О Владиире Антонове и не только о нем

sedik_again
В начало   Новая запись   Лента друзей Вы читаете журнал alexukl
Добавить в друзья


Алексей Уклеин - заживо... - Л. А. СЕДОВ - О ВЛАДИМИРЕ АНТОНОВЕ И НЕ ТОЛЬКО О НЕМ

(Свежие записи) (Архив) (Друзья) (Личная информация) (Мой сайт)
Дек. 16, 2010

09:23 pm - Л. А. СЕДОВ - О ВЛАДИМИРЕ АНТОНОВЕ И НЕ ТОЛЬКО О НЕМ
   


Л. А. СЕДОВ

О ВЛАДИМИРЕ АНТОНОВЕ И НЕ ТОЛЬКО О НЕМ

Он появился в моем доме на Малой Филевской единожды и почти случайно и, произведя сильное впечатление на собравшихся по этому поводу гостей и оставив после себя магнитофонную запись, исчез навсегда. Лучшие его песни – о «советском космонавте», об «агенте два нули дробь семь» – сразу же пополнили наш домашний репертуар: в нашей компании многие пели и играли на гитаре. Мы почти ничего не узнали о нем в тот вечер знакомства: кажется, настоящий блатной, с годами тюрьмы и лагеря за плечами, в данный момент вроде работает грузчиком мебели где-то под Москвой... Может быть, это была легенда, однако какая-то диковатая подлинность звучала в его исполнении (один этот припев – «балаба лабу лабу ба» – в песне космонавта чего стоил!), его тексты обнаруживали такое интимное знание вокабуляра и интонаций блатной речи, а при более пристальном ознакомлении – и блатной психологии, что сомнения в настоящести предложенной нам очень краткой автобиографии отпадали.

И в этой подлинности была новизна. Интеллигенция уже давно слушала, пела и придумывала блатные песни. Здешний мир и потусторонний мир ГУЛАГа были так близки, так тесно переплетались между собой, дыхание зоны так или иначе коснулось буквально каждого жителя страны, и поэтому странно было бы, если бы ее ум и совесть (не те, которые нагло присвоили себе эти качества, а действительные) не пытались проникнуть в тайну этого потустороннего мира, в причины и пружины его существования, в психику его обитателей. Наверное, в истории России мало что может быть понято без осмысления места и роли в ней уголовного, криминального начала. Не случайно ведь пушкинский гений в самую зрелую свою пору обратился к загадкам пугачевского бунта, а Достоевский одарил нас «Записками из Мертвого дома». Во все поры существования государства российского и особенно в периоды усиления его деспотических, тоталитарных начал и становления правящих «мафий» (будь то московско-боярская, служило-дворянская или номенклатурно-социалистическая) значительная часть людей активного психологического склада, не вписавшаяся в складывающийся правящий слой и не желающая влачить рабское существование, образовывала собой «контрмафию», что-то вроде массовой народной оппозиции. Так на сломе удельных времен формировалось казачество. Так становление дворянской «мафии» и слияние церкви и государства при Алексее и Петре породили народное раскольническое движение, а усиление вестернезированной дворянской бюрократии – пугачевщину. Рождение революционно-социалистической мафии совпало с образованием криминального мира «воров в законе», которые на первых порах, до захвата власти профессиональными революционерами, сотрудничали с ними, а после захвата власти частично влились в новый аппарат государственного насилия, в большей же своей части стали ядром формирования новой массовой народной оппозиции. Оппозиции, напрочь запретившей своим членам любые виды сотрудничества с властью и объявившей вне своего «закона», «фраерами» и «суками», всех, в таком сотрудничестве состоящих.

Именно народностью и оппозиционностью блатного мира можно объяснить то странное тяготение, которое, несмотря на всю его во многом чудовищность и жестокость, испытывала к нему интеллигенция вообще и творческая интеллигенция в частности, – те ее представители, кому тоталитарное удушье было особенно невмоготу и кто сумел почувствовать неоднозначность и сложность этого явления и попытался в него вглядеться.

Надо сказать, что художественное постижение здесь намного опережает социальную науку, которой, казалось бы, сам Бог велел заинтересоваться всей значимостью и неповторимостью российской уголовной стихии, выходящей далеко за рамки всевозможных созданных в иных условиях и на ином человеческом материале социологических и политологических схем. Достаточно вспомнить «Калину красную» Шукшина, а до него Бабеля, да, впрочем, и Ильфа и Петрова с их Остапом Бендером. В каком-то смысле в многогранном и многоцветном наследии Высоцкого непревзойденным им самим шедевром остается его ранний блатной цикл – удивительный по силе эмоционального воздействия и красоте художественного воплощения.

Никогда не забуду первой услышанной мною в 1964 году пленки с песнями Высоцкого. Позвал сосед, поэт Татаринов. Сказал, – вот сейчас услышишь, поет один артист из театра драмы, посильнее Окуджавы. Честно говоря, слушать сразу не захотелось, Окуджава был тогда для нас, двадцатитридцатилетних москвичей, «наше всё». Он преобразил Москву, населив ее «часовыми любви», «дежурными по апрелю», пассажирами-«матросами троллейбуса» или, вернее, открыл нам в нас самих этих часовых и дежурных, воплотив в удивительные поэтические образы и томление духа молодости, и светлые надежды хрущевской оттепели. Поставить кого-то не то что выше Булата, – рядом с ним – казалось кощунством. И вот закрутилась пленка, скептическое ухо, как зашоренный цензор, бракует какие-то, не помню, две первые песенки, и вдруг – «Их было восемь»! Разверзлись небеса. В душу хлынул какой-то сплав мужества и детскости, жестокости (вынужденной – «Ударил первым я тогда, так было надо») и доброты. Уже много позже стало понятно, на каком колоссальном поэтическом совершенстве (если оставить в стороне совершенство исполнительское) зиждется это воздействие песен Высоцкого, какие поэтические открытия таятся в его простых и даже грубых, на чей-то чересчур эстетезированный взгляд, текстах. Какой-то эпической магией завораживал четырежды повторенный «тот, кто раньше с нею был». Потом это потрясающее ноу-хау барда воспроизведется в песне «Я – “Як”, истребитель...»: «тот, который во мне сидит».

Конечно же, Высоцкий не заменил и не отменил Окуджаву. Он не был «посильнее». Он был другим. И время шло другое. На смену хрущевскому глотку свободы – тупой брежневский угар. И вот уже запел неистовый Галич. И вот с Высоцким вернулся в песню и поэзию и мгновенно завоевал страну стариннейший традиционнейший герой – русский разбойник, вор, воплощение русской вольницы. «Весна еще в начале, // Еще не загуляли, // Но уж душа рвалася из груди, – // И вдруг приходят двое // С конвоем, с конвоем: // “Оденься, – говорят, – и выходи!” // Я так тогда просил у старшины: – “Не уводите меня из Весны!”». «Но гитару унесли, с нею и свободу...». «Мне нельзя налево, мне нельзя направо, – // Можно только неба кусок...». Мятежный дух Высоцкого глаголил на языке блатного мира, облекался образами ГУЛАГа и, опускаясь таким образом в темные архетипические глубины народного сознания, взмывал оттуда к поднебесьям высочайшей мудрости. Разумеется, блатные Высоцкого – не настоящие блатные. Это, если угодно, эманация сокровенной, в чем-то очень подростковой, мечты о честном и смелом мужском братстве, противопоставленном миру злобного и ничтожного начальства, его псов и холуев и покорных ему обывателей. В блатных песнях Высоцкого найдется много чего и другого, но эта их идея представляется мне одной из наиболее значимых. Вслушайтесь в его пронзительное «ребята» («ребяты», как он иногда акцентировал): «Ребята, напишите мне письмо...», «И вы его отдайте мне, ребята...», «За меня ребята отдадут долги...» и еще во многих, многих песнях. «Наш тесный круг», бесшабашная братва, когда надо, «если Родина в опасности», способная сплотиться в грозные штрафные батальоны, бойцам которых «не писать: “...считайте коммунистом”». Да и где они, эти коммунисты? «У начальника Березкина – //Ох и гонор, ох и понт! – // И душа – крест-накрест досками, – // Но и он пошел на фронт. // Лучше было – сразу в тыл его: // Только с нами был он смел, – // Высшей мерой наградил его // Трибунал за самострел».

Боже упаси приписывать Высоцкому какую-то социальную концепцию, да еще с ворами в роли «спасителей отечества» или «народной совести». Повторюсь, это была эманация мечты о воле в условиях брежневского безвременья, и по мере того, как удушливая атмосфера сгущалась, а Высоцкий мужал, романтика его ранних произведений уступала место чувству отчаяния и безвыходности: «Спасите наши души! // Мы бредим от удушья». И в одной из самых гениальных песен барда, «Старый дом», уже нет никаких «ребят», а есть «народишко – каждый третий – враг», а вчерашний «верный кореш» Алеха, оказывается, «припадочный малый, придурок и вор», тайком из-под скатерти грозящий поэту ножом.

Где-то в этот момент времени (кажется, это был май 1972 года) и промелькнула по нашему небосводу, прочно занятому созвездием Окуджава – Высоцкий – Галич – Ким, комета под названием Владимир Антонов. Он был «оттуда», и его зэки были не только далеки от всяческой интеллигентской романтики, но и прямо ей враждебны («А студент поет Окуджаву нам... Ах, студент, студент, – береги туза!»). Большая часть спетого Антоновым состояла из песен «смешных». «Веселые» похождения его персонажей, описываемые с отменным юмором и чувством слова, то и дело прерывались взрывами хохота слушателей. И только один раз, когда бард спел своего «Волка», приоткрылись темные бездны, таящиеся за всем этим бурлеском, и на собравшихся повеяло ненавистью и смертью. Российский блатной – страшное порождение «эпохи войн и революций» – встал с автоматом на пути каждого из нас, «семейного инкассатора», живущего «нормальной» жизнью в стране, давно поделенной колючей проволокой надвое.

И чтобы понять, что же скрывалось за внешней веселой развлекательностью песен Антонова, снова приходится возвращаться к, возможно, не вполне уместному и тяжеловатому социально-историческому анализу, к мысли о воровском мире как своего рода народной оппозиции. Наверное, близкое знакомство с этим миром, интуиция и талант подсказали Антонову одну очень важную вещь, одну существенную особенность этой оппозиции, которая и легла в основу ее художественного осмысления. Дело заключается в изначальной родственности и близости власти и оппозиции, их как бы «зеркальности». Психологическая близость таких представителей партийной мафии, как Котовский, Ворошилов, да и сам И. В. Сталин, к типу блатного пахана достаточно очевидна и прослеживается и в их облике, и в способах поведения, и в отношении к искусству, к интеллигенции и т. д. Блатная оппозиция советской эпохи образовала как бы государство в государстве, сделала ГУЛАГ полем своего владычества – не без молчаливого ведома правящей мафии, провозгласившей блатарей «социально близкими» и их руками расправлявшейся с подвластным угнетенным «населением» ГУЛАГа. Уродливость и бесчеловечность власти находили точное отражение в уродстве и садизме блатного противостояния. «Нынче охотно рассуждают о преступности и забывают, что она вскормлена многолетними преступлениями государства», – сказал недавно публицист Поэль Карп, и не согласиться с ним трудно.

В подтверждение этих соображений не могу не привести замечательных рассуждений вора «в законе», записанных Л. Копелевым в его книге «Хранить вечно»:

«Вот что значит воровская жизнь, дорогой товарищ доктор, вы можете, конечно, презирать наш преступный мир и даже опасаться, но каждый душевный и понимающий человек должен понимать, не такая это легкая и веселая жизнь, где вечно пляшут и поют. И не от глупости, не от подлости идет на эту жизнь настоящий человек, а совсем наоборот, от судьбы, от того, что он обожает свободу, имеет хороший ум и храброе сердце, но еще имеет такую психологию, что он в других условиях и в другие времена был бы, наверное, геройский атаман, партизан, подпольный большевик, граф Монте-Кристо или мастер спорта» (курсив мой. – Л. С.).

Лучше сказать трудно. Вся двойственность народного бунта предстает в этих словах – и жажда свободы, и «храброе сердце», воспетые Высоцким, и та близость к власти, неизбывная «совковость», которую с удивительным сатирическим мастерством передал Антонов. Ибо что такое его песни «космонавта», «агента два нули дробь семь», «хоккеиста», как не великолепная комедия масок или же сны блатного, в подсознании которого сидит мечта о нормальной «красивой» жизни («Теперь и я свое урву ! Я с орденами прошвырнуся по двору»). Смутные, зачастую фантастические и детски наивные представления урки об этой жизни («портфель мой из кожи кенгуру», притом почему-то зеленой), почерпнутые из киношек, лагерных устных баек и пропагандистской баланды, дают барду замечательную возможность одновременно поиздеваться и над фантазером, и над самой этой жизнью, с ее абсурдом, лживостью и партийно-патриотическими штампами. В итоге все же побеждают тяга к вольной жизни («нет мочи среди сук») и воровская солидарность («выскочил к Зямке из “Чайки” и втер тихарю промеж рог»), но уже никакой романтики, идеализации воровского братства здесь нет ни следа. Чем внимательнее вслушиваешься в песни Антонова и вчитываешься в их тексты, тем очевидней становится жесткость его сатирического письма и беспощадность его приговора в общем-то всей окружающей действительности. Если что-то и отличает его творчество от творчества «старших братьев по цеху» – Высоцкого, Галича – так это настроение полной безвыходности. Никакой лирики (может быть, только трагическая песня о Пиаф). Никакой религии. Ничего, что можно было бы назвать светлым проблеском в царстве тотальной безнадеги. Разве что смех. Да ведь не смехом единым жив человек.

Он появился у нас двадцать пять лет назад, когда никто не мог и вообразить, что спетые им песни можно будет не только открыто слушать, но и увидеть в напечатанном виде. Незаурядный человек и мастер доверил нам свою судьбу, и мы бережно сохранили его голос, а время, расставляющее все по местам, распорядилось теперь сделать его достоянием более широкого круга людей. Хочется надеяться, что эта публикация как-то найдет и самого автора, и он споет нам новые песни, и будут

они такими же умными и острыми, как его старые, и, может быть, чуть-чуть более светлыми.

 

Владимир АНТОНОВ


Первый рассказ советского агента 00/7

Над Землей в ночном эфире
 Не смолкает джаз.
 ССР на страже мира
 Не смыкает глаз.
 Загнивает заграница,
 В барах пьет абсент.
 Провокаторам не спится –
 Так и ждут момент.
 В небе понемножку
 Занимается заря,
 Но горит в Кремле окошко
 Генсекретаря.

Я шагаю по столице,
 Подхожу к Кремлю –
 Нынче надо мне пробиться
 К Генсекретарю.
 Мне в милиции по-хамски
 Ткнули под нос фиг:
 Мол, не пустим на Даманский
 Погашать конфликт.
 Дескать, без шпаны
 Урегулируем абсцесс,
 Дескать, без ворья
 Сварьирует КПСС.

Как я дырку в Кремь подкнопал –
 Смеху на всю жизнь.
 Брежнев хочет жать на кнопку –
 Я: мол, не боись!
 Обошел твои пикеты –
 Вот тебе и вор!..
 И государственным секретом
 Стал наш разговор.

А когда куранты звонко
 Бьют по куполам,
 Мы бутылку давим с Ленькой –
 И по петухам.

...И вот в синем скромном платье,
 В женском парике
 Я вплываю к младшим братьям
 По Янцзы-реке.
 С непривычки режет лифчик
 И резинки труть,
 Но зато сидит отлично
 Тряпичная грудь.

Несмотря на злые хари,
 Не уроним здесь
 В экстремисовском угаре
 Воровскую честь.

Покупаю на базаре
 Спелых апельсин
 И просклизываю в спальню
 К самоей Цзян Цинь.
 Та уж хочет жать на кнопку –
 Я: мол, не боись!
 Хлоп ей дружески по попке:
 «Я ж за коммунизьм!

Обошел твои пикеты,
 Обнаружил брешь...»
 На, мол, ласточка, пакетик –
 Цитрусов поешь!

Тут с себя срываю разом
 Груди и парик!
 Вижу, косит баба глазом –
 Даром, что из ЦИК.
 Мужиков, знать, знала мало.
 Тут наверняка
 Не хватало солнца-Мао
 Вместе с КПК.

...И висит на спинке юбка
 Ревкультурных масс...
 А с портрета вождь без трубки
 С нас не сводит глаз.

Мне шептала: «Вася, Вася...» –
 Подлая змея!
 Дескать, Вася, оставайся,
 Милый, у меня!
 «Будешь главным цзяофанем,
 Даже сверх того:
 Мао долго не протянет, –
 Будешь за него!»

И по-дипломатски с ею
 Я клюю на лесть:
 Рис, мол, только не умею
 Палочками есть!

...И с тех пор, вне подозренья
 Контрразведки их,
 Будто баба, целый день я
 На кушетке дрых.
 Но срывал ночами Вася
 Груди и парик...
 Все ж разведка удалася:
 В ихий штаб проник.

...Но, по правде, дело енто
 По плечу не всем, –
 Кабы не был я агентом
 Два нуля дробь семь!



Второй рассказ советского космонавта

Вот «Красная Пресня» готовит этап,
 И воры опять на атасе.
 Всё тихо, молчит по ночам телетап,
 И только уборщицы в ТАССе.

Но нашей Родине не спится,
 Ведь мой полет заглох совсем.
 И вот Рязань и заграница
 С утра запрашивают Кремь.

...Ломились туристы в Егорьевский зал –
 И Фурцевой шпильку: мол, где я?
 А я во Владимирской крытке торчал
 С каким-то плюгавым евреем.

А мне ж обидно в самом деле:
 Я – космонавт, а тут – торгаш...
 А он кричит: мол, Даниэль я!
 Пишу, мол, книжки... Я:
                – Покажь!

А он мне: мол, книжки мои далеко –
 Не вождь я, не фокусник Райкин.
 Чтоб скрытно писать, не дают молоко,
 Да жаль на чернильницы пайки.

– За что ж, – кричу, – ты тянешь лямку?
 Небось шпион иль уклонист?
 Вот у меня есть кореш Зямка –
 Хоть и еврей, – специалист!

Вот так с Даниэлом и начали срок,
 Вдвоем, – прямо скажем, не пряник.
 Он мне объяснял, кто такой филолог,
 А я – кто такое карманник.

Базар, а иначе – дебаты –
 Мы разводили по утрам:
 За кибернетику, за атом,
 За подлых баб и Ку-клукс-клан.

А вскоре еврею сто в гору я стал,
 Как клизму, вставлять спозаранку,
 Поскольку неделю учил «Капитал»,
 Маршака, Барто и Бианки.

Кричу: мол, поздно ты попался!
 Зачем ступил на склизкий путь?
 Зачем ксплотаторам продался,
 Зачем печатал грязь и муть?!

– Ты знаешь, что тама хитры, как лиса,
 Картели, тресты, синдикаты? –
 И тут же беру, раскрываю Маркса
 И мысль подкрепляю цитатой.

Он: дескать, дай! А я:
                – Не лапай!
 Он: дескать, там... А я:
                – Молчи!
 Учти, мол, ставленник проклятый:
 С прослойкой ихи калачи!

Небося по блату в «Ударнике» ты
 Развратных их кин нагляделся!
 Дарил голым бабам небося цветы, –
 То ж всё – дымовая завеса!

То всё – туман имперьялистский.
 Вот только выйдем – и концы!
 Я познакомлю тебя с Лизкой –
 У ней свой дом и две овцы.

...Но тут меня дергают вдруг в оперчасть,
 Ведут сразу к главному куму:
 Ну как ты, мол, там с Даниэлом сейчас? –
 Читаю вождей, мол, ему, мол.

Он: молодец, мол, ты старайся,
 Гляди внимательно за им –
 На стройки хим- и соцхозяйства
 Досрочно, мол, ослободим.

И вот я, запрятав гражданскую честь,
 Одел буржуазную маску
 И стал по ночам с этим субчиком весть
 Дискуссии с анти- окраской,
 Как будто продался в угоду,
 Паучьих не избег сетей,
 

   


Л. А. СЕДОВ

О ВЛАДИМИРЕ АНТОНОВЕ И НЕ ТОЛЬКО О НЕМ

Он появился в моем доме на Малой Филевской единожды и почти случайно и, произведя сильное впечатление на собравшихся по этому поводу гостей и оставив после себя магнитофонную запись, исчез навсегда. Лучшие его песни – о «советском космонавте», об «агенте два нули дробь семь» – сразу же пополнили наш домашний репертуар: в нашей компании многие пели и играли на гитаре. Мы почти ничего не узнали о нем в тот вечер знакомства: кажется, настоящий блатной, с годами тюрьмы и лагеря за плечами, в данный момент вроде работает грузчиком мебели где-то под Москвой... Может быть, это была легенда, однако какая-то диковатая подлинность звучала в его исполнении (один этот припев – «балаба лабу лабу ба» – в песне космонавта чего стоил!), его тексты обнаруживали такое интимное знание вокабуляра и интонаций блатной речи, а при более пристальном ознакомлении – и блатной психологии, что сомнения в настоящести предложенной нам очень краткой автобиографии отпадали.

И в этой подлинности была новизна. Интеллигенция уже давно слушала, пела и придумывала блатные песни. Здешний мир и потусторонний мир ГУЛАГа были так близки, так тесно переплетались между собой, дыхание зоны так или иначе коснулось буквально каждого жителя страны, и поэтому странно было бы, если бы ее ум и совесть (не те, которые нагло присвоили себе эти качества, а действительные) не пытались проникнуть в тайну этого потустороннего мира, в причины и пружины его существования, в психику его обитателей. Наверное, в истории России мало что может быть понято без осмысления места и роли в ней уголовного, криминального начала. Не случайно ведь пушкинский гений в самую зрелую свою пору обратился к загадкам пугачевского бунта, а Достоевский одарил нас «Записками из Мертвого дома». Во все поры существования государства российского и особенно в периоды усиления его деспотических, тоталитарных начал и становления правящих «мафий» (будь то московско-боярская, служило-дворянская или номенклатурно-социалистическая) значительная часть людей активного психологического склада, не вписавшаяся в складывающийся правящий слой и не желающая влачить рабское существование, образовывала собой «контрмафию», что-то вроде массовой народной оппозиции. Так на сломе удельных времен формировалось казачество. Так становление дворянской «мафии» и слияние церкви и государства при Алексее и Петре породили народное раскольническое движение, а усиление вестернезированной дворянской бюрократии – пугачевщину. Рождение революционно-социалистической мафии совпало с образованием криминального мира «воров в законе», которые на первых порах, до захвата власти профессиональными революционерами, сотрудничали с ними, а после захвата власти частично влились в новый аппарат государственного насилия, в большей же своей части стали ядром формирования новой массовой народной оппозиции. Оппозиции, напрочь запретившей своим членам любые виды сотрудничества с властью и объявившей вне своего «закона», «фраерами» и «суками», всех, в таком сотрудничестве состоящих.

Именно народностью и оппозиционностью блатного мира можно объяснить то странное тяготение, которое, несмотря на всю его во многом чудовищность и жестокость, испытывала к нему интеллигенция вообще и творческая интеллигенция в частности, – те ее представители, кому тоталитарное удушье было особенно невмоготу и кто сумел почувствовать неоднозначность и сложность этого явления и попытался в него вглядеться.

Надо сказать, что художественное постижение здесь намного опережает социальную науку, которой, казалось бы, сам Бог велел заинтересоваться всей значимостью и неповторимостью российской уголовной стихии, выходящей далеко за рамки всевозможных созданных в иных условиях и на ином человеческом материале социологических и политологических схем. Достаточно вспомнить «Калину красную» Шукшина, а до него Бабеля, да, впрочем, и Ильфа и Петрова с их Остапом Бендером. В каком-то смысле в многогранном и многоцветном наследии Высоцкого непревзойденным им самим шедевром остается его ранний блатной цикл – удивительный по силе эмоционального воздействия и красоте художественного воплощения.

Никогда не забуду первой услышанной мною в 1964 году пленки с песнями Высоцкого. Позвал сосед, поэт Татаринов. Сказал, – вот сейчас услышишь, поет один артист из театра драмы, посильнее Окуджавы. Честно говоря, слушать сразу не захотелось, Окуджава был тогда для нас, двадцатитридцатилетних москвичей, «наше всё». Он преобразил Москву, населив ее «часовыми любви», «дежурными по апрелю», пассажирами-«матросами троллейбуса» или, вернее, открыл нам в нас самих этих часовых и дежурных, воплотив в удивительные поэтические образы и томление духа молодости, и светлые надежды хрущевской оттепели. Поставить кого-то не то что выше Булата, – рядом с ним – казалось кощунством. И вот закрутилась пленка, скептическое ухо, как зашоренный цензор, бракует какие-то, не помню, две первые песенки, и вдруг – «Их было восемь»! Разверзлись небеса. В душу хлынул какой-то сплав мужества и детскости, жестокости (вынужденной – «Ударил первым я тогда, так было надо») и доброты. Уже много позже стало понятно, на каком колоссальном поэтическом совершенстве (если оставить в стороне совершенство исполнительское) зиждется это воздействие песен Высоцкого, какие поэтические открытия таятся в его простых и даже грубых, на чей-то чересчур эстетезированный взгляд, текстах. Какой-то эпической магией завораживал четырежды повторенный «тот, кто раньше с нею был». Потом это потрясающее ноу-хау барда воспроизведется в песне «Я – “Як”, истребитель...»: «тот, который во мне сидит».

Конечно же, Высоцкий не заменил и не отменил Окуджаву. Он не был «посильнее». Он был другим. И время шло другое. На смену хрущевскому глотку свободы – тупой брежневский угар. И вот уже запел неистовый Галич. И вот с Высоцким вернулся в песню и поэзию и мгновенно завоевал страну стариннейший традиционнейший герой – русский разбойник, вор, воплощение русской вольницы. «Весна еще в начале, // Еще не загуляли, // Но уж душа рвалася из груди, – // И вдруг приходят двое // С конвоем, с конвоем: // “Оденься, – говорят, – и выходи!” // Я так тогда просил у старшины: – “Не уводите меня из Весны!”». «Но гитару унесли, с нею и свободу...». «Мне нельзя налево, мне нельзя направо, – // Можно только неба кусок...». Мятежный дух Высоцкого глаголил на языке блатного мира, облекался образами ГУЛАГа и, опускаясь таким образом в темные архетипические глубины народного сознания, взмывал оттуда к поднебесьям высочайшей мудрости. Разумеется, блатные Высоцкого – не настоящие блатные. Это, если угодно, эманация сокровенной, в чем-то очень подростковой, мечты о честном и смелом мужском братстве, противопоставленном миру злобного и ничтожного начальства, его псов и холуев и покорных ему обывателей. В блатных песнях Высоцкого найдется много чего и другого, но эта их идея представляется мне одной из наиболее значимых. Вслушайтесь в его пронзительное «ребята» («ребяты», как он иногда акцентировал): «Ребята, напишите мне письмо...», «И вы его отдайте мне, ребята...», «За меня ребята отдадут долги...» и еще во многих, многих песнях. «Наш тесный круг», бесшабашная братва, когда надо, «если Родина в опасности», способная сплотиться в грозные штрафные батальоны, бойцам которых «не писать: “...считайте коммунистом”». Да и где они, эти коммунисты? «У начальника Березкина – //Ох и гонор, ох и понт! – // И душа – крест-накрест досками, – // Но и он пошел на фронт. // Лучше было – сразу в тыл его: // Только с нами был он смел, – // Высшей мерой наградил его // Трибунал за самострел».

Боже упаси приписывать Высоцкому какую-то социальную концепцию, да еще с ворами в роли «спасителей отечества» или «народной совести». Повторюсь, это была эманация мечты о воле в условиях брежневского безвременья, и по мере того, как удушливая атмосфера сгущалась, а Высоцкий мужал, романтика его ранних произведений уступала место чувству отчаяния и безвыходности: «Спасите наши души! // Мы бредим от удушья». И в одной из самых гениальных песен барда, «Старый дом», уже нет никаких «ребят», а есть «народишко – каждый третий – враг», а вчерашний «верный кореш» Алеха, оказывается, «припадочный малый, придурок и вор», тайком из-под скатерти грозящий поэту ножом.

Где-то в этот момент времени (кажется, это был май 1972 года) и промелькнула по нашему небосводу, прочно занятому созвездием Окуджава – Высоцкий – Галич – Ким, комета под названием Владимир Антонов. Он был «оттуда», и его зэки были не только далеки от всяческой интеллигентской романтики, но и прямо ей враждебны («А студент поет Окуджаву нам... Ах, студент, студент, – береги туза!»). Большая часть спетого Антоновым состояла из песен «смешных». «Веселые» похождения его персонажей, описываемые с отменным юмором и чувством слова, то и дело прерывались взрывами хохота слушателей. И только один раз, когда бард спел своего «Волка», приоткрылись темные бездны, таящиеся за всем этим бурлеском, и на собравшихся повеяло ненавистью и смертью. Российский блатной – страшное порождение «эпохи войн и революций» – встал с автоматом на пути каждого из нас, «семейного инкассатора», живущего «нормальной» жизнью в стране, давно поделенной колючей проволокой надвое.

И чтобы понять, что же скрывалось за внешней веселой развлекательностью песен Антонова, снова приходится возвращаться к, возможно, не вполне уместному и тяжеловатому социально-историческому анализу, к мысли о воровском мире как своего рода народной оппозиции. Наверное, близкое знакомство с этим миром, интуиция и талант подсказали Антонову одну очень важную вещь, одну существенную особенность этой оппозиции, которая и легла в основу ее художественного осмысления. Дело заключается в изначальной родственности и близости власти и оппозиции, их как бы «зеркальности». Психологическая близость таких представителей партийной мафии, как Котовский, Ворошилов, да и сам И. В. Сталин, к типу блатного пахана достаточно очевидна и прослеживается и в их облике, и в способах поведения, и в отношении к искусству, к интеллигенции и т. д. Блатная оппозиция советской эпохи образовала как бы государство в государстве, сделала ГУЛАГ полем своего владычества – не без молчаливого ведома правящей мафии, провозгласившей блатарей «социально близкими» и их руками расправлявшейся с подвластным угнетенным «населением» ГУЛАГа. Уродливость и бесчеловечность власти находили точное отражение в уродстве и садизме блатного противостояния. «Нынче охотно рассуждают о преступности и забывают, что она вскормлена многолетними преступлениями государства», – сказал недавно публицист Поэль Карп, и не согласиться с ним трудно.

В подтверждение этих соображений не могу не привести замечательных рассуждений вора «в законе», записанных Л. Копелевым в его книге «Хранить вечно»:

«Вот что значит воровская жизнь, дорогой товарищ доктор, вы можете, конечно, презирать наш преступный мир и даже опасаться, но каждый душевный и понимающий человек должен понимать, не такая это легкая и веселая жизнь, где вечно пляшут и поют. И не от глупости, не от подлости идет на эту жизнь настоящий человек, а совсем наоборот, от судьбы, от того, что он обожает свободу, имеет хороший ум и храброе сердце, но еще имеет такую психологию, что он в других условиях и в другие времена был бы, наверное, геройский атаман, партизан, подпольный большевик, граф Монте-Кристо или мастер спорта» (курсив мой. – Л. С.).

Лучше сказать трудно. Вся двойственность народного бунта предстает в этих словах – и жажда свободы, и «храброе сердце», воспетые Высоцким, и та близость к власти, неизбывная «совковость», которую с удивительным сатирическим мастерством передал Антонов. Ибо что такое его песни «космонавта», «агента два нули дробь семь», «хоккеиста», как не великолепная комедия масок или же сны блатного, в подсознании которого сидит мечта о нормальной «красивой» жизни («Теперь и я свое урву ! Я с орденами прошвырнуся по двору»). Смутные, зачастую фантастические и детски наивные представления урки об этой жизни («портфель мой из кожи кенгуру», притом почему-то зеленой), почерпнутые из киношек, лагерных устных баек и пропагандистской баланды, дают барду замечательную возможность одновременно поиздеваться и над фантазером, и над самой этой жизнью, с ее абсурдом, лживостью и партийно-патриотическими штампами. В итоге все же побеждают тяга к вольной жизни («нет мочи среди сук») и воровская солидарность («выскочил к Зямке из “Чайки” и втер тихарю промеж рог»), но уже никакой романтики, идеализации воровского братства здесь нет ни следа. Чем внимательнее вслушиваешься в песни Антонова и вчитываешься в их тексты, тем очевидней становится жесткость его сатирического письма и беспощадность его приговора в общем-то всей окружающей действительности. Если что-то и отличает его творчество от творчества «старших братьев по цеху» – Высоцкого, Галича – так это настроение полной безвыходности. Никакой лирики (может быть, только трагическая песня о Пиаф). Никакой религии. Ничего, что можно было бы назвать светлым проблеском в царстве тотальной безнадеги. Разве что смех. Да ведь не смехом единым жив человек.

Он появился у нас двадцать пять лет назад, когда никто не мог и вообразить, что спетые им песни можно будет не только открыто слушать, но и увидеть в напечатанном виде. Незаурядный человек и мастер доверил нам свою судьбу, и мы бережно сохранили его голос, а время, расставляющее все по местам, распорядилось теперь сделать его достоянием более широкого круга людей. Хочется надеяться, что эта публикация как-то найдет и самого автора, и он споет нам новые песни, и будут

они такими же умными и острыми, как его старые, и, может быть, чуть-чуть более светлыми.

 

Владимир АНТОНОВ


Первый рассказ советского агента 00/7

Над Землей в ночном эфире
 Не смолкает джаз.
 ССР на страже мира
 Не смыкает глаз.
 Загнивает заграница,
 В барах пьет абсент.
 Провокаторам не спится –
 Так и ждут момент.
 В небе понемножку
 Занимается заря,
 Но горит в Кремле окошко
 Генсекретаря.

Я шагаю по столице,
 Подхожу к Кремлю –
 Нынче надо мне пробиться
 К Генсекретарю.
 Мне в милиции по-хамски
 Ткнули под нос фиг:
 Мол, не пустим на Даманский
 Погашать конфликт.
 Дескать, без шпаны
 Урегулируем абсцесс,
 Дескать, без ворья
 Сварьирует КПСС.

Как я дырку в Кремь подкнопал –
 Смеху на всю жизнь.
 Брежнев хочет жать на кнопку –
 Я: мол, не боись!
 Обошел твои пикеты –
 Вот тебе и вор!..
 И государственным секретом
 Стал наш разговор.

А когда куранты звонко
 Бьют по куполам,
 Мы бутылку давим с Ленькой –
 И по петухам.

...И вот в синем скромном платье,
 В женском парике
 Я вплываю к младшим братьям
 По Янцзы-реке.
 С непривычки режет лифчик
 И резинки труть,
 Но зато сидит отлично
 Тряпичная грудь.

Несмотря на злые хари,
 Не уроним здесь
 В экстремисовском угаре
 Воровскую честь.

Покупаю на базаре
 Спелых апельсин
 И просклизываю в спальню
 К самоей Цзян Цинь.
 Та уж хочет жать на кнопку –
 Я: мол, не боись!
 Хлоп ей дружески по попке:
 «Я ж за коммунизьм!

Обошел твои пикеты,
 Обнаружил брешь...»
 На, мол, ласточка, пакетик –
 Цитрусов поешь!

Тут с себя срываю разом
 Груди и парик!
 Вижу, косит баба глазом –
 Даром, что из ЦИК.
 Мужиков, знать, знала мало.
 Тут наверняка
 Не хватало солнца-Мао
 Вместе с КПК.

...И висит на спинке юбка
 Ревкультурных масс...
 А с портрета вождь без трубки
 С нас не сводит глаз.

Мне шептала: «Вася, Вася...» –
 Подлая змея!
 Дескать, Вася, оставайся,
 Милый, у меня!
 «Будешь главным цзяофанем,
 Даже сверх того:
 Мао долго не протянет, –
 Будешь за него!»

И по-дипломатски с ею
 Я клюю на лесть:
 Рис, мол, только не умею
 Палочками есть!

...И с тех пор, вне подозренья
 Контрразведки их,
 Будто баба, целый день я
 На кушетке дрых.
 Но срывал ночами Вася
 Груди и парик...
 Все ж разведка удалася:
 В ихий штаб проник.

...Но, по правде, дело енто
 По плечу не всем, –
 Кабы не был я агентом
 Два нуля дробь семь!



Второй рассказ советского космонавта

Вот «Красная Пресня» готовит этап,
 И воры опять на атасе.
 Всё тихо, молчит по ночам телетап,
 И только уборщицы в ТАССе.

Но нашей Родине не спится,
 Ведь мой полет заглох совсем.
 И вот Рязань и заграница
 С утра запрашивают Кремь.

...Ломились туристы в Егорьевский зал –
 И Фурцевой шпильку: мол, где я?
 А я во Владимирской крытке торчал
 С каким-то плюгавым евреем.

А мне ж обидно в самом деле:
 Я – космонавт, а тут – торгаш...
 А он кричит: мол, Даниэль я!
 Пишу, мол, книжки... Я:
                – Покажь!

А он мне: мол, книжки мои далеко –
 Не вождь я, не фокусник Райкин.
 Чтоб скрытно писать, не дают молоко,
 Да жаль на чернильницы пайки.

– За что ж, – кричу, – ты тянешь лямку?
 Небось шпион иль уклонист?
 Вот у меня есть кореш Зямка –
 Хоть и еврей, – специалист!

Вот так с Даниэлом и начали срок,
 Вдвоем, – прямо скажем, не пряник.
 Он мне объяснял, кто такой филолог,
 А я – кто такое карманник.

Базар, а иначе – дебаты –
 Мы разводили по утрам:
 За кибернетику, за атом,
 За подлых баб и Ку-клукс-клан.

А вскоре еврею сто в гору я стал,
 Как клизму, вставлять спозаранку,
 Поскольку неделю учил «Капитал»,
 Маршака, Барто и Бианки.

Кричу: мол, поздно ты попался!
 Зачем ступил на склизкий путь?
 Зачем ксплотаторам продался,
 Зачем печатал грязь и муть?!

– Ты знаешь, что тама хитры, как лиса,
 Картели, тресты, синдикаты? –
 И тут же беру, раскрываю Маркса
 И мысль подкрепляю цитатой.

Он: дескать, дай! А я:
                – Не лапай!
 Он: дескать, там... А я:
                – Молчи!
 Учти, мол, ставленник проклятый:
 С прослойкой ихи калачи!

Небося по блату в «Ударнике» ты
 Развратных их кин нагляделся!
 Дарил голым бабам небося цветы, –
 То ж всё – дымовая завеса!

То всё – туман имперьялистский.
 Вот только выйдем – и концы!
 Я познакомлю тебя с Лизкой –
 У ней свой дом и две овцы.

...Но тут меня дергают вдруг в оперчасть,
 Ведут сразу к главному куму:
 Ну как ты, мол, там с Даниэлом сейчас? –
 Читаю вождей, мол, ему, мол.

Он: молодец, мол, ты старайся,
 Гляди внимательно за им –
 На стройки хим- и соцхозяйства
 Досрочно, мол, ослободим.

И вот я, запрятав гражданскую честь,
 Одел буржуазную маску
 И стал по ночам с этим субчиком весть
 Дискуссии с анти- окраской,
 Как будто продался в угоду,
 Паучьих не избег сетей,
 И стал душителем свободы
 И вшивинистом всех мастей.
 ...И вот после мудрой политики той
 Мне скоро дадут экскаватор:
 Я после трех лет ухожу на химстрой,
 Жиду же – червонец пристряпал.
 Заокеанским заправилам
 Не удалась игра с огнем!
 Форду в абстрактную могилу
 Мы кол осиновый вобьем!

<В публикации приведено больше песен, просто они сюда все не влезли - слишком длинное сообщение получается, говорят.>


Спасибо АНДРЕЮ КРЫЛОВУ, подсказавшему эту  статью и ссылку на нее в альманахе "Мир Высоцкого", вып. 2. М., 1998 на сайте Миры Высоцкого Я там ни разу не был, а там столько интересного!..

(Есть что сказать?)
 




И стал душителем свободы
 И вшивинистом всех мастей.
 ...И вот после мудрой политики той
 Мне скоро дадут экскаватор:
 Я после трех лет ухожу на химстрой,
 Жиду же – червонец пристряпал.
 Заокеанским заправилам
 Не удалась игра с огнем!
 Форду в абстрактную могилу
 Мы кол осиновый вобьем!

<В публикации приведено больше песен, просто они сюда все не влезли - слишком длинное сообщение получается, говорят.>


Спасибо АНДРЕЮ КРЫЛОВУ, подсказавшему эту  статью и ссылку на нее в альманахе "Мир Высоцкого", вып. 2. М., 1998 на сайте Миры Высоцкого Я там ни разу не был, а там столько интересного!..

(Есть что сказать?)