разгульного ее образа жизни. Но высказать ей все в глаза даже и она не рискнула.
              Рискнул это сделать Сидор Иваныч. Предварительно он провел короткий мужской разговор с блюстителем порядка, который к тому времени почти что поселился у Грудовой, осуществляя свои визиты в ее квартиру уже не только ночью, но и средь бела дня, не боясь того, что скажут об этом  люди (а бояться того по логике вещей ему было бы надо, так как он давно уже и прочно был женат и, естественно, свою левую связь от жены всячески  скрывал). Встретив Волика у подъезда, решительно направил его куда-то очень и очень далеко, пригрозив, что если тот не прекратит своих сюда визитов, то о них немедленно будет доложено его любимой женушке, а также начальнику местной милиции, по долгу службы призванному, кроме всего  прочего, присматривать и за моральным обликом личного состава вверенного ему подразделения внутренних дел. С тех пор милиционер как в воду канул; провалился, будто бес в преисподнюю.
             Переговорил он и с самой виновницей тех драматических событий, а также и с ее отвергнутым мужем на предмет заключения между ними мирного соглашения, дабы не травмировать разладом в семье неокрепшую психику их дочери. Неизвестно что он там им говорил, но вскоре они, как это ни странно, снова сошлись на некоторое время и зажили более-менее дружно. По крайней мере без прежних своих ожесточенных драк.   
             И хотя некоторые язвительно утверждали, что Сидор Иваныч, осуществляя свою миротворческую миссию, тоже не единожды заныривал  в постель к любвеобильной Грудовой, какое-то время проживавшей без мужниной ласки, все же его авторитет, как нашего выдающегося общественного деятеля, заметно укрепился в глазах жильцов дома.   
            
             – Что же ты, Сидор Иваныч, сейчас не встреваешь в разговор?  Ведь, кажется, самое время внести ясность - было это или не было, а ты вот скромно помалкиваешь, что, естественно, наводит на некоторые мысли… Может, не зря говорят, и ты тоже, так сказать, воспользовался моментом?
              – Не городи чушь, – строго прерывает меня Сидор Иваныч. Он как раз  в то время зашел ко мне на чашку чая. – Как говориться, где живешь, не е..., а где е… не живи! К тому же она не в моем вкусе. Конечно, я не святой в таких делах, но и не подонок конченый. Так что смело можешь сказать любопытствующим: Петров, мол, в этом деле абсолютно не замешан.
             Что ж, придется поверить. Тем более, что доказательств противного у нас с вами, дорогой читатель, пока никаких нет.
             
             Пойдем дальше. Не знаю, рассказывать о том или нет…
             – Давай, давай! Что зажурился? Заело что ли? – подначивает Сидор Иваныч. Ему хорошо, он только понукает, а мне приходится, собрав все силы, тянуть лямку повествования, как бурлаку на Волге – баржу.
             А рассказать я хотел вот о чем, то бишь, о ком: о наших уважаемых гостях-кавказцах, проживавших на съемной квартире Шаклиной, незадолго до этих событий сменивших там ее прежнего квартиранта - славянских кровей скотьего врачевателя. Да сомневался – очень уж это скользкая тема. Опасался, что опять заведут волынку: не политкорректно, мол, это, не толерантно. Уже и слова правдивого не скажи. Сразу обиды, обвинения. А чего обижаться? Мы с Сидор Иванычем ведь говорим не о нациях, а просто о людях, ну а те бывают разные: толстые и тонкие, высокие и низкие, хорошие и плохие. Бывают ну просто сущие ангелы, сплошные, так сказать, нектарные херувимы; а бывают и такие монстры, что заткнут за пояс и черта, и дъявола. Но проживавшие в нашем доме уроженцы Кавказа не были ни теми, ни другими. Были обыкновенными человеками, в которых, как известно, много всего понамешано…
            Если Хаси на экономическом поприще действовал исключительно партизанскими методами, уходя от налогов в теневой бизнес, то Салим с Муслимом (так их звали) никуда уходить не собирались. Просто торговали всякой всячиной на рынке, вот и все. Хоть и являлись иностранными гражданами (жителями то ли Азербайджана, то ли аж самой Турции), но зарегистрированы были предпринимателями в одной из свободных экономзон, так что поди проверь уходят они или нет от налогов. Да и нам с вами это надо – проверять?! Пусть о том заботятся те, кому положено по службе, а нам и своих забот хватает.
             В общем, трудились Муслим и Салим на торговой ниве в поте лица…
             Тут опять какая-то сказочка получается в духе Сидор Иваныча.
             – А что, плохая  у меня была сказка? – не замедлил объявиться тот (легок на помине). – Я и эту могу рассказать. Успевай только записывать.               
             – Ну что ж, – со вздохом говорю я, возлагая пальцы на клавиши компьютера, – давай, ежели невмоготу. Трави свою очередную байку.
             И он стал рассказывать, как бы продолжая начатую мной тему.

               
                Глава 6
                еще одна сказка Сидор Иваныча

          
             – Значит так, приезжают однажды к далдонам гости заморские. Имеется в виду – торговые гости; одним словом – купцы. Приходят на торжище и начинают торговать. День торгуют, два. Бойко так торгуют и удачливо. У  них всегда полно народу, а у далдонских купцов покупателей не густо. И товар вроде бы у них не хуже, и цена не выше, а вот почему-то все норовят обойти их стороной и шмыгнуть в лавку к тем.
            Стали думать-гадать купцы далдонские: в чем дело? Почему такое происходит? Никак отгадку найти не могут. 
            А тут как раз случился Иван-дурак! Идет себе меж торговых рядов, посвистывает, весело вокруг себя поглядывает: лапти новые покупать пришел.
            Увидел пригорюнившихся купцов, спрашивает: чего опечалился люд купецкий, чего закручинился народ далдонский?
            – Как же нам не кручиниться, Ваня? – отвечают. – Посуди сам. Ужо  как мы ни заманываем людишек наших, как ни улещаем, а оне все равно большей частью норовят отовариться у приезжих нерусей. Ладно бы брали только их привозной товар, а то ведь берут и наш, доморощенный, который они тут, в Далдонии же, и купили. Вот и ты поди счас пойдешь и у них  себе лапти купишь, будто бы они там какие-то особенные, из чистого золота с брильянтами сварганенные… Из нашего же лыка сплетенные, а не из заморского какого, где и лыка-то вовсе не водится.
             – Правильно, пойду и куплю.
             – А почему? Можешь ты нам это популярно растолковать?
             – Конечно. Слушайте внимательно. Вот вы сидите здесь с постными  рожами, часто с большого похмелья, и всякому прохожему-проезжему плачетесь: это у вас не так, то не эдак. И под этот плач норовите за свой товар с него три шкуры содрать. Удавитесь, а гроша медного не скинете, грамма худого не уступите. И при этом стараетесь всячески его обжулить, недодать ему и недовесить. Вот и сторонится вас покупатель. А они его встретят шуткой-прибауткой, повертят товар перед его носом, понюхать дадут и на зуб попробовать, цену скинуть пообещают и дармовой довесок посулят и может объегоривают его почище вашего, но за этими вот прибаутками человек и не заметит как товар у них купит. Психология! И ему еще охота туда прийти, сказки разные диковинные послушать, на этих дивов заморских поглазеть. Оченно уж наш народ любопытный. Вот они и снимают сливки, а вы только  облизываетесь. Вам надо быть, как они, – веселей и ухватистей. Не глядеть бирюком, а цвести розой – глядишь, дело и пойдет!
             – А мы-то чаяли ты и вправду большой мудрец, как о тебе в народе бают! – разочарованно сказали купцы. – Думали, откроешь нам тайну великую, за семью печатями в темном подземелье хранимую. А ты оказывается обыкновенный шарлатан-недотепа - дурак, одним словом. Не надо нам никаких твоих дурацких советов! Эдакое мы и без тебя знаем, что надобно всячески пиарить свой товар, чтобы всучить его народишку! Без мыла ему в ж… залезть. Да плохо прельщается почему-то он на наш пиар, плохо на него покупается. Дело, видать, тут совсем в другом…
              – Не так тут все просто, как по твоей сказочке выходит, – с сомнением говорю я. – Не секрет, что приезжие зачастую ведут себя у нас не очень скромно: монополизирую рынки, не пускают  туда торговать местных жителей; скупают у них продукцию за бесценок, а затем перепродают ее нам втридорога. Об этом всем хорошо известно. Эту проблему сейчас собираются решать уже на государственном уровне… 
              – Ясное дело, что в сказке всего не расскажешь, – согласился Сидор Иваныч. – Там можно осветить только главное. А то, что они захватили наши рынки, в том мы сами виноваты! Вообще мы, русские, совсем не так к ним относимся, как бы следовало. Про наших женщин, которые под них, как трава скошенная, рядами стелются, я уже не говорю – гляди, что Хаси тут у нас вытворяет! Да и Муслим с Салимом, хотя те больше втихаря это проворачивают, опасаясь широкой огласки. Засек я однажды одного из них у Грудовой в отсутствие ее мужа: за старое вскоре принялась девка, не долго терпела. А другой, видать, в это время свою квартирную хозяйку обрабатывал… Кавказцев этих что винить, они как и все мужики: есть возможность – пользуются, не было бы такой возможности – вели бы себя иначе. Говорят же: сучка не захочет, кобель не вскочит. Хотя и то надо признать, что они тут как завоеватели на чужой территории. Оттого, что местная власть им всячески потакает, так как хорошо имеет с этого. И тут даже правительство с налету ничего поделать не сможет. Тут годы нужны и десятилетия кропотливой, целенаправленной работы, чтобы исправить такое положение вещей.
              Сидор Иваныч не раз делал попытки привлечь постояльцев Шаклиной к общественно полезному труду по благоустройству дома. И тех кто у нее раньше проживал, и тех же Салима с Муслимом. По весне, когда более менее уже все подсохло, пригласил их как-то на  субботник по уборке территории, после того как они  заявились домой с рынка. Звал затем помочь и в ремонте кровли, чтобы заменить на ней несколько сломанных шиферин. Салим вроде всегда отзывался охотно и трудился, не  чинясь, вместе со всеми. Муслим же под разными предлогами старался от всего этого увильнуть, подобно Хаси. Однажды в очередной раз засорилась канализационная труба и возникла необходимость ее скорейшей прочистки. Раньше, при нормальных отношениях с МОКХ, это делали обычно его работники. Брали стальной трос и винтом вкручивали его в трубу со стороны сточного  колодца, либо из какой-нибудь квартиры, ближайшей к образовавшемуся  тромбу. В тот же раз это пришлось делать самим, собравшись вечерком дружной мужской компанией. При расчете на первый-второй выяснилась, что на трудовой фронт вышли всего три бойца: мы с Сидор Иванычем, да еще Геша, каким-то чудом оказавшийся в этот день тверёзым. Сидор Иваныч по своему обыкновению пошел склонять к труду недостающий народ. Хаси он дома не застал (тот, очевидно, пронюхав заранее об этой бытовой аномалии, предпочел срочно слинять из квартиры). Не застал он и мужа Синицыной, уехавшего на своей «Газели» за товаром в столицу края. Муслим же, занимавшийся в это время приготовлением ужина, пойти помогать нам категорически отказался, направив на те принудительные работы Салима, как данника от их дыма. Тот, не переча земляку (старшему по возрасту), оделся поплоше и влился в тесные ряды трудовиков. Начали заводить трос (он хранился в сарае Сидор Иваныча и состоял на его ответственном хранении) от Любови Николаенко, открыв крышку подпола и вынув деревянный чепок из отверстия в чугунной трубе, пробитого в ней для этих целей еще прежними владельцами ее квартиры. Труба в этот раз засорилась основательно, и трос пришлось загонять туда несколько раз. И, само собой, перед этим его оттуда вытаскивать. Так что миазмы от него стали исходить соответствующие. Кто побрезгливей, тот всячески воротил нос в сторону, героическими усилиями стараясь сдержать приступы рвоты. Хотя все были в плотных холщовых рукавицах, от щедрот своих выделенных бригаде Сидор Иванычем, но, казалось, ядовитая, дурно пахнущая гниль накрутившаяся на трос, свободно просачиваясь сквозь их грубую ткань, въедалась в кожу рук и мгновенно распространялась по всему телу, проникала в легкие и желудок… Бр-р! Малоприятное это было ощущение. Салим же, оказавшись тоже натурой впечатлительной, не очень стойкой к подобного рода испытаниям, то краснел, то бледнел, но, к чести его будет сказано, трос из рук все же не выпустил до самого окончания работ, вместе со всеми доведя дело до победного конца. Зато потом, как нам стало известно, долгое время вообще не мог смотреть на пищу и даже отказался в тот вечер есть вкуснейший плов, со знанием дела приготовленный Муслимом. А тот, потешаясь над своим незадачливым компаньоном, с тех пор стал частенько называть его «Салим-говночист», чем вызывал нешуточную ярость Салима, готового, кажется, разорвать его в такие моменты на мелкие куски. Но обычно гнев его не доходил до того критического предела, когда горский мужчина уже не мог простить обиды и должен был сойтись в смертельном поединке с обидчиком, защищая свою честь и достоинство. Так что они продолжали как ни в чем ни бывало мирно сосуществовать в стенах квартиры Шаклиной до самого отъезда на родину одного из них.
             Хаси, прознав о сем трудовом подвиге Салима, долго потом не подавал ему руки (раньше все они, чтя свое землячество, мило общались друг с другом и при встрече неизменно дружески обнимались: были хотя и разного роду-племени, но все же единого происхождения – кавказского). Как поведал мне потом Сидор Иваныч, бывший нечаянным свидетелем их разговора, Хаси презрительно сказал тогда Салиму: «Я вот, в отличие от тебя, никогда не брал в руки грязной тряпки и никогда не возьму. Мужчина должен добывать себе средства к существованию другими способами». И добавил при этом  что-то вроде уничижительного "гоур" – "лошадь", также очень созвучное слову гяур – "иноплеменник", "неверный", если вспомнить школьный курс литературы. То есть как бы вообще усомнился в принадлежности того к благородному мужскому сословию. Что, конечно, было страшным ударом для Салима. И с тех пор он сколько жил у нас и на пушечный выстрел не подходил больше к тому злополучному тросу. Готов был костьми лечь, а не пойти вновь на такую немужскую работу.
              – У них это так, – разъяснил мне впоследствии Сидор Иваныч. – Да и у нас, казачков, перенявших многое из горских обычаев, начиная с одежды и кончая воинским ремеслом, примерно то же самое. Казаку зазорно заниматься грязной работой: например, ковыряться в огороде, выращивая овощи. Это в казачьих станицах всегда было женским делом. А у нас конь и шашка, да еще винтовка, каковыми настоящий казак должен был учиться виртуозно владеть сызмальства.
              – А почему же тогда ты не гнушаешься такой работой? – с подковыркой спросил его я. – Или ты уже не казак?
              – Казак, – приосанясь, гордо изрек Сидор Иваныч. – Но иногда складываются такие обстоятельства когда по-другому просто нельзя: иначе каша не сварится. Что, надо было ждать когда Падла пришлет своих людей для прочистки канализации? До ишачьей пасхи бы ждали. Вот и пришлось вдохновлять народ личным примером. Вас же, сибирячков, по другому не проймешь. Тоже тот еще, упертый народец.

(Полную версию романа, а также другие произведения данного автора  вы можете прочитать на сайте: vaskur.ru)