Визитка

Чудной сон мне приснился. Настя и Марина находятся в огромном , выложенном каменными плитами,  помещении без окон и дверей. Точнее, одно окно есть - очень большое, в ширину и высоту всей стены. Оно совершенно необыкновенное, это витраж, составленный  из гигантских фрагментов разноцветных стёкол, разделённых чёрными линиями. На витраже изображена  печальная и прекрасная  женщина в тёмнокрасном, почти бордовом,  одеянии, она слегка сутулится и смотрит вперёд, но не на тебя, а поверху, словно не видит никого перед собой, словно ты отсутствуешь;  откуда ни посмотри на витраж, её взгляд с твоим не пересечётся.  Неяркий свет проникает через окно, но ведёт оно не на улицу, а в другое помещение, более светлое и просторное. Что находится там - меня  не интересует. Самое главное происходит здесь, где две моих любимых женщины о чём-то озабоченно переговариваются.

Я всегда был уверен, что Настя и Марина не знакомы между собой – я тщательно позаботился о том, чтобы они не только никогда не пересекались, но даже не догадывались о существовании друг друга. А тут они о чём-то негромко говорят, склонившись головами, и кажется, вполне дружелюбно, во всяком случае, никаких бабьих ревнивых страстей с выдиранием волос и сварливой руганью  явно не предвидится.  Настя-то при любом раскладе будет вести себя интеллигентно, таков её жизненный стиль, но Марина чувств скрывать не станет. Особенно таких сильных, как ревность. Я пытаюсь прислушаться, о чём они говорят, но слышу только тихое «бу-бу-бу». Что самое приятное в таких снах, я в них совершенно здоров, словно никогда и не болел.  Пользуясь царящим вокруг полумраком,  подкрадываюсь  поближе. Женщины меня по-прежнему не замечают. А я, как и прежде, не слышу, о чём их беседа, но догадываюсь, что говорят обо мне. В руках у моих подруг  две тонкие, как соломинки, свечки, а при моем приближении  из темноты  прямо на них выплывает большой деревянный крест с распятым  Христом.

Я никогда не был в церкви, но понимаю, что попал в храм. Наверное, Марина и Настя молятся Богу. Вокруг пусто и темно, но всё равно торжественно. Кроме неясного бормотания женщин ничто не нарушает повисшую в воздухе тишину. И вдруг визгливо прорывается чужеродный и тонкий звон. Марина и Настя оглядываются и видят перед собой меня. Они тянутся ко мне, и я хочу подбежать к ним, но не могу. Ноги перестают слушаться,  подгибаются, я падаю плашмя на каменные плиты.  Но звон вытягивает меня наружу, из сна.

Я просыпаюсь. На кухне без умолку долдонит телефон. Нужно побыстрее до него добраться. А это непросто. Сначала нужно взгромоздиться в кресло-каталку.   У него есть тормоз, но проку от любых приспособлений  мало - когда переваливаешься  с постели в кресло, всегда есть риск, что  оно может опрокинуться, поэтому на ночь я зажимаю  эту  старую колымагу в «тормозной закуток» между шкафом и кроватью. Для упора. Так безопаснее и проще взобраться на неё. Но зато, когда окажешься наконец в кресле,  чтобы выехать из закутка в комнату, нужно резко развернуть  каталку  под прямым углом сильным рывком. Это дело сноровки, и когда время есть, я делаю это быстро, почти на автомате. Однако телефон выдернул меня из привычного графика, заставил  подсуетиться, я слишком резко потянулся и чуть не рухнул вместе с креслом на пол. Тем не менее, к счастью, всё обошлось благополучно, я развернулся и покатил на кухню.

Вас, наверное, удивляет, почему я не помещу телефон рядом с кроватью, раз у меня  проблемы с передвижением.  Но во-первых, комната моя не такая большая, и всё в ней расставлено предельно рационально - так, чтобы можно было свободно прокатиться. Помимо кровати и шкафа, которые я называю спальней, есть мастерская: два стола и тумба от телевизора -  у дальней от двери стены, но они до упора заставлены техникой, на которой я работаю. Самого  телевизора нет, сломался  как-то раз об мой кулак – на его месте гильотина. Без ящика я не страдаю, там  показывают чуть не каждый  день футбол, а я ненавижу его.  И получается, что для телефона в комнате нет места. А во-вторых, мне никто никогда не звонит, только шеф по пятницам вечером, как раз когда я готовлю ужин. Сегодня же была среда, день неурочный, причём утро и довольно раннее.

Я не люблю неожиданностей. Неожиданности – это стресс. А стресс – это удел молодых и здоровых. Стресс разрушает порядок. А без порядка  моя жизнь разлаживается и очень трудно её вновь привести в норму.  Жизнь моя упорядочена и соразмерена по часам. Это помогает мне выжить.  Когда несколько лет назад сломался лифт и я оказался заперт в  квартире,  как в тюремной камере,  то почувствовал облегчение – мне больше не нужно было преодолевать узкую и неудобную прихожую, спускаться вниз, на улицу, вливаться в огромный чужой и шумный мир, иметь дело с людьми – теперь у меня была  собственная изолированная вселенная,  весьма ограниченная, но так ли много человеку надо, чтобы почувствовать себя самодостаточным?

Два раза в неделю в моей квартире появляются люди, но для меня они словно и не существуют,  я их не вижу, они приходят рано, когда я ещё сплю. Во вторник соцработник приносит продукты и оставляет  в прихожей,  даже о деньгах не нужно беспокоиться – он получает мою пенсию и производит все расчёты сам.  Кроме того, раз в месяц я кладу на столик в прихожей всю свою зарплату (обычно это рублей восемьсот-девятьсот) и список того, что я хотел бы купить помимо повседневной овсянки и макарон впридачу с бульонными кубиками Галина Бланка. Я люблю сладкое и раз в месяц прошу принести мне кос-халвы или  конфет, несколько банок пива, бутылку водки, огурчиков или шпротов для закуси и, конечно, запас махорки для трубки. Хотелось бы, конечно, и мяса, и колбасы, и сыра, и яиц, раньше  всего этого перепадало немного каждую неделю, но постепенно становилось всё меньше – то ли в том, большом мире всё продолжает до сих пор дорожать, то ли соцработник подтаскивает мою пенсию – я не узнавал.  Встать пораньше, поговорить с ним, конечно, нетрудно. Если он соврёт, и проверить  можно. Но не хочется.  Усложнишь отношения и рискуешь оказаться и без того немногого, что есть. А этого мне и даром не надо. Я непривередливый.  Нынешнее положение вещей  устраивает и меня, и соцработника.

Второй человек – это посыльный шефа, курьер. Привозит бумагу, оставляет новые заказы,    забирает выполненные.  Он появляется утром в понедельник. Как и соцработник, он имеет ключ от квартиры. Впрочем, возможно, ни тот, ни другой им не пользуются и оставляют дверь незапертой. Гардероб мешает мне протиснуться и узнать это. Мне он давно не нужен, как и никому другому,  но выбрасывать жалко. Много лет на нём висят, пылятся пальто и кожаная  куртка, в которых я прежде выходил на улицу. Ещё более ненужные вещи, чем я сам. Странное чувство они вызывают во мне, когда я выезжаю в прихожую и случайно задеваю их – наверное, правильнее было бы назвать это чувство отчуждением. Так относишься к старым друзьям, с которыми сто лет не виделся, а потом вдруг случайно встретился. Вроде, и друг не изменился, и  ты такой же, как был прежде, а что-то главное между вами исчезло, словно и не было никогда. И остаётся одно лишь чувство сожаления о чём-то светлом и утраченном навеки.

Пока  катил на кухню, я лихорадочно соображал, кто мне может трезвонить. Первое чувство – всегда опасение: вдруг что-то случилось с самыми дорогими людьми. Но я погасил тревогу. Настя давно замужем, а Марина едва ли кому обмолвилась о нашем романе. Если с ними что-то и произошло,  об этом  не узнаю. Сам я им не  звоню никогда, так как не хочу напоминать о себе и обременять ответственностью, которую они вовсе не должны  на себя взваливать. В первые годы  болезни, когда тоска подступала к горлу, случалось, набирал их номера, слушал  нервное «Аллё!», но клал без ответа трубку. Теперь я  в этом не нуждаюсь. Забыли меня, и славно. Того и добивался, так что нечего себя с утра пораньше жалеть.

Могут звонить из домоуправления, если денег, начисляемых с пенсии, перестало хватать на оплату жилья. Но за этим должен следить соцработник. Быть может, я слишком легкомысленно  решил, что в его романе с моей пенсией мне не стоит быть третьим лишним? Едва ли, но если и так, сейчас мы это узнаем…

Ещё могли ошибиться номером, но я нутром чувствовал, что это не так. Скорее всего, звонит шеф.  И я оказался прав. Это был Михалыч.

С Михалычем я познакомился лет пятнадцать назад, как только  в моей жизни наступила долгожданная  белая полоса. И Михалыч сделал эту полосу ещё светлее. За что мы ему премного и благодарны.

Перед знакомством с шефом я несколько лет мыкался по больницам, поликлиникам, комиссиям, пытаясь оформить себе инвалидность. Собственно, в советское время мне бы  дали её безо всяких проблем, но в те годы  я бы от неё, не раздумывая,  отказался. Что с того, что я был тренером по футболу? Мужчина может прокормить себя не только ногами. Да и не сразу они отказали, слабели год от года, пока попросту не отказались ходить. Сначала я передвигался, опираясь на две трости, затем ковылял на костылях и только в конце, когда ноги пришли в полную негодность, приобрёл у знакомого, у которого умер отец-инвалид, кресло-каталку.  В прежнее время я по-любому нашёл бы себе работу, но наступила перестройка, весёлое времечко. А в весёлые времена лучше не жить и не родиться – это период естественного отбора, когда слабые не выживают, уступают своё место сильным, удачливым, здоровым и умеющим приспособиться к любой среде обитания. Увы, в перестройку я перестроиться не сумел. Ниши, где пережить передряги,  не нашёл. Работу потерял. И подумал, что всё-таки надо оформить инвалидность. Жить ведь на что-то надо.  Подумать-то подумал, но тут была своя проблема.

 Проблема моя заключалась в том, что врачи у меня  не находили никаких болезней и футболили один к другому: хирург к неврологу, тот к кардиологу, кардиолог к остеопату, остеопат к терапевту,   а тот – вновь к хирургу. Они сочувственно кивали учёными  головами, видя, как подламываются мои ноги, стоило только отложить костыли, однажды даже отправили в больницу, но так и не найдя ничего, писали расхожий  на все случаи жизни диагноз – ВСД.  А перестройка, как известно, отняла у тех, кто слабее,  не только  работу. Она отняла у них и право болеть. Если в прежние годы можно было получить инвалидность «по общему состоянию», то теперь появился перечень заболеваний, к одному из которых нужно было быть причисленным, чтобы получить пенсию. Об этом мне сообщила  после полугодовой очереди председатель ВТЭКа Этери Григорьевна Голицына, и отправила на дообследование.  Я сменил три больницы для того, чтобы удостовериться, что мой организм  непостижимо здоров. В сорок лет такого не бывает, чтобы никаких проблем:  сердце, позвоночник, сосуды, нервы, мозг – всё работало, как часы. Только ноги отказывались ходить.

В последней клинике меня утешили, что поставят труднопроверяемый диагноз, который решит все мои проблемы – васкулит.  И не обманули, поставили. Не знаю, что это за зверь такой,  васкулит, но я честно отстоял ещё раз полугодовую очередь на ВТЭК, где мадам Этери Григорьевна выхватила у меня из-под мышек костыли, и после того, как я, не удержавшись на ногах,  рухнул на пол, объявила, что моё состояние не соответствует поставленному диагнозу и, чтобы получить инвалидность,  я должен  дообследоваться. Я человек без особых комплексов, я  бы Голицыной и взятку дал, но за время болезни финансы мои пообтрепались, а в перестройку сами знаете, что со сбережениями у людей случалось. Короче, я был почти на нуле.

И меня опять отправили в больницу, и, наверное, так продолжалось бы бесконечно, но вдруг однажды утром в мою палату вошёл врач, который мне показался смутно знакомым. Пока я пытался вспомнить, где он  мог   прежде мне  встретиться, он листал моё дело, а затем поднял  удивлённый взор и воскликнул:

- Астапов! Неужто и впрямь ты? Не узнаёшь?! Ну прямо тебе, я же Дёмыч! Изменился сильно, да?

И тогда я вспомнил.   Узнать Дёмыча было и впрямь трудно. Он раздобрел, отрастил бороду – стал совершенно неузнаваемым.  Только глаза остались прежними. Андрей Дементьев был моим одноклассником. Мы с ним учились все десять школьных лет, однако,  никогда не дружили. Мы были в разных весовых категориях: он учился на отлично,  считался гордостью школы, а я еле-еле тянул на тройки, только из-за моих спортивных успехов меня и терпели. Он после школы, как послушный мальчик, отправлялся домой, а я гонял с пацанами из секции в футбол на заднем дворе  дома пионеров. Мы были слишком разные. И я его слегка недолюбливал. Ещё в первом классе он подошёл ко мне однажды и плюнул прямо в глаз. До сих пор не знаю, почему он это сделал. Я растерялся от неожиданности и  не двинул ему в ответ.  А когда сообразил, что надо дать сдачи, прозвенел звонок на урок. А после урока было уже как-то глупо затевать драку. Я и не стал драться.  Обидно мне не было, только досадно, потому что я так и не понял, отчего этот интеллигентный паренёк расплевался, как верблюд. Странно, что только этот эпизод запал в мою память. За все десять школьных лет я больше не сумел вспомнить ни одной истории, которая бы нас с Дёмычем объединяла.

Тем не менее, школьное братство что-то для него значило и, похоже,  играло в его жизни не последнюю роль. Дёмыч активно взялся мне помогать. Он, правда, так ничего и не нашёл в моём организме,  утешив, что я доживу до ста лет, но зато  договорился о том, что меня пропустят на ВТЭК без очереди, даже отпросился с работы, чтобы сопровождать меня туда,  и быстро, без лишних слов, убедил мадам Этери Григорьевну дать мне вторую бессрочную группу. Как ему это удалось, я не знаю. На момент переговоров меня выставили из кабинета.

Появление в моей жизни Дёмыча и стало началом той светлой полосы, о которой я упоминал. После того, как медицинские заботы остались позади, у меня образовалась целая пропасть времени, которую я не знал, чем заполнить.   Мне не терпелось придумать чем себя занять. Каждый день я  играл в шахматы в парке со случайными знакомыми, читал оставленные на скамейках газеты,   пытался написать мемуары, даже перепел все знакомые с детства песни, только телевизор не смотрел – разбил его  в сердцах, когда переключая как-то раз каналы, попал на футбольный матч родного города с казанским «Рубином». В сборную города вошли трое моих ребят, но за всё это время они ни разу обо мне не вспомнили. Но дело не в этом, не в обиде. Просто я приспособился к своей ущербности, перестал её замечать, а во время футбольных передач, меня словно разрывало надвое – память моя просыпалась и я осознавал, чего лишился.

  Однажды я приехал  на своей каталке в один из расплодившихся, как грибы, салон полиграфических услуг и заказал  пару сотен листовок. Я намеревался расклеить объявления о работе по парадным и на ближайших от дома остановках. Но не успел этого сделать, как  тут мне вновь улыбнулась удача.

Михалыч, хозяин салона,  ни с того, ни с сего предложил мне работать на него. Это я так в тот момент  подумал, что ни с того, ни с сего. В самом деле,  он был заинтересован во мне не меньше, чем я в нём. Принимая на работу инвалида, хозяин салона  получал значительные  налоговые льготы. Кроме того, он экономил на рабочей площади – ведь предполагалось, что я буду трудиться дома, в собственной мастерской. В общем, уже через пару дней, ко мне на квартиру привезли  компьютер,  принтер, ламинатор, пресс и резак, называемый гильотиной. Михалыч, ставший моим шефом, обучил меня полиграфическим премудростям и с той поры так и повелось, что в пятницу он звонит, чтобы уточнить детали работы, а в понедельник появляется курьер, привозящий заказы и забирающий готовую продукцию.

Со временем салон Михалыча перерос в маленькую типографию,  а я по-прежнему числился в ней. Правда, в последнее время дела у шефа, вероятно,  шли под гору, так как работы становилось всё меньше. Я печатал листовки, изготавливал визитки, календари, конверты и всякую разную мелочь, которую заказывали в салоне, но если прежде я был занят все рабочие дни под завязку, то теперь управлялся с заказами за понедельник-вторник, а потом мыкался без дела,  стараясь как-то себя развлечь.  Соцработник мне однажды  принёс компьютерный диск, на который уместилась целая библиотека книг, и я их поглощал одну за другой, без особого разбора, читать я никогда не любил, да только делать мне больше было нечего.   Правда,  я придумал себе ещё одно развлечение:  стал клеить из спичек замысловатые сельские домики. Но это  пустое занятие – лишь бы время занять. Так и проходили мои дни, год за годом. И в их порядке никогда ничего не нарушалось.

- Приветствую, Астапов! – пророкотал в трубке голос шефа. – Как жизнь, как здоровье? С работой не тяжело справляться?

- Привет, Михалыч!  Не тяжело. Уже закончил недельную выработку. Готов хоть сейчас сдать.  А чего ты  звонишь? Дополнительный заказ?

- Нет, Астапов, не дополнительный.  Напортачил ты там в визитках на прошлой неделе. Имя клиентки перепутал. Глянь внимательнее: заказ № 15623ТГ21. Надо переделать, и срочно. Тётка истеричная, целый час меня гнобила. Будь человеком, исправь поскорей.

- Сделаю, без проблем.

- Уж будь человеком. И оттисни ей золотую виньеточку, что ли, чтобы успокоилась.  Когда к тебе курьера посылать? К пяти управишься?

- Через два часа будет готово.

-  Знаешь что? Сделай ей  полсотни дополнительных визиток. В компенсацию морального ущерба. И смотри там давай, чтоб больше без нареканий. Ты молоток, Астапов, столько лет ни одного замечания. Постарайся и  дальше работать чётко. Я бы не хотел лишиться такого ответственного работника.

Шеф бросил трубку, оставив во мне смутное чувство тревоги. Работу я потерять не хотел. Надо было исправить ошибку и впредь быть аккуратнее.

 Я вытащил из папки  с законченными заказами испорченный. Предстояло переделать две сотни визиток и добавить ещё пятьдесят, как велел шеф.  Если вставить виньеточку, придётся чуток и с макетом повозиться, и с прессом. Я включил компьютер и открыл файл с виньетками.  Перебрал их одну за другой, прикидывая, какую выбрать.  Обычно клиенты заказывали самые простые визитки, иногда просили покрыть их для сохранности плёнкой, а со всевозможными финтифлюшками  мало кто желает – это получается намного дороже. Но я на всякий случай заранее вырезал латунные шаблоны для каждой виньетки. Они у меня лежали в ящике стола в спичечных коробках. Один шаблон хранился отдельно – самый редкий, красивый и сложный, я его никогда не использовал и берёг для особого случая: вдруг мне попадётся заказ на визитку для Насти Сорочинской. Всё-таки, она известный человек и наверняка пользуется визитками и, кто знает, может, однажды она закажет их не кому-нибудь, а именно Михалычу, и тогда они попадут ко мне…

Вас, наверное, удивляет, почему за столько лет Настя и Марина ни разу не вспомнили обо мне. Возможно, у вас  даже мелькнула о них дурная мысль. Это зря. Никто ни в чём не виноват.  Я сам оборвал все концы и не позволил им оставаться в моей жизни, когда понял, что вот-вот стану для  близких обузой.

Настя, любимая… в самом деле, её зовут иначе, настоящее имя, по паспорту, у  неё другое -   Стелла, но она его ненавидит, это имя кажется ей холодным,  напоминает  кладбище, и  сначала она  требовала от друзей, чтобы никто никогда не называл её Стеллой. И на театральных афишах, и в программках - везде она  выступала под псевдонимом – Настасья Сорочинская.  А потом это вошло в привычку, новые знакомые даже и не догадывались, что Настю когда-то могли звать как-то иначе. Впрочем, это неважно.

Мы много лет любили друг друга. Вам, должно быть, странным кажется такое  сочетание: футболист и актриса. Да, мы жили в разных мирах, нас окружали разные люди, у нас были разные интересы, но когда мы были вместе, мы не чувствовали того, что нас разделяет. Хотя её богемное окружение постоянно мне старалось об этом напомнить. Я до сих пор чувствую аромат Настиной персиковой кожи, вижу её прекрасные, чуть с косинкой, глаза, слышу её голос. Мы даже читали мысли друг друга. Нет, правда! Мы специально экспериментировали. Я задумывал число, а Настя почти всегда его правильно отгадывала. А я всегда угадывал, что она в данный момент хочет. Для отношений между мужчиной и женщиной это редкость.  Почему я не сделал ей предложение? В конце концов, мы так любили друг друга, что несмотря ни на что, можно было утверждать:  мы созданы друг для друга…  Всё очень просто.  В моей жизни, одновременно с Настей была ещё одна женщина – Марина Бенедиктова.

 С Мариной меня тоже мало что связывало. Вы помните, я учился в школе на тройки, а она преподавала в институте высшую математику. Общалась она только с коллегами-преподавателями и лоботрясами-студентами.  Вряд ли бы мы когда познакомились, но однажды я увидел на улице женщину с изнурённым лицом, которая тащит два тяжёлых продуктовых мешка. Эка невидаль! – скажете вы. И правда, такое увидишь на каждом шагу. Но один из мешков вдруг порвался и из него посыпались пакеты с мукой и крупами, а затем, обрадовавшись свободе, выпали и покатились по асфальту, с тротуара на мостовую,   апельсины.  Женщина, не раздумывая,  рванулась за ними и чуть не попала под колёса проезжавшей мимо Лады. Я успел схватить её за пояс и оттащить назад. Так мы познакомились.

 Марина была некрасива и при этом близорука,  носила уродливые очки в роговой оправе  с толстыми стёклами. Типичная строгая старая дева-училка. Я побаивался её. Побаивался и любил. Марина была совсем не похожа на Настю. Даже в постели они вели себя совершенно по-разному. Нежная умиротворённая и прекрасная  Настя была пассивна и почти равнодушна к плотским утехам. А жёсткая Марина, тощая, плоская, как доска, некрасивая, не позволяла мне расслабиться ни на минуту, верховодила, и всю житейскую усталость в кровати с неё как рукой снимало. Скучать мне с ней не приходилось. Но при этом она не спешила высказывать по отношению ко мне  чувства, держалась настороженно,  то и дело ощетинивалась,  словно ожидая подвоха или удара со спины. Думаю, у неё был печальный любовный опыт, и она не хотела, чтобы он повторился.

Другой человек совершил бы  выбор.  А я не мог. Сделай я предложение Марине, Настя  испытывала бы  жгучую боль и разочарование в жизни. Свяжи я свою судьбу с Настей – и без того холодная Марина совсем отделилась бы от людей. И обе считали бы меня совершенно справедливо предателем. А что я мог сделать? Я любил их обеих. Это только в книгах и в кино настоящая любовь может быть по отношению  лишь к одному человеку. А в жизни можно любить одновременно и двоих, и троих… И хочешь всем лучшего, а приносишь страдание.

Я надеялся, что время всё расставит по своим местам. И впрямь, так и случилось. Однажды Настя, словно извиняясь, сказала мне, что выходит замуж. Не за кого-нибудь - за артиста родного театра Павла Широких. Они играли на сцене двух влюблённых, и так получилось, что сценические отношения перекинулись на жизнь. Я не очень тогда удивился. Может быть, даже ждал этого.  Павел Широких – представительный и красивый мужчина, он умеет себя подать. Прежде я видел его  несколько раз на Настиных семейных праздниках – он исполнял песни Галича и Окуджавы, аккомпанируя себе на гитаре. Иногда они пели дуэтом.

Через год после этого я сделал предложение Марине, но она лишь тяжело вздохнула и сказала, что привыкла к своей одинокой жизни, она её вполне устраивает.  Желание завести семью у неё – да, было, но я слишком долго ждал, и теперь ей ничего не хочется, перегорело. Пусть всё останется, как было…

Пока  всё это вспоминал, я много чего успел: построил  новый макет, распечатал двести пятьдесят визиток на принтере, порезал листы на гильотине на маленькие прямоугольнички, украсил каждый из них редкой золотой виньеткой. Я положил исправленный заказ к остальным и отвёз в прихожую. Ожидая курьера от шефа, я задремал в своём кресле.

И странно: мне вновь приснился давешний сон. Огромное помещение с окном-витражом. Распятие. Около него Марина и Настя со свечками в руках. Я хочу подойти к ним, а потом с ужасом понимаю, что не могу этого сделать, потому что я умер. И они собрались вместе потому, что молятся обо мне.

ххх

  - Михалыч, это Санёк. Я звоню из квартиры Астапова. Кажется, старикан того… помер… Что мне делать?

- Что значит «помер»? Где он? Что с ним? Расскажи подробней.

- Ну он сидит в своём кресле, глаза открыты и не шевелятся.

- Холодный?

- Да я боюсь трогать, ты чего, Михалыч? Я покойника только раз в жизни видел.

- Зеркальце к губам приложи.

- Сейчас… не, не дышит. Что делать, Михалыч?

- Погодь. А работу он сделал?

- Да, лежит тут пакет, как всегда…

- Проверь, есть среди визиток заказ на имя Стеллы Сорочинской?

- Сей момент, гляну… Андрей Владимирович Дементьев, Этери Григорьевна Голицына, Павел Степанович Широких, Марина Аркадьевна Бенедиктова, Настасья Александровна Сорочинская…

- Настасья? Блин, он опять напечатал «Настасья» вместо «Стелла»?! Что такое на старика нашло?  Ладно, тащи скорей что есть в контору, надо будет переделать. Блин-блин-блин, рабочий день кончился, придётся  мне самому пахать. А я уж забыл, как на этих станках работать. Да, ты там  это… скорую вызови Астапову.  Оставь открытую дверь и бегом сюда.  Эх, если помер, надо будет вечером из его квартиры технику забрать, куда бы её только поставить?! Места совсем нет! Вечно проблемы из-за этих инвалидов, чёрт их побери…