Горы и реки, за ними - колдунья

А когда становилось совсем никак, можно было пойти к старухе Трёхрогой. Ну, хоть это и страшно, а дело-то серьёзное, не отмахнуться, как тут иначе поступишь.
Через горы, через леса, через бурные реки, перекинутые мостки, скрипящие под шагами. Три тракта пройти, сделать пять поворотов ровно в семь, да не вечера, а утра. Ложиться до сумерек, чтобы вставать и идти – в час предутренней тишины. Съесть ровно десять хлебов, раздать все монеты, что в кошельке, не оставив ничего на дорогу обратно, сделать два добрых дела – от сердца, не ожидая платы взамен. И только тогда, да еще если будет милостив к тебе Король Всех пролетающих Птиц, ляжет перо, кончиком острым укажет – в каком направлении отныне идти, не свернув.

Так вот, старуха Трёхрогая. За всеми горами, долинами и водными перекатами, в одном из сокрытых мест поставлена у неё изба. Раньше было еще сложнее её найти, это сейчас так – приметы, ориентиры, да  и знаки в верной дороге даются. А тогда она четыре времени года по земле кочевала. Весной разбивала стоянку неподалёку от какой-либо из горных рек, шумной и говорливой, лето проводила в степях, а осенью селилась на побережье, бродила по белым пескам и слушала ветер. Зимой жила в одной из чащоб, где зеленые огромные ели ночью встают непреодолимой стеной, такой, что даже юный серебрящийся месяц не может протиснуться через их мохнатые ветки, чтобы пролить на игольчатую подстилку хоть сколько-то капель лунной воды, без которой не прорастут из семян похожие на бумажные свитки восковые цветы, а за ними поколениями охотились, и будут охотиться все без исключения  волшебники и колдуны.

Кто-то даже рассказывал, что тогда случайно к ней приходил, неожиданно, по-обычному, по-людски, да и не старуха она вовсе, хоть и не помнится, с каких уже пор её так называют. Что она приветит, чаем напоит, послушает про дела, да про промысел, последние новости. Потом восвояси отпустит, а ты только тогда сообразишь – да это же она была, Трёхрогая, а вспоминать поподробнее начинаешь – только чуть в голове и осталось. Монетное ожерелье, на запястьях ленты-браслеты из кожи и шерстяных ниток, может, ещё и тихий смешок – мол, хоть так меня помнишь, будь рад.

Ну, конечно, теперь кому очень нужно, с теми всё по-другому уже. Леса и горы, бурные реки преодолеешь, да всё остальное сумеешь найти-совершить, тут тебе и дорога ложится прямиком до избушки Трёхрогой. А та уж заранее о твоём приходе прознает, на пороге, или даже около забора с калиткой встретит, глянет – слова не скажет, а тебе всё и так станет понятно, кивнёшь, с трудом подавляя дрожь. Пойдёшь вслед за ней, сядешь за стол, на длинную гладкую лавку, с дороги умытый, приготовишься наблюдать. Она же неторопливо будет ходить вокруг, собирать с висящих пучков по листочку, по веточке, из подпола достанет кувшин, в котелок добавит воды, начиная зелье варить. Это всегда по-разному выглядит, от смотрящего много на самом-то деле зависит. Кому покажется, будто как суп, а кто и сумеет унюхать тонкий, чуть слышный, но всё же знакомый запах, и головою удивлённо покрутит, но промолчит.

Страшно ведь, непривычно. Руки сложены на коленях, смирно-смирно, как мышка. Взгляд только переводишь с одного на другое, с угольков в очаге на лампаду, на поленницу возле двери, оттуда вдруг на сову – а та внезапно откроет глаза, посмотрит так неприятно, в общем….

И вот ты сидишь, неслышно, не задавая вопросов, не получая ответов, а мысли-то бегают. И тогда.... Тогда оказывается, вот что оказывается-то. Вот дошёл ты. И столько всего ты отсюда стал видеть пустым, несерьезным. Поголовье дурацких оленей, сети и стрелы, разговоры и смена погоды, и даже тот самый вопрос, который буквально был – жизни и смерти, тоже как-то поблек, стал меньше, случайней. Да и что говорить, его вполне можно запросто было кинуть назад, за спину, через плечо, и голове стало б от этого проще и легче, никуда не ходить.
Так стыдно становится. Мнёшься, руки пытаешься куда-нибудь деть, и жар, словно в детстве, приливает к ушам, чуешь себя таким виноватым, - но Трёхрогая лишь усмехнётся, она-то уж всё о тебе прекраснейшим образом знает, давно, с тех пор, как посмотрела тебе в глаза – что ты, да как.

Ну а потом….
Она не похвалит, не пожурит, а напоит сваренным зельем – для того, чтобы знаки-приметы дороги к ней крепко забыл. Пусть и путей одинаковых всё равно не бывает, но каждый следующий должен быть полностью новым, ты понимаешь это, отхлёбывая, хоть и напиток всё равно немного горчит.
Скажет, чего подсобить по хозяйству. Трёхрогая, и верно будто и не старуха, но всё сама делать не станет, вот и починишь-поправишь, огладишь ладонью сделанную на совесть кормушку для птиц, - просто приятное, чтобы она улыбнулась, поклонишься в пояс хозяйке, шагнёшь за калитку, а там ноги почти незаметно до дома быстро тебя донесут.

В памяти останется и правда очень немного – монетное ожерелье, браслеты на узких запястьях, лукавый смешок и немигающий пристальный взгляд. И еще одно: что если всё-таки смог ты, через горы и реки, взаправду, и ни о чём не жалея, а тем более, настоящее доброе дело, то…. Всё тебе по плечу. Самому.

Трёхрогая тихо смеётся, разводит огонь.
Горы и реки.
А как же без них.