О витальности

Витальность, жизненная энергия – это то, что, как мне кажется, не хватало и не хватает украинской литературе. Трудно вспомнить в ней образ, подобный чертополоху в «Хаджи – Мурате» Толстого.  Куст «татарина» состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по цветку. Цветки эти когда то были красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братии кругом его.
«Экая энергия! – подумал я. – Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается». Вот этой дикой энергии, силы жизни в украинской литературе почти нет, но это не значит, что нет совсем. Замечательно, что украинский литературный язык и новая литература берут свое начало в «Энеиде» Котляревского – вещи, без сомнения, витальной и жизнеутверждающей. Но… появился Шевченко и его трагифарсовая фигура крепостного художника и унылого алкаша затмила собой жизнь, как туча. Для жизни наступило «темное Средневековье». В этой туче есть определенный парадокс. Во-первых, географический. Украина, чтобы там не говорили – благодатная земля, не лишенная красоты, обаяния и природного богатства плюс относительно мягкий климат и плодородный чернозем. Эта земля будто создана для радости, а не для уныния. Во-вторых, как это ни странно прозвучит, исторический. Да, исторический путь Украины трагичен и труден и в этом нет никакого сомнения. Но это не единственный такой пример в истории. Путь любого государства и народа отнюдь не усеян розами, но кажется больше нигде нет такого тягучего, мрачного литературного настроения. Нас побили, нас растоптали…  Ну и что? Шаламов существенную часть своей жизни провел на солнечных колымских курортах, но его рассказы – это не концентрация депрессии и тоски, наоборот – в них жизнь борется, бьется с окружающей ее нежизнью до последнего на равных и не сдается. Это витальная энергия в чистом виде. Очень витальны ранние стихотворения Павла Тычины. Особенно это касается его первого сборника «Солнечные кларнеты», вышедшего в 1918 году. Но это, скорее, исключение.
То, что делает сейчас Сергей Жадан – это попытка преодолеть этот литературный дефицит витальности. Но попытка неудачная. Все эти сцены и ситуации «а ля Кустурица»  в его романах мало того, что творчески вторичны, они еще натужны и искусственны. Изображая энергию жизни, внутри себя они этой самой жизни не имеют и от них, скорее, веет упадком сил. Кстати говоря, у самого Кустурицы витальность абсолютно чиста и неподдельна. В ней есть искренность, но нет надуманности. У Жадана же правда силы и энергии жизни заменены правдоподобием.
В свете этого интересно, что первый человек в мой жизни, изъяснявшийся исключительно по-украински, был как раз воплощением витальности. Интересен тот факт, что прожив всю жизнь в Украине, такого человека я встретил достаточно поздно. Отчасти это можно объяснить тем, что я не особенно баловался разъездами и вел образ эдакий полукрепостной образ жизни. Он был уже старик, но энергии в нем хватило бы на нескольких молодых. Мы оба работали в крымской строительной фирме и познакомились в первый же день работы. Водку он пил, как воду, а закуску он хватал с такой энергией, что иногда казалось, что это не человек, а осьминог. Помню, что в наших совместных экскурсиях по горам, я едва успевал за ним. Вдобавок ко всему он обладал крайне подвижной  и выразительной мимикой, что вкупе с малым ростом – от горшка два вершка – делало его похожим на Луи де Фюнеса.
Долгое время он был матросом в каком-то северном пароходстве, но видно волна сколько ни качала его, так и не укачала. Он довольно презрительно отзывался о похвальбе крымских татар своими женщинами. Мол, они верные, порядочные и такие растакие. На это он отвечал: «Та що ви таке говорите?! Та я їх їбав тих татарок стільки, що вам і не мріялось». Особенно памятен день, корда мы вместе увольнялись с фирмы в головном симферопольском офисе. Получив расчетные, он на радостях махнул стакан самогона и начал творить вещи. Первым делом он громко облаял собаку, кинувшуюся на него около центрального симферопольского рынка. Собака, не ожидавшая такой реакции, поджала хвост и убежала. Дальше – больше. Неподалеку от гостиницы, где мы оставили вещи, мела тротуар молодая баба. Окосевший от симферопольского «сэма» товарищ будто так и надо, проходя мимо, хлопнул ее по заднице. Она его чуть не убила. Слава богу, веник – орудие не тяжелое и обошлось без серьезных травм. Потом мы сели в троллейбус и поехали куда-то по своим делам. Поездка получилась удивительная. Мало того, что он послал на *** контролершу, так он на весь троллейбус орал как он ненавидит … «хохлів». Честно говоря, я вообще опешил. В принципе это не первый подобный случай со мной в Крыму. На одном из объектов, где мы работали, «прописался» бомж-татарин Сиран. Это дитя природы спало прямо на проезжей части, а выпивку, сигареты и еду добывал двумя способами: рылся в мусорных контейнерах местной налоговой (судя по улову, налоговая жила шикарно) или менял на еду и бухло свою выразительную во всю глотку декламацию переиначенного «Евгения Онегина». Помниться уже  впервой же строфе романа в стихах были сцены жестской зоофилии. Так вот этот Сиран любил орать как он ненавидит татар. Но то, что мой «коллега» отчебучивал в общественном транспорте, не лезло ни в какие ворота.
На прощание он звал меня в Качу – стеречь сады. Я вежливо отказался, но это было трудно. В его речи чувствовались нотки опытного вербовщика садовых сторожей: «Тут тобі яблука, тут черешні – будеш ходити, мов павич, по саду, жрати и більше нічого не робити». Мы распрощались. Он отправился искать удачи в Севастополь, а я в богоспасаемый Луганск. Было это давненько, но запомнилось на всю жизнь.