Честь и достоинство

                Прямо в канун дня Советской комсомолии, в канун дня её рождения, с поэтом Александром Павловичем Громовым произошло непредвиденное и даже несколько несуразное по обстоятельствам происшествие. Самым банальнейшим образом, в этот самый канун Александр попал в медвытрезвитель, а накануне, непосредственно перед этим самым попаданием, его кандидатуру рассмотрели, и рассмотрели положительно, для приёма в члены Союза писателей России. Конечно не обошлось без возлияний в честь данного знаменательного события, и конечно после собрания правления местной писательской организации. Всё это было накануне, а вот канун уже пришлось проводить в вытрезвителе. Но все эти события: и день Советской комсомолии, и приём в Союз, и вытрезвитель, не главное в данном повествовании, хотя и случаются крайне редко. Громов был на хорошем счету не только среди писателей, но скажем и во всём городе. Медвытрезвители оставались в его памяти в далёком прошлом, когда он ещё был молод и бесшабашен, что впрочем свойственно всем молодым поэтам, да и другим творческим людям чувствующим свою сопричастность если не к Богу, то где-то рядом к этому. Ну, а то что их Миссия на Земле, это несомненно Предназначение от Бога, было ясное дело и ежу понятно. Но, опять же повторяюсь, всё это оказалось совершенно не главным.
Главное случилось гораздо позже, уже после вытрезвителя, когда, по дороге домой, Громов обнаружил, что в этом дурацком медучреждении ему забыли, при выписке, вернуть…яйца.
Да-да, забыли вернуть яйца. И не какие-нибудь там куринные-перепелинные, а самые что ни на есть всамделишные, настоящие, его Александра Павловича Громова родные яйца. Самое досадное было то, что Громов обнаружил эту пропажу не сразу, а уже почти подходя к своему дому, когда казалось бы полностью успокоился от этого нелепого происшествия со своим посещением, и успокоенный,
(а с кем не бывает?) зашёл за автобусную остановку, справить свои естественные маленькие надобности.
- Как же так? - подумал Громов пощупав место,где должна была находиться мошонка, но совершенно не находилась.
- Как же так? - ещё раз подумал Громов, так как вместе с мошонкой совершенно не прощупывались и злополучные яйца.
Член был на месте и это повергло Громова ещё в большее смятение.
«Ведь если бы хотели украсть, то украли бы всё – с трудом думалось в больной от похмелья голове – а так, совершенно непонятно, зачем было красть наполовину? Видимо на самом деле просто забыли вернуть. Но ведь и как изощрённо забыли вернуть!»
Громов решил проверить все свои карманы. И как назло всё оказалось на месте. Ему вернули всё: документы, портмоне с деньгами, часы, мобильный телефон, две подаренные ему, с дарственными надписями, книги, ключи от дома, сигареты и даже пачку презервативов. Александр за такую доброту милиции, подписал милиционерам две свои небольшие книги, которые он представлял на собрании, а когда ему предложили, то почти с удовольствием «увековечил» себя оставив запись в Книге отзывов «почётных» посетителей. Да и как было не вернуть, довольно известному и уважаемому в городе человеку? Ему вернули всё, всё до последней копеечки, даже оплаченную им квитанцию за оказанные ему услуги. Вернули всё, будь они неладны, но забыли вернуть самое что ни на есть важное: яйца.
Умышленно или преднамеренно?
«Да ведь это одно и тоже!» - чертыхнулось вдруг в голове. Но чем больше думал Громов над последним вопросом, тем больше приходил к выводу, что вот именно так, и никак не иначе – именно что преднамеренно, и именно что умышленно.
Ведь если бы неумышленно, то наверное уже бы и вернули? Транспорт у них на ходу, мой адрес они знают, а яйца, они хоть какие-никакие, а в щель не закатятся.
Что же делать, что же делать? Искать в третий, или уже в четвёртый раз по карманам «пропажу» было бесполезно.
«А ведь, как улыбались при выдаче мне вещей – уже со злостью подумал Александр  – прямо в глаза подобострастно заглядывали, лишь бы я растрогался, да про что -  нибудь и забыл».
«Менты позорные!» - Громов даже плюнул в сердцах, но от этого легче не стало.
Потом догадался и стал остервенело щипать себя за руку, но пробуждения тоже не наступало. Да и какое могло быть пробуждение, если всё было натурально и физически ощущаемо.
Квитанция была на месте, остановка была на месте и весь Мир был на месте.
Весь Мир…, кроме Самого Главного – яиц.
И «что делать?», и «кто виноват?» - извечные русские вопросы.
Виноват конечно сам, но что делать?
Что делать – то?
Перспектива, казалось бы, счастливого освобождения, всё более и более, из радужных, начинала приобретать тяжёлые и мрачные в своей безысходности краски.
«Может быть я оставил их в другом месте?» - вдруг подумалось Александру Павловичу, и он стал вспоминать всё что с ним было накануне.
Ещё до собрания, утром, он заезжал к поэтессе Ивановой для редакторской правки своей новой рукописи, и всё было на месте. Это могла бы подтвердить и сама Иванова. После собрания, но ещё до банкета, он опять недолго уединялся с Ивановой, и там тоже кажется всё было нормально, по крайней мере Иванова бы заметила. Просто не смогла бы не заметить, если бы что-то было ненормально. Женщины вообще чувствительные натуры и в своей чувствительности, любая мелочь лежащая не на месте может вывести их из себя. И не заметить такую «мелочь», да ещё у близкого ей мужчине, любая женщина просто не в состоянии. Да и какая это «мелочь»? Для женщины эта «мелочь» вовсе даже и не мелочь, а гораздо больше. Можно сказать, что источник счастья.
«Ну конечно же – ясно, как перед глазами, вдруг вспомнилось вчерашнее уединение – она была на мне сверху и между прочим, довольно умело и старательно ласкала его «мелочь».
Может быть позвонить ей и спросить? Но как он будет ей звонить и как спрашивать?
«Дорогая, извини, не оставил ли я у Вас вчера свои…?» - вопрос никак не формулировался и это выводило Александра из себя. Мало того что вопрос был нелеп и не хотел формулироваться, но даже если бы и сформулировался, и даже был бы задан, то в подтексте то выходило что он подозревает свою любимую женщину в краже его, пусть и не целиком, но всё-таки «чести и достоинства».
«Доигрался! – уже зло на себя подумал Александр – Тоже мне, без пяти минут, член Союза писателей России». А кому он нужен такой Член с членом, но без «мелочи»?
«А ещё называется – Великий Поэт России Громов – продолжал злиться и ругать себя Александр Павлович – поэтишка паршивый, громовержец сранный, да где тебе ещё греметь глаголом, если ты не только греметь, а даже просто звенеть своей «мелочью» не можешь?».
За этими рассуждениями и незаметно для себя поэт оказался перед калиткой своего дома.
На дворе было прекрасное осеннее утро, небо голубело фривольно купаясь в пене белоснежных облаков, но поэт этого не замечал. Опавшие листья золотым ковром покрывали землю. Ночная, но ещё редкая изморозь сходила на нет.
Тихо и жалобно скрипнула открываемая калитка, но поэт не заметил и этого. Похмелье уже не мучило, но начинала мучить ещё более суровая «проза жизни».
«Где был, что делал? – как обычно спросит жена, но ведь, в конце концов как не отвиливай, а шила в мешке не утаишь, вопрос ведь дойдёт и до этого: «А где милый твои яйца?».
Мысль о том, как он будет отчитываться перед женой, была почти невыносимой, как зубная боль. На всякий случай он достал и спрятал презервативы в поленнице дров. Постоял. Покурил. Подумал: «Хорошо было бы сейчас умереть». Но уже и сигарета догорала, а умирать всё как-то не получалось. Пришлось идти домой.
Сухо ответив жене, что попал в «трезвяк», Александр разделся и прошёл в спальню, чтобы завалиться спать. Но и на тёплой кровати не спалось, и не умиралось тоже. Он долго слушал, как обиженная жена на кухне громко гремит кастрюлями, потом собрала детей и, даже не заглядывая к нему в спальню, куда-то вместе с детьми молча ушла.
 - Вернусь завтра, к вечеру - только и донеслось до него.
"Пропади всё пропадом и хоть никогда не возвращайся" – мучился, стараясь заснуть Александр.
"Надо всё-таки обратится в милицию, и заявить о пропаже" - думалось Александру Павловичу. Он опять осторожно прощупал своё причинное место, но ничего не изменилось, яиц как не было так и не было, как отрезало.
«Вот ведь сволочи – опять, но уже вяло, сквозь дрёму, подумалось о милиции – уж лучше бы побили и деньги отобрали, как в старые добрые времена, чем так».
Демократия хренова: украл втихаря – вот тебе и начальный капитал.                Да и сам тоже, такой же демократ хренов – с «хреном» да без «мелочи». А что есть Честь, если с ней нет Достоинства?
О себе вспомни!
Когда вещи тебе выдали, принесли ведь и брючной ремень со шнурками от туфель?
Ты ремень свой в брюки вдел, а шнурки чужие в карман положил, а не вернул обратно. Может сейчас где-то другой бедолага, так же как и ты из-за потерянных шнурков расстраивается? Хотя, конечно, вещи почти несоизмеримые: шнурки и яйца. Но кто знает.
Наконец провалился не то в сон, не то в дрёму.
Проснувшись, примерно через час, а он это плохо осознавал, положение Александра Павловича оказалось ещё более отчаянным. Кроме того, что после тяжёлого сна у него ничего не прибавилось, оказалось ещё, что закончились и сигареты. Пришлось собираться и идти в магазин за сигаретами.
День разгорался во всю мощь своего запоздалого бабьего лета.  Среди этого дня Александру виделись широко распахнутые голубые ноги неба, обрамлённые
 белоснежными облаками –трусами нашей Земли. Женщины из затянутых в до нельзя узкие брючки – «всё  напоказ», ,весело шагали, цокая каблучками И весело покачивая своими бёдрами, будто дразнящими вторую половину человечества: «Бери нас, бери нас, вот мы какие, вот мы какие, стоит только захотеть».
Александр хмуро шёл за ними. И если раньше, идя следом за такими соблазнительными бёдрами, он несомненно что-нибудь сочинил экспромтом типа  :
                Дери нас,
                Дери нас, 
                МЫ НЕ СВЯТЫЕ,
                Мы НЕ СВЯТЫЕ,
                Стоит только отъиметь.
То теперь, невольно прислушиваясь к своему состоянию, он с ужасом отмечал, что ничего не хотелось, и ничего не стоялось. Он был словно известный ему из далёкого прошлого детства «мамонтёнок Дима» -такой же сплющенный невзгодами  и временем, и такой же жалкий с высохшим и на  что не пригодным хоботком.
«Неужели всё! – подумалось ему – конец жизни, конец таланту?».
И  всё из-за какой-то «мелочи».
«Конец жизни» уныло висел между ног, как будто подтверждая правоту хозяина что без такой родной и милой «мелочи», «конец жизни», действительно, просто «конец» без всякой жизни.
«Интересно, догадываются ли женщины, что перед ним уже необязательно покачивать бёдрами?» - вертелось в голове. А впрочем, и это уже не важно, что они там догадываются или не догадываются.
«Конец – всему делу венец» - не к месту вспомнилось Александру Павловичу.
Но что теперь стоил его не стоящий «конец»? Ничего он теперь не стоил. Хоть куда ставь ударение, хоть бей им по забору, а его мужская «честь», но без «достоинства» в виде той «мелочи», какая же это «мужская честь»? Это уже не «честь», а разве что никудышный пестик. От этой простой истины, что без «достоинства» и «честь» конечно же не «честь», а ничего не стоящий пестик Громов чуть не заплакал и трясущимися руками стал нервно прикуривать последнюю сигарету. Мимо его со смехом пробежала стайка молодых девчушек репродуктивного возраста, где-то он это слышал, но и это его не порадовало. Даже дым струящийся с сигареты его не радовал. Он зло отшвырнул окурок в сторону.
«Надо бросать курить. Ведь живут же и без этого люди».
Без чего, Без Этого, Громов уточнять не стал. Мысли медленные и тяжёлые как камни давили его, и уже готовы были сорваться камнепадом в пропасть, сметая всё на своём пути.
«Почему после банкета, я не ушёл вместе с Ивановой?» - продолжал вспоминать признанный, но уже «конченный» поэт.
«Ведь Поэт без «Конца», что Поэтесса без лобка. Вернее без Начала.
Но любой «Конец», если это Конец «не конченный», должен в своём конце иметь определённую «законченность», хотя бы в виде небольшой «мелочи», которая собственно и является, вовсе не мелочью, а именно «венцом» этого Конца для любого Начала.
Она ведь вроде его звала? Переночевал бы себе спокойно. Тем более, что муж её был на работе, на сутках. Он работал охранником в каком-то ЧП, сутки через трое и вернулся бы домой только на следующий день поздним утром. Это был очень удобный график работы, не только для охранника, но и для поэта с поэтессой. Они давно приспособились к этому графику, редактируя зачастую не только свои рукописи, но и свои жизненные утехи.
«Да, надо было идти с Ивановой – запаздало анализировал Александр Павлович – её муж спокойно охранял бы своё ЧП (частное предприятие), а я спокойно обошёлся бы без своего ЧП (чрезвычайного происшествия)».
«А ты не пошёл, – продолжал корить себя Громов – перестраховался трус несчастный, не пошёл с Ивановой, а решил на банкете «оторваться по полной программе», а они, те самые и … оторвались, и тоже кажется по полной программе».
                Звенеть нечем стало,
                Звенеть нечем стало
                И Смерть косой своей
                В окошко постучала,
                И ухмыльнулась,
                А в её мешочке
                Лежали яйца, нежась,
                Как под квочкой.
Это не было вдохновением, скорее это было каким-то оцепенением. Но вот оцепенение прошло. Решительно развернувшись, что в общем-то не свойственно таким творческим личностям, Поэт вернулся в магазин, который он почему-то прошёл мимо, и кроме сигарет купил себе ещё жестянку пива.
«Надо действовать!» - твёрдо решил Поэт. Высосав из банки пиво, он стал по мобильнику набирать номер Ивановой. Как все предусмотрительные мужчины, он не заносил номер в память телефона. Во избежание недоразумений с супругой, номер приходилось держать в своей собственной памяти, но номер этот он помнил очень хорошо. Было около трёх часов дня, а муж Ивановой обычно в это время, отоспавшись после своих суток, уходил ещё на какую-то «подработку». На какую уж там он «подработку» уходил было совершенно неважно ни поэту, ни поэтессе. Может он и вовсе «подрабатывал» на какой-нибудь жене другого охранника.
Трубку взяли довольно быстро.
- Алло - как можно беспечней сказал Громов.
- А, это ты Шурик, привет! – услышал он её немного взволнованный голос – Ой!...ещё…так…так!
Её голос неожиданно прервался, но тяжёлое страстное дыхание, сотворяемой где-то там сейчас чужой и видимо любви, в трубке не прерывалось. Он стоял и слушал это дыхание, он даже, он мог бы в этом поклясться, слышал и скрип дивана. У Поэта был очень хороший мобильник. И он очень хорошо знал скрип того, её дивана.
- Ну, что ты в самом деле? - услышал он, её чуть-чуть обиженное, но предназначавшееся явно не ему.
Он уже хотел выключить телефон, но тут снова услышал её голос. Её голос, но с какими-то странными, и даже незнакомыми ему реверберациями.
- Шурка, ты что хотела?
Она что, обозналась что ли?!
- Ой не могу…сейчас…сейчас…ой, Михаил!!! - слышал он её, через еле сдерживаемые стоны.
Оказывается он в её глазах уже стал просто какой-то Шуркой?
- Говори быстрее, быстрее!!!» - почти завизжала она вдруг в трубку и связь тут же неожиданно прервалась.
Великий Поэт стоял как оплёванный. Оказывается он не он, а ОНА – Шурка!? Поэт Громов - Шурка оказывается!? Он не мог поверить, но ведь верить то приходилось.
Он вдруг вспомнил, что порой и во время ИХ любви, если ей кто-то звонил из подруг она не бросала трубку, но любила говорить с ними, будто дразня их своими сексуальными стонами, что с ней всё хорошо, лучше не бывает, и вообще сейчас она ТРАХАЕТСЯ утопая в оргазмах. Ему она эти телефонные разговорчики во время ИХ любви объясняла тем, что они ЕЁ ЗАВОДЯТ.
А теперь оказывается для своей ЗАВОДКИ она выбрала его?!
- Какого чёрта! - полностью дошло до Александра в роли кого он сейчас выступил. Она ж, что его уже вместо презерватива, или вместо «Виагры» использует?!
«И какого чёрта Михаил, когда её мужа зовут Олегом? И какого опять же чёрта, где, кого и что этот придурок Олег охраняет, если не может охранить от посягательств собственную супругу?» - "Шурик" от обиды даже забыл об утерянной им «мелочи», так в нём всё клокотало.
                Как ныне сбирается Вещий Олег
                Отмстить неразумным хазарам.
                Он водки купил и почистил штиблет,
                И слева почистил, и справа.
При чём здесь штиблеты, поэт не осознавал, как не осознавал и того, что зайдя в магазин, заказал двести граммов водки на разлив, которые тут же, не отходя от кассы, и выпил.
Солнце на небе начинало хмуриться, но на удивление, настроение от этого хмурого Солнца, только улучшилось. Оно было отчасти созвучно настроению Поэта. Осень конечно была не Болдинская, но она просто была Осень Обалденная.
«Хорошо, что я не муж Марии Ивановой – почти с приятностью подумалось Громову – ведь став её мужем, я стал бы рогоносцем».
Александр пощупал свою голову, но рогов не замечалось. И то хорошо. А о Михаиле можно будет узнать у Машки, когда её муж уйдёт на следующие свои сутки. С удивлением Громов отметил про себя, что впервые обозвал Марию Машкой, хотя до этого не только целовал её ноги, но и называл не иначе как «моя Дева-Мария».
Александру вспомнилась колыхающаяся над ним, двумя большими гирями, как маятники, грудь Марии и у него возникло почти непреодолимое желание, сейчас же идти в милицию и «расставлять все точки над «i». Так просто «мелочью» не разбрасываются. Они должны найти, просто обязаны найти, ведь к тому же он Член Союза писателей, ну почти что Член.
Но настроение хоть и приподнялось, а вот солнце вместе со своим временем почти опустилось, было около пяти часов вечера. Громов уже и шёл в милицию «расставлять точки», как вдруг вспомнил, что он опять «выпивши» и кто тогда ему выпившему поверит, тем более в медвытрезвителе, про его оставленные в этом заведении яйца.
«В медвытрезвитель надо ходить трезвым – трезво подумал Громов – иначе это добром не кончится». И он опять пошёл в магазин.

                Сидя на высоком заросшем кустарником холме городского парка Александр Павлович наблюдал за быстро краснеющим и увеличивающимся в размерах шаром Солнца и распечатывал уже целую бутылку водки.
«В конце концов живут и без этого» - умиротворённо думалось ему. На траве между его ног стоял пластмассовый стаканчик, а на стаканчике лежал картофельный пирожок.
«В крайнем случае – мелькнула в голове шальная мысль – можно стать голубым».
«Знать бы только как это делается?» - Громов выпил стопочку водки и закусил пирожком. Вместе с уходящим Солнцем уходило Время и становилось немного грустно. Суицидально. «Голубизна» совершенно не прельщала Александра Павловича и, ему пришлось выпить вторую стопку, чтобы развеяться от таких дурных и шальных мыслей. После третьего стаканчика водки решил обзвонить всех старых, уже почти забытых подруг. Для чего? Он и сам плохо понимал, может быть попрощаться? Это стоило ему немалых усилий. Только с шестого или с седьмого раза он попал на нужный ему номер. Он даже удачно вспомнил, и не оговорился, имя своей старой подружки. Её звали Надежда. Как известно, надежда умирает последней.
- Алло – услышал он её настороженный голос – это кто?
- Это я – ответил он – меня приняли в Союз писателей.
- Ты откуда звонишь? - так же настороженно спросили его, но он понял, что его не забыли и помнят, раз смогли узнать по голосу.
А ведь прошло столько лет.
- Я отсюда, с холма – ответил он и вдруг вспомнив, добавил – с того холма, с нашего любимого, где мы с тобой однажды…помнишь?
- Я всё помню – немного помолчав, сухо ответила трубка.
- Я тебя не забывал - зачем-то соврал он.
- Значить ты стал поэтом?  - спросила она.
- Да, стал, но это знаешь,…довольно больно.
- Что больно? - тут же откликнулась она.
- Да так, знаешь…в общем мелочи, да и разговор не телефонный, ты одна дома?
В трубке долго молчали.
- Да одна – наконец ответили – но зачем тебе это? Ведь ты теперь знаменитый и если захочешь, можешь…
- Ничего я уже не могу - перебил он её.
В трубке слышалось только дыхание.
- Можно я к тебе приду – попросил он – просто поговорить.
- Ну, если только поговорить, раз так тебе больно, - всё ещё будто нехотя ответили в трубке – надеюсь, номер моей квартиры ты не забыл, а то у нас на подъезде дверь с домофоном.
- Нет, не забыл – ответил он – я сейчас приду, мне действительно больно.
И он отключил телефон.
Уже в её квартире, он понял что да, она его ждала, не забыла и всё время помнила. На серванте в вазочке всё также торчала его пластмассовая ручка в виде гусиного пера, там же лежал и его блокнотик. Когда-то, почти двадцать лет назад, он считал себя гениальным поэтом: курил только трубку, писал только гусиным пером, а блокнотик со своими первыми стихами посвящёнными Ей, должен был украсить в будущем его Музей Поэта. Курительная трубка давно потерялась, а вот блокнотик и гусиное перо, подаренное им своей первой Музе, сохранились в целости и в сохранности. Она была в домашнем халате, но глаза и губы были подведены.
- Ну, давай рассказывай - сказала она и достав из холодильника поставила на стол бутылку водки.
Отвернулась к плите и забренчала посудой, приготавливая на стол. Громов невольно вспомнил о своём горе. Так как ему бренчать было нечем, то и это бренчание посудой раздражало его и не давало никак сосредоточиться.
- Я тоже с собой принёс - сказал он после затянувшейся паузы. Встал, ушёл в прихожую и принёс на стол начатую бутылку.
У плиты, спиной к нему, Надежда молча утирала слёзы.
- Ну, что ты…  - начал было говорить он и уже хотел сесть на стул, как Надежда вдруг резко обернувшись, с решимостью в глазах, в два шага оказалась рядом с ним, и вжавшись в него всем своим телом, с потягом, обхватив его шею руками, впилась своими губами в его губы.
- Ну, что ты, что ты? - пытался освободиться Громов, гладя Надю по волосам, еле оторвавшись от её губ, но и сам целуя её в глаза и в щёки.
По щекам Нади текли ничем не сдерживаемые слёзы.
- Не смотри на меня, не смотри, я сейчас… - она с трудом отпустила его из своих объятий и быстро ушла, почти убежала в комнату.
Громов налил водки и выпил. Догадался убрать начинающую гореть на плите яичницу, но дыма на кухне уже было много, пришлось открыть форточку.
«Нет дыма без огня» - вяло подумалось ему.
Где –то в поленнице дров спали презервативы.
А на сковородке дымились яйца.
-«А впрочем, зачем мне они теперь – подумал Александр Павлович – и презервативы и яйца? Самого хоть в задницу».
Из комнаты вернулась Надежда. Она успела привести себя в порядок, умылась и вновь навела макияж.
- На, подпиши на память - протянула она ему книгу.
Это была его последняя книга, которую он забрал из типографии всего лишь неделю назад. Где Надя смогла её раздобыть, было совершенно непонятно, ведь она ещё не поступала в продажу. Несколько экземпляров он подарил знакомым литераторам. Несколько штук оставил в Правлении Союза писателей. Было чему удивиться.
- Мне только и остаётся, что подписывать - сказал он и подписал поданную книгу.
«На память Наде» - больше ему в голову ничего не пришло.
Тело у Нади погрузнело, у глаз чётко просматривались морщинки.
- Что смотришь – криво усмехнулась она - старею?
- Да, нет, знаешь…
- Знаю, знаю – перебила его (уже его?) женщина – старею. Давай лучше выпьем.
Она открыла бутылку и налила себе и ему, чуть не с верхом в гранёные стопки. Молча подняли стопки, молча чокнулись, и также молча выпили.
- Ну, что там у тебя стряслось, рассказывай.
Александр стал долго и бестолково рассказывать, что «всё в жизни состоит из мелочей, но есть такие мелочи, вот как то же гусиное перо, или блокнотик, без которых в жизни, ну никак, понимаешь? Ведь есть же не пустые понятия как Честь и Достоинство. Ими надо дорожить. И если женщина теряет Честь, в смысле девственность, то она становится только лучше, она становится женщиной. А вот если мужчина теряет, то… ведь сама подумай? Что такое член у мужчины – конечно это его большое Достоинство, но ведь в яйцах-то вся Честь этого Достоинства, а Достоинство без Чести уже не Достоинство, а…» - и по щекам Александра Павловича побежали слёзы.
Ничего Надя из этого разговора конечно не поняла. Она только прижала голову Александра Павловича к своей груди, а его руку просунула себе под халат на грудь, и так сидела вместе с ним, покачивая «своего Сашеньку» как малого ребёнка.
Допили водку, покурили сигареты. Доели подгоревшую яичницу.
- Вот, стала курить – оправдывалась она всё тебя дожидаючись.
Пепельница была полна окурков, а кухня была полна сизого дыма. Всё казалось бы было сказано, всё казалось было выпито, но не сказано было почти ничего, по крайней мере, самого главного.
- Пойду я, наверно - сказал Александр, пытаясь подняться со стула.
- Куда – спросила его, как остегнула, Надя – снова в медвытрезвитель!?
Оставайся уж, я тебе постелю в комнате, а утром разбужу - закончила она уже более миролюбиво.
Громов всё же встал и пошёл одеваться в прихожую. Но после нескольких безуспешных попыток попасть рукой в рукав собственной куртки, понял, что безнадёжно пьян. И ничего не оставалось делать, как оставаться.

                Ночью к нему под одеяло забралась-нырнула Надя. Он еле проснулся, а она что-то шептала страстно, втиралась в его тело, всё как когда-то в далёкой их молодости. Сопротивляться не было сил, да и Время вдруг потекло вспять. Александр Павлович взял в руку Надину грудь и поцеловал в левый ещё упругий и напрягшийся сосок. Вместе со вкусом соска, он стал ощущать, что можно наверное и без этого: без Стыда, без Чести, да и других прочих «мелочей», если есть Главное.
Время крутилось, вертелось, катилось по разбросанному пространству, как крутились, вертелись, катились на разбросанной простыне двое людей не помнящих ни пространства, ни времени. Время катилось в Юность, в ИХ Юность, и они были как в той своей Юности, тоже юны, чисты, красивы и непорочны в своей Любви.
И совсем потерял голову Громов, совсем забыл, что он стал Признанным Поэтом.
Он стал ощущать себя по-прежнему: не Признанным, но Гениальным Поэтом.
Не более, и не менее.
- Ах! - стонала под ним Надежда.
- Ах! - стонала она над ним сверху.
- А-а-а-ах!! - и они оба провалились в бездну, упали в водопад, устремились в чёрную дыру Космоса. Или взлетели в Космос? И так летели, летели, падали. В свой нескончаемый Космос, в свою нескончаемую Юность, в свою нескончаемую Любовь. Но они этого уже не помнили.

             - Вставай милый – тормошила его утром Надя – тебе уже пора.
Он с трудом встал, с трудом умылся, почистил зубы. На кухне его ждала Надя. На столе уже стоял приготовленный завтрак. Стояли и две налитые до краёв стопки водки. Сели завтракать. От Нади исходил тонкий аромат, неведомых, не таких, как раньше, духов.
                -«Любовь кольцо, а у кольца
                Начала нет и нет конца.
                Любовь – кольцо»
- пропела игриво Надя и чмокнула Александра в щёку.
Прошлого было не вернуть, хотя оно было таким приятным.
- А ты знаешь?... – Надя ножичком отрезала маленький кусочек сардельки и отправила его в рот.
Громов напрягся, ожидая услышать самое худшее.
- У тебя такие огромные яйца, я вчера от них была просто без ума!
Время казалось, переворачивалось вверх дном.
- Да и Достоинство тоже… приличное, как у настоящего Поэта – добавила она, прожёвывая сардельку.
Александр поперхнулся и закашлялся. Наде пришлось выскакивать из-за стола и долго бить кашляющего поэта по спине.
- Как!? - с трудом отдышавшись, только и смог вымолвить он.
- А так – шутливо засмеялась Надя и откинула в сторону прядку волос, она сама еле отошла от испуга – если бы я смогла их проглотить, я бы их проглотила, но увы не получилось (тут она развела руками) можешь сам проверить.
Громов сидел как поражённый громом.
«Нет, чудес на свете не бывает» - убеждал себя он, и в то же самое время он всё чётче и чётче ощущал, что на стуле сидит не просто он – Поэт Громов, но и лежат полагающиеся ему, как всякому мужчине, «мелочи».
Он всё же не поверил и пошёл в ванную убедиться.
Действительно всё было на месте, и эта «мелочь» конечно же, была не такой уж и мелочью. Вот уж воистину, чуть не перекрестился Александр, всё было на месте, и самым чудесным образом. Больше того, к его «мелочи», добавилась такая мелочь как след на его «Достоинстве» от губной помады. Эту «мелочь» конечно пришлось стереть.
- Спасибо тебе за всё – сказал, вернувшись на кухню Александр – ты меня спасла.
Потом подошёл, обнял и поцеловал Надю.
- За это спасибо не говорят - попыталась отстраниться от него Надя.
Она всё-таки вывернулась из его объятий и стала поправлять причёску.
- Но, как же милая?…
- Эх, Громов, Громов, ничего ты не понял – Надя подняла и выпила свою стопку водки – ну, да ладно, и на том спасибо.
- Но, а мне то за что спасибо?
-А за то же, за всё - Надя устало села на стул и отвернула своё лицо к окну.
За окном начинало подниматься новое Солнце. Солнце поднималось всё выше и выше, а Громову надо было уходить. Он и сам это понимал, без всякого Солнца.
                Вот так заканчивается эта история про Честь и Достоинство. И что ни говорите, после этого, но мелочей в жизни не бывает. Уж это то Александр Громов знает не понаслышке, а на своём собственном опыте.
В любом конце, в любом окончании, в любой концовке должна быть своя законченность, своя «изюминка». В любом конце должны быть свои особенные «мелочи», как те же яйца, или гусиное перо, или тот же след от помады. И без таких вот «мелочей» на свете не стоит и жить. Даже, если весь этот Свет – одна голубизна.
Да, Александр Павлович был неплохим поэтом, ведь он даже стал поэтом признанным. Его признавали и собственная жена, и Мария-Дева, и почти забытая им Надежда-Наденька, и даже в Правлении Союза, где он тоже стал полноправным Членом. Но надо было идти дальше и, не взирая на мелочи, добиваться новых высот.
Не останавливаясь на достигнутом.
Да, Александр Павлович решил полностью отдаться Прозе. Нет, ну конечно же не отдаться, а несомненно овладеть Прозой. Именно так! Зачем здесь эти пастельные краски с оттенками «голубизны»? Хватит уже «голубизны» в этом рассказе.
Ведь «Овладеть» и «Отдаться» не одно и то же.
И Проза, она ведь ни чем не хуже Поэзии, в этом он убедился со своей Наденькой.
Конечно, Поэзия тоже неплоха сама по себе и имеет свои определённые достоинства, но… может допускать и погрешности, может допускать и вольности (как тот же Миша – например), может не замечать и определённые «мелочи». А вот Проза такие погрешности и вольности допускать не может, как не может не замечать и «мелочи». Ведь из мелочей собственно и строится вся наша жизнь. Да и Проза собственно строится на том же. В этом Её и Честь и Достоинство. Но и конечно при условии, чуть не забыл, что у хорошего Конца должно быть и хорошее Начало.


                28.10.2007г.