Придуманный год-19

Мона действительно приехала раньше – через три дня она уже была у Виталика. Они сдали документы на визу и оставшееся до поездки время провели в упоительных сборах, покупая какие-нибудь недостающие майки и обсуждая возможные экскурсии. Разбросанные по квартире Виталика чемоданы с грудами предполагаемого содержимого, походы по магазинам и другие бытовые детали, похожие на штрихи мастера, которые придают хорошей картине вид шедевра, делали их жизнь отчасти семейной, новой для обоих, и они с удовольствием играли в эту игру. Виталик ежедневно благодарил себя и высшие силы за то, что ему в голову пришла такая прекрасная идея, за то, что Мона так быстро согласилась, за то, что хватает денег, что открыт для них весь мир, и оба они прибывали в нетерпении, обливающем их сердца горячей сладостью, и мечтали, и загадывали...

Гоа встретил их влажным морским воздухом и 35-градусной жарой. Они были быстро подхвачены встречающим гидом, быстро затолканы в горбатенький автомобиль по виду выпущенный не позднее 50-го года прошлого столетия, и под непрерывный гудок клаксона доставлены в гостиницу на южное побережье. Южное от северного отличалось урезанным количеством транс-вечеринок и более респектабельной атмосферой. Хотя о респектабельности в Гоа говорить было неуместно и смешно: повсюду бродили высушенные солнцем мужчины, одетые преимущественно в шорты и банданы, из под которых торчали патлатые, давно забывшие, что такое ножницы волосы; соблазнительные девчонки самого свежего возраста; улыбающиеся сами себе англичанки; индусские парочки, приехавшие на медовый месяц; молодежный интернационал, открыто передающий друг другу косячки; в общем, кого только не было.

Вопреки их намерениям куда-то поехать (Гоа был христианским штатом и Мона мечтала побывать в местных церквях), из-за жары  и общей лени, нападавшей на каждого вновь прибывшего и не отпускавшей до самого отъезда, они не вылезали с пляжа, облюбовав себе пару лежаков возле крошечного деревянного шека, чьи хозяева упредительно бежали им навстречу каждое утро, расстилая на лежаках матрасы и укрепляя над ними зонтики, а потом, когда Мона с Виталиком вдоволь наскакавшись в тяжелых прибрежных волнах, задумывались, что бы им съесть, уже несли испеченных в чесночном соусе креветок и стопку масляных лепешек.

Божественная лень, созерцательная нега, невозможно было противиться этому местному феномену, и даже заласканные англичанами улыбающиеся гоанские собаки, пройдя два шага, валились в тень лежаков и засыпали, зарывшись в прохладный после отлива песок.


Виталик смотрел, как поднимаются из океана неровные полоски волн и неумолимо идут к берегу, становясь с каждым пройденным метром все выше и тоньше. Тело их подсвечивалось закатным солнцем и было голубовато-зеленым, словно стекло из-под молочных бутылок с широким горлышком, которые в детстве Виталика продавали, покрытые плотной крышкой из фольги серебряного цвета. На самом верху волны вдруг вскипал снежно-белый кудрявый бурун, и, чуть помедлив, растекался от края к краю, заворачиваясь в струящийся водопад, который мощно погребал под собой зазевавшихся купальщиков. И когда те, наконец, отфыркиваясь, показывались на белой пенящейся поверхности, вид у них был ошалевший и безумный.

Когда-то Виталик считал море своим домом. Мама часто вывозила его в Крым, и безмятежная синяя патока, прошитая волнорезами, вызывала в нем чувство безопасности и родства. Он как-то сам рано научился плавать, и его почерневшее, как сгоревшая спичка тело и курчавая черная голова мелькали там и тут, словно вездесущий Максвелловский демон, ловящий частицы бесконечного, не имеющего горизонта времени.

Виталик нырял с волнореза, рассекая головой густые зеленые волны, выныривал, подтягивая слабоватые резинкой плавки, надавливал большим и указательным пальцами на полные соленой влаги глаза, и морская вода вытекала сквозь закрытые веки, налипала на ресницы, склеивая их в непривычные черные стрелы. Подглатывая от спешки избыточную морскую воду, которая теперь была везде: в глазах, в ушах, в носу и желудке, Виталик торопливыми мелкими стежками, самому ему казавшимися красивыми и плавными взмахами зрелого пловца, подплывал к берегу, выбирался по вылизанным морем плоским камешкам, которые при каждом шаге чуть съезжали обратно, оттаскивая его назад в воду, и снова бежал по пористому, покрытому темно-зелеными волосками скользкого ила волнорезу, чтобы, поставив розовеющую из-под загара лапку на край, взмахнув руками, как неловкая птица, плюхнуться головой в море, и так раз за разом, совершая этот круг, как неутомимый муравей, пока губы не становились синими, все тело не покрывали пупырки, а в голове образовывалась гулкая, соленая на вкус пустота.

Тогда обессилевший Виталик выбирался на берег, и, постоянно шмыгая, в тщетной попытке подобрать текущее из носа море, укладывался на раскаленные блинчики камней. Под его телом камни сразу намокали, обнаруживая яркие узоры, которые Виталик разглядывал, стуча зубами и втягивая в себя воздух. 

С камнями тоже было интересно. Их можно было собирать, выискивая необычные узоры, мочить в воде для выявления истинного цвета, иногда розового, иногда синего, фиолетового или темно-зеленого, переливчатого, как шея селезня. Плоские «блинчики» можно было кидать в море по касательной, и азартно считать, сколько раз оторвется от поверхности маленькая лепешка, прежде чем погрузиться на дно. Можно было складывать их один на другой, как кирпичики. Получалась крепость, которая с сухим внятным шелестом осыпалась потом при малейшем прикосновении. Среди камней еще попадались оплавленные соленой водой бутылочные стекла, напоминавшие необработанные изумруды и таившие в себе скрытое солнечное сияние. Их приятно было держать в руках, проверяя большим пальцем шершавые мягкие изгибы. В комнате, которую они снимали у темнолицей златозубой хозяйки в большом, увитом диким виноградом и погруженным в прохладную тень доме, у Виталика хранилась целая коллекция таких драгоценностей: бутылочные стекла всех оттенков зеленого, закругленная с краев, когда-то квадратная плиточка мозаики ярко-голубого небесного цвета, черная жемчужина и темно-красная, как капелька крови маленькая козявочка – тоже осколок бутылки, но не здешней, а какой-то чужой, заморской.

Таким было море. Синим, нежным, бесконечным, как Виталиковы дни. Белые чайки ловили ветер, зависая над волнами, где-то далеко, у края небесного купола трубили пароходы. Мама сидела на расстеленном полотенце, обхватив руками колени. Подозвав Виталика, она разбирала рукой его непослушные темные вихры, но Виталик, пританцовывая, рвался в море, и, выскользнув из маминых рук, бежал по раскаленным камням, смешно поджимая ноги, отталкивался от каменистого дна и плыл, пронзая тугую прозрачную воду, к красному железному бую, который колыхался  между волнами, показываясь и  снова исчезая. Не замечая увеличивающегося между землей и своим животом расстояния, Виталик доплывал до буйка, и там, подмяв его шершавое пустое тело отдыхал, глядя сквозь мокрые ресницы на далекий, суетящийся берег. Шар то и дело норовил выскользнуть, чтобы вновь запрыгать на волнах, но Виталик цепко облеплял его неровные бока коричневыми лапками с расплющенными от напряжения светлыми кончиками пальцев, удерживая под собой.

Наконец, отпустив буй, который выстреливал из-под него, словно пробка из бутылки с шампанским, которое мама и тетя Саша откупоривали каждый Новый год, Виталик отправлялся в обратный путь, и, в полутора метрах от береговой линии, сцепившись ногами с дном, усталый, выбирался из толщи воды.  Пройдя пару шагов, он валился на гальку опустошенный, теплеющий, соленый изнутри и бездумно лежал, промокая пальцем узорчатые камешки.
Вечера были черные, ускользающие, пропахшие тушеными кабачками с чесноком, которые готовила на своей обширной кухне хозяйка дома. Виталик помнил огромные, сладкие, текущие по подбородку помидоры, и после качающуюся, как в волнах, панцирную сетку, которая поскрипывала под его невесомым телом и баюкала… и больше не помнил ничего. Глубокие омуты снов забирали его быстро и крепко, так что черных южных ночей с ослепительными низкими звездами для Виталика как будто и не существовало.

Утром ветер вносил в комнату штору, и она вздувалась над постелью Виталика, как будто под ней прятал свою спину невидимый сияющий слон. Со своей панцирной люльки Виталик видел только небо, невесомое и свежее. Иногда на небе возникали прозрачные перья облаков, но они быстро исчезали, растворялись в синеве. Издалека слышались резкие крики чаек. Ветер, играя со шторой, заносил в комнату лоскуты разных запахов: рыбы, водорослей, земли, рассыпающейся в песок и сырой земли деревенских садов. Приморская деревушка,  где они жили, была погружена в тенистую тишину. Путаное переплетение розовых кустов, винограда, алычи и мальвы поглотило дворы, где никогда не бывало солнечного света, но взамен этого кипела крикливая хозяйственная жизнь, и рано поседевшие женщины в фартуках, подперев бока, громко и горячо кричали друг на друга на непонятном языке, и Виталику казалось, что они ругаются и дело вот-вот дойдет до драки, но потом оказалось, нет - просто разговаривают.

Виталик, еще не совсем вернувшийся из своих глубоких мальчишечьих снов, смотрел на небо и вдруг, словно заполняясь самим собой, все вспоминал: вчерашнее море, обнимающее его со всех сторон, круглые горячие камешки, налипшие на живот, высохшую соль на шершавых, стянутых солнцем плечах, и такое безбрежное счастье охватывало его существо, что он не мог вымолвить ни слова, и только улыбался, закинув руки за голову, ожидая, когда проснется мама и начнется еще один волшебный день.

Такая любовь между морем и Виталиком продолжалась все детство и часть отрочества. Однако когда Виталику исполнилось 13 лет, случилось странное происшествие, повлиявшее, как Виталик понимал уже теперь, на его доверие к этой стихии.

Тем летом они с мамой, Валеркой и тетей Сашей приехали в Крым, списавшись заранее все с той же зубастой хозяйкой большого каменного дома. Двор ее совсем не изменился, разве что гуще стала тень, укрывающая его от посторонних глаз. Так же пахло тушеными баклажанами и чесноком. Но сам Виталик уже ничем не напоминал того вертлявого вьюнка, что нанизывал свои неотложные  дела на стержень растянувшегося от горизонта до горизонта дня. Вместо выцветших брезентовых шортиков Виталик теперь носил длинные светлые брюки с ремнем и заправленную в них рубашку. Он краснел всегда, когда к нему обращались, а по ночам ему иногда снились томительные бесстыдные сны, которые делали его разнеженным и мягким, а фантазии, эти спутники молодости, не встречая сопротивления, плели у него внутри причудливые картины. Но в стыдную их суть взрослым хода не было, и мечтающий Виталик щетинился, если кто-то пытался нарушить возведенный им вокруг себя барьер или отвлечь его от самого себя.

Прошлых своих крымских знакомых Виталик видел и узнавал, но что-то поменялось, и уже невозможно было так запросто подойти и начать разговор. Поэтому Виталик гулял по поселку один, и, стоило ему натолкнуться на кого-нибудь, как он моментально, словно каракатица свои чернила, напускал на себя вид безразличный, глубокий и обремененный. Бывшие его  приятели, в свою очередь, хоть и не имели такой тонкой душевной организации и как следствие ее, паралитической застенчивости, при виде высокомерно шествующего Виталика, глядящего либо под ноги, либо, эдаким Печориным, в небо, пожимали плечами и шли себе дальше. Мало ли дел? Так что лето, которое могло бы сложиться совсем по-другому, возможно опасно, но уж наверняка весело с этими деревенскими сорвиголовами,  для Виталика превратилось в невозможно длинное чередование дней и тянулось, как пыльные улицы, всегда выводившие к морю. Он мало с кем разговаривал (ведь нельзя же назвать разговором эти обрывочные да-нет-не буду, которыми Виталик одарял своих родных), и что-то варилось в его душе, от передержки превращаясь в яд,  потому что все вокруг было предчувствием, но ничего не происходило, первый акт все не начинался, и что-то томительное мучило Виталика, и ему хотелось плакать, или кричать, или умереть, такой невыносимо странной казалась эта жизнь.

В море Виталик по прежнему купался с охотой, правда, уже не до посиневших губ и мелкой дрожи, но ласковая черноморская вода по-прежнему доставляла ему радость, а главное, помогала забыть про себя, про этот с недавних пор сверх всякой меры раздувшийся объект познания, от которого Виталик уже и сам не знал, куда деться.

То самое происшествие случилось с Виталиком уже в самом конце лета. Перед отъездом на юг Виталик посмотрел по кабельному телевидению кино. Фильм был типично голливудским, неумным, но захватывающим, для неизбалованных советских граждан – вообще откровение. Речь там шла о катастрофе авиалайнера, выжившие пассажиры которого, разумеется, оказались на необитаемом острове. Все содержание фильма пересказывать интереса нет, наверняка все что-то подобное видели, но вот один эпизод почему-то особенно запомнился Виталику:

Уцелевшие герои, двигаясь по пояс в мутных прибрежных водах, тащат лодку, полную всяких нужных вещей. Камера снимает эту бурлацкую эпопею в двух планах: на воздухе (верхнюю половину героев) и в воде (ноги). На воздухе все идет замечательно: герои перекидываются репликами и пыхтят. Зато под водой все совершенно по-другому: какая-то страшная тень скользит за группой, то и дело протягивая длинные тонкие щупальца, но в последний момент отдергивая их, словно гурман, который не знает, какой кусок предпочесть. Оба плана – воздух и вода – постоянно меняются местами, создавая фирменный голливудский саспенс, когда, изнемогая от напряжения и этой псевдо-мирной жизни ждешь: когда же уже, Господи? Когда их уже сожрут, наконец? И когда это все же случается, когда черные щупальца внезапно обвиваются вокруг ног второсортной героини, и, дернув, словно морковку с грядки, уволакивают в свое чернильное подземелье, пугаешься не хуже этой несчастной. Такова великая сила искусства.

Так вот как-то раз, совершая заплыв от буйка к буйку, и минуя черные очертания водорослей, колышущиеся в молчаливой глубине, Виталик на свою беду вспомнил то кино. Его раскрепощенное воображение тут же нарисовало монстра, готового напасть, и уже тянущего к его впалому животу свои тошнотворные щупальца…

Смешным это могло показаться бывшим Виталиковым приятелям, ласточкой слетающим сейчас с пирса. Но для Виталика ужас этих непрозрачных метров оказался непереносимым. Слабость, словно яд, овладела его умелыми руками, тело вдруг обмякло и потяжелело, его невозможно стало держать на плаву. Виталик начал тонуть.

Потом уже, когда на недержащих коленях он выбрался на берег и распластался на каменных лепешках, Виталик понял, что люди тонут от страха. И не только в воде.
С тех пор что-то изменилось. Виталик не перестал любить море. Нет, его глаза, больные от городского камня, мечтали отдохнуть на бесконечной, уходящей за горизонт аквамариновой глади. Его легкие, как паруса ждали, когда смогут наполниться солоноватым свежим ветром. Виталик все так же с удовольствием и хорошо плавал. Но что-то потерялось. Доверие, слияние, когда море – это та же среда обитания, тот же воздух, и скользишь у дна, словно дельфин в тишине и солнечных бликах, и вода, как материнская утроба кутает и охраняет тебя – это ощущение к Виталику больше никогда не вернулось. Он больше не чувствовал себя в море своим, и виной тому было грехопадение – страх. Виталик правильно вычислил эту точку отсчета, и, имея привычку наблюдать за собой, различать причины и следствия, постепенно начал понимать, что чем старше он становится, тем больше таких грехопадений накапливается в его книге жизни, закрывая первичное незамутненное восприятие, мешая осознать что-то важное.