Шмара

На углу квартала стоит ничем не выдающийся серый сумрачный дом, огороженный  тесовым, тоже серым, никогда не крашенным забором. В палисаднике, густо заросшем сиренью, прячутся  три тёмных окна.  Дом как дом, на вид ничего особенного, но местные жители стараются обходить его, предпочитая другую сторону улицы или дорогу.  Здесь  живёт блатной гитарист Толик, по кличке Галич. Старожилы сказывают, что Толик связался со шпаной по  малолетству и первый  срок получил за мелкую кражу.  Второй – за разбой.

В  тюремной драке ему отбили почки, к тому же он заразился туберкулёзом, и, выйдя после второй отсидки,  зарёкся ходить на нары, но и с блатными не завязал. Напротив, открыл  в родительском доме воровской притон, по-местному шалман, где круглосуточно  рекою лилось вино,  волчары  с  надрывом тянули под гитару блатные песни,  пили-гуляли, резались в карты, торговали краденым, дрались поножовщиной. Престарелые родители Толика сбежали от такой жизни из собственного дома аж  в другой город.

Сам Толик  прославился тем, что замечательно  играл на гитаре и пел приятным серебристым голосом. Тёплыми майскими вечерами  выходил  на улицу с гитарой, всегда одетый по такому особому случаю в  белый фланелевый костюм, мягкую белую  шляпу, смуглый, загадочный, почти красивый в вечернем мраке, садился на лавочке у своего дома. 

В заросшем палисаднике душно цвела сирень. Неведомыми путями узнав о предстоящем  концерте,  сюда  со всего города прибывала молодёжь – любители и любительницы самодеятельной песни, стиляги, маменькины сынки и дочки. Особенно хорошо у Толика получались песни Галича, который среди местных воров считался крупным московским авторитетом, вором в законе, паханом, прошедшим Крым, Нарым и медные трубы.

Зато ближние соседи не любили, когда Толик начинал петь Галича. А заодно и самого воровского поэта не любили. “Не к добру, – говорили пожилые тётки, тревожно всматриваясь в сумеречный край квартала, как в некую опасную зону, – опять Галич кого-то хомутает. Ох, и плакать родителям завтрева. Куда ж эта милиция только смотрит?” А Галич, как никто другой, умел хомутать шмар. Играл  и пел он так, что заслушаешься. Говорил вежливо, со всеми на “вы”, как настоящий одессит Костя в изображении любимого народом артиста Бернеса. Тоже вежливые молодые “шестёрки” угощали поклонниц блатной бардовской песни, шансона, джаза, Ван Гога и Мане вкусным вином, раздавали  сигаретки с марафетом.

Тревожно и страстно пахла в палисадниках  сирень, или цвели ранетки в огородах, или дурманил пряным цветочным ароматом ночной табак. Малиново горели в темноте огоньки сигарет, брала за живое поэтика тюремной мужской тоски и страданий вольной воровской души Галича, гибнущей в  прокурорских лапах. В конце выступления Толик вставал, кланялся, изысканно прощался. Его умоляли спеть ещё, но он всё же уходил со смешком:  де, прохладно, сыро стало, для слабого здоровья опасно. Тихо приглашал с собой некоторых,  самых симпатичных, интеллигентных девушек, перед носом прочих калитка захлопывалась.

Всем детям на квартале матери строго-настрого запрещали даже проходить возле той калитки. И Мишке тоже, но однажды, когда ему было лет пять, он нарушил этот родительский наказ.
Рано поутру  шёл за молоком к магазину, куда машина  привозила цистерну   к восьми часам. С семи люди уже начинали занимать очередь. Шёл по пустынной дороге, тёр заспанные глаза и помахивал бидончиком.  На лавочке возле углового дома сидела странного вида  девушка  в модном платье, с босыми ногами и растрёпанными волосами. Огромные неземные глаза  были широко распахнуты,  но будто спали, она не обратила никакого внимания на Мишку, который приостановился рассмотреть  диковинную красавицу.  Смотрел-смотрел, взял да подошёл.

– Тётя, – позвал  тихо, чтобы не услышал кто  за толиковым забором, – вы уходите отсюда быстрее, здесь нельзя сидеть.

Она, казалось,  не слышала, напоминая подбитую невесть кем большую сизую птицу, которая влетела к ним однажды с улицы в комнату и стала разгуливать по  полу, не боясь остолбеневших людей, оставляя за собой   лужи чёрной крови.  Мама тогда испугалась, что это к беде.Не дождавшись реакции, тронул  за руку:

– Тётя...

Незнакомка вздрогнула, отшатнулась, будто он её  сильно ударил, и вдруг бросилась бежать, как слепая,  отталкиваясь рукой от заборов. Тем летом взрослые шептались, что какая-то шмара Галича повесилась ночью прямо на тополе возле его дома. Мишке не хотелось думать, что это та самая красавица  с  застывшими глазами, которую он видел сидящей рано утром на лавочке, но вещее детское сердце упрямо  наводило на горькую мысль, от которой само сжималось и  противно обмирало.