Придуманный год-20

Виталик стряхнул с себя мысли и, лениво опустив ноги с лежака, пошевелил пальцами в песке, как человек, нашаривающий под кроватью свои шлепанцы. Солнце уже приближалось к горизонту. От его красноватых теплых лучей люди, зонты, лежаки отбрасывали вытянутые тени. Глаза Моны, словно загипнотизированные постоянной сменой волн, безотрывно смотрели на горизонт. Из карих они стали медовыми, лицо было печальным и мягким.

- Пойдем, поплаваем? – не отрывая от нее взгляда, спросил Виталик. Мона мотнула головой, и Виталик понял, что помешал, вторгся в какой-то параллельный Монин мир, который блуждал, нерожденный, где-то у горизонта и был как сон. И так было всегда. Виталик был здесь, Мона была у горизонта.

Вздохнув, Виталик встал с лежака и пошел к морю. Давно уже начался отлив, и море обнажило свое песчаное, богатое ракушками дно. По берегу бродили сосредоточенные собиратели сокровищ, то и дело выковыривая из песка приглянувшийся им образец. Далее следовало внимательное изучение оного на ладони, и потом вердикт – либо в мешочек, либо в море. Виталик прошел по сырому скрипучему песку, наблюдая, как маленькие серые крабы, более всего похожие на тараканов, разбегаются из-под ног и прячутся в свои крошечные норки которыми, будто следами от вязальных спиц, был утыкан весь пляж. Море было покрыто рябью мелких волн. На них накатывались возникающие из ниоткуда, высокие, зеленые на просвет буруны. От близости солнца и воды слепило глаза.

Виталик вошел в воду. Она была теплее ветреного воздуха. Белая пена, растекшаяся у ног, приобрела розоватый оттенок. Виталик побрел вперед, становясь боком к накидывающемуся на него прибою. Миновав, наконец, точку, где волны достигали своего апогея, Виталик оттолкнулся от песчаного дна и с головой вошел в теплую рябь. Проплыв немного в толще мутной взвеси, Виталик в один толчок вышел на поверхность, и, не опасаясь больше мощных, погребающих под собой бурунов, подныривая под случайные волны, поплыл навстречу заходящему солнцу.

Когда он обернулся, чтобы помахать рукой Моне, берег был едва виден. Лежаки казались булавочными головками, людей же и вовсе будто не было. Все это было странно и не соответствовало реальности. За это время  с такими усилиями он не мог проплыть такого расстояния.

Все еще недоумевающий, Виталик повернул назад и поплыл не к Моне даже, как ему первоначально хотелось,  а четко по прямой, метров на 10 правее, куда его отнесло волнами. Виталик опустил лицо в воду, и мощными, быстрыми рывками начал резать воду. Волны, за которыми он теперь не следил, то и дело окатывали его, заливаясь в открытый для острого вдоха рот. В этих брызгах и борении прошло несколько минут. Когда Виталик, не прерывая движений, поднял голову, чтобы оценить пройденное расстояние, оказалось, что берег почти не приблизился. Только теперь Виталик осознал, не мыслями даже, а всем своим наполнением, кровью, множеством полых и наполненных органов, что сейчас с ним происходит. «Обратная волна». Он знал из книг и даже интересовался, но никогда не понимал, как это может быть, чтобы накатывающая, выбрасывающаяся на берег волна могла утянуть в море. Он еще помнил о «точке невозвращения», гипотетической отметке, после которой уже нельзя вернуться на сушу, все усилия оказываются тщетными и океан забирает неосторожного пловца к себе.

С этого момента все существо Виталика разделилось на три равные части. Одна была объята ужасом, вторая изо всех сил работала руками и ногами, третья же наблюдала за всем этим как бы со стороны, не то уже готовая отправиться в неведомый путь, не то как независимый летописец, эдакий черный ящик Виталикова человеческого организма.

Не умом, а какой-то телесной мудростью Виталик вскоре понял малую эффективность борьбы с тягой океана. Он попробовал использовать докучливые волны, то и дело накрывающие его с головой. В момент возникновения над ним волны Виталик расслаблялся, и волна тащила его несколько метров. Когда сила ее угасала, Виталик изо всех сил работал руками и ногами, пытаясь хотя бы удержаться на этом месте до прихода следующей волны. Сколько времени он провел в этих маневрах, Виталик не знал. Три его существа так и не совместились, каждый делал какую-то свою работу. Теперь уже явно стало видно, что берег приблизился. Тело Виталика работало, стараясь не пропустить волны. Он то и дело опускал ноги, чтобы нащупать дно. И хотя было понятно, что дно совсем рядом, под ногами его по-прежнему была пустота. Тогда Виталик вновь вытягивался на поверхности воды и плыл, плыл, на спине, на животе, захлебываясь в воде и почти уже ничего не видя.

Наконец, большой палец его ноги нащупал  подводный песчаный бархан, который тут же рассыпался, возвращая Виталика обратно в пустоту, но Виталик как Ной, к которому вернулся голубь с веткой оливы, уже знал, что земля рядом, что все уже кончилось, и он доплыл. Океан отпускал его нехотя, и когда Виталик уже двумя ногами стоял на дне, задирая подбородок от плещущей воды, еще тянул его, еще засасывал в свои космические глубины.
Изо всех оставшихся сил помогая себе руками, шаг за шагом, боясь вновь потерять сцепление с землей и стать бессмысленной щепкой, Виталик выбрался на сушу.

На берегу ужас растаял бесследно, как будто в розовых лучах заходящего солнца ничего страшного случиться не могло.  Как будто там, в море, был сон, полуночный кошмар, а здесь, на белом скрипучем песке, по которому бегают дети, счастливая явь.

Виталик дотащился до их с Моной места и грузно осел на лежак. Мона отложила книгу. Она, конечно, ничего не заметила, подумал Виталик с тонкой, как духи, смесью облегчения и печали.

Мона взяла с соседнего лежака свежевыжатый апельсиновый сок, еще более рыжий от закатного солнца. Движения ее были одновременно угловатыми и мягкими, будто приглушенными. Одной рукой она берет бокал, весь в крупных каплях от позвякивающего в нем льда, подтягивает под себя одну ногу, другую, сок в руке начинает болтаться, выплескиваясь из бокала. Наконец, Мона уравновешивает себя на лежаке, останавливает бурю в бокале и говорит: выпей, я тебе заказала.

Виталик, мельком взглянув ей в глаза, протянул руку, и холодный бокал перешел в его онемевшие ладони. С волос текла вода, падала на ресницы, огромными каплями соскальзывала по груди. Во рту была соль, из носа текли два прозрачных соленых ручья. Меньше всего на свете нужен был Виталику холодный свежевыжатый апельсиновый сок, но, приняв из Мониных рук бокал, Виталик поднес его ко рту и выпил разом, вместо вкуса ощущая одну лишь соль, на сей раз окрашенную каким-то и вовсе отвратительным кислым привкусом.

Вернув бокал, он растянулся на полотенце. Последнее солнце невесомо касалось его тела.
- Как поплавал? – спросила Мона.
- Чуть не утонул, - улыбнулся Виталик. Мона улыбнулась ему в ответ и вернулась к книге, оставив его слушать, как срастаются в нем  распавшиеся было части, и сквозь них проступает что-то новое – знание, которое с этих пор не оставит Виталика никогда.

В те длинные минуты борьбы с океаном, Виталик растерял последние сказки детства, когда Небо, Море, Лес были друзьями, благорасположенными к этой песчинке-Виталику и горящие желанием ему помочь, играть с ним, любить его. Теперь Виталик понял, что стихия безучастна к нему. Она никогда не подчиниться его воле, и никогда не задумается над тем, кого походя уничтожает.

И в то же время… Виталик понимал это так же бесспорно, как и то, что солнце встает и заходит и происходит смена дня и ночи. Он понимал, что, несмотря на все равнодушие и бесчеловечность природы, она живая. И все вокруг, начиная с мелких песчинок и заканчивая огромным солнцем, все связано со всем и находится в беспрерывном процессе взаимодействия и взаимопроникновения, и это не просто экосистема – это система, где все пронизано высшим нравственным законом, мало имеющим общего с нравственным законом людей.

Потрясенный этим новым знанием, Виталик едва не перестал дышать. Внутри текла мягкая сладость и, избегнувший смерти, он был счастлив и тих.

Тем не менее, приступы страха повторялись еще несколько раз, накатываясь, как те самые волны, благодаря которым, наверное, и спасся Виталик.

Самый тяжелый случился уже ночью, когда Виталик разворачивал худое, чуть обвисшее, как на четверть лада расстроенная гитарная струна тело своей возлюбленной лицом к простыням. Проведя ладонью по ее спине, другой рукой поддерживая для себя снизу таз, Виталик уже готов был войти в полыхающее жаром лоно, как вдруг внезапная слабость растеклась от темечка до самых лодыжек, не миновав и его уверенный орган - Виталик представил себе тот поворотный момент, когда он, спустив ноги с лежака, спросил Мону: пойдем, поплаваем? Если бы Мона ответила «да» и пошла за ним в море, и они отплыли бы вместе, у Моны вряд ли хватило бы сил на то, чтобы вернуться.

Виталик, вспоминая беспросветное, отдающее дурнотой барахтанье в теплом соленом физрастворе океана понимал, что ничем бы ей не помог. И единственное, что, наверное, он сумел бы сделать, превозмогая распадающееся сознание, это вернуться к ней для того, чтобы умереть вместе. Но и в этом он не был уверен, потому что помнил, что там, в волнах, действовал не по собственной воле, а подчиняясь не то высшему, не то низшему, звериному чутью. «Я не спас бы тебя», - подумал Виталик с ужасом, от которого смерзся его желудок, и эта корка льда расползалась все шире и, дойдя до сердца, парализовала его. Я не спас бы тебя.

Мона, меньше всего ожидавшая такого сюрприза со стороны всегда безотказно, как  образцовое артиллерийское орудие работавшего Виталика, села перед ним на кровати.

- Что, что случилось? – в ее голосе была неподдельная тревога и женское, мягкое, почти материнское тепло.

Виталик знал, что прощен заранее, чтобы ни случилось, она поймет. Не меняя позы, он уткнул голову в то сладко пахнущее, чуть влажное место, откуда расходились ее тяжелые груди. Мона обеими руками прижала его к себе, укрыв от всех бед, будущих и прошедших. Виталик замер, рассматривая в себе это полузапретное сыновнее ощущение. Какая-то новая защищенность, струящаяся из вечного источника материнства, даруемого каждой женщине вне зависимости от траектории ее жизненного пути, от ее жесткости, бездетности, цинизма, что-то древнее и вечное было в этой обнятой у самого сердца мужской голове, что вдруг щелкнул и повернул вспять разрушительный механизм Виталикова страха.

Мона, не отпуская его, легла на подушки. Виталик потянулся следом, прикрыв собой ее бок. Так они лежали в темноте, и Виталик хотел рассказать про океан, но отчего-то не знал, как начать, как разрушить тишину, а Мона ничего не спрашивала, только поглаживала его узкой тонкой ладонью по плечу.

Незаметно, освобожденный от мук, Виталик уснул. Наутро он реабилитировался, и фиаско было забыто как недоразумение, но долго еще эта фраза: «я не спас бы тебя», слабея от раза к разу, возникала в его голове в самые неподходящие моменты, наполняя его безнадежной тоской, несостоявшимся, гипотетическим, но будто уже совершенным предательством.
Мона ничего не заметила. То есть она обратила внимание на Виталиково изменившееся настроение, но и ночное происшествие было несколько необычным. Мона даже понаблюдала за ним более пристально несколько дней, но дальше все было, как обычно. Мона спросила, не снилось ли ему каких-нибудь снов, Виталик сказал, что да, снилось, что-то про море. Мона спросила подробности. Виталику тяжело было их рассказывать, поэтому он только пожал плечами и сказал: неприятный сон. И, хотя для Моны эта тема была благодатной, она все же не стала тревожить Виталика.

Эта сыновне-материнская тема вскоре исчерпала себя, но горьковатый ее вкус теперь уже никогда не покидал Виталика. Он помнил успокоение на груди у Моны. В его любви что-то сдвинулось, приоткрылся еще один тайный ход, откуда на укрепление и без того сильного чувства хлынул целый поток неизвестных ему переживаний.

Мона тоже это отметила, но, в отличие от Виталика, ее это наблюдение неприятно царапнуло.  Мона не хотела детей ни от себя самой, ни от Виталика, ни тем более в виде Виталика. Поэтому, не смотря на всю ее нежность и заботу, которую она проявляла искренне, в душе ее поселилась некая червоточина, болезненно отзывающаяся, если ее ненароком задеть.

Другими словами, если в Виталике что-то открылось, то в Моне как раз в это время прикрылось.

Такое вот взаимное развитие событий.