Летун

Пять лет назад Петрович проходил плановый медосмотр в своей конторе. Врач долго вздыхала, вертя его так и эдак, тыкала в спину холодным пятачком стетоскопа, мяла ему живот и сказала, наконец, что явных патологий нет, но вот в сердце небольшой шум, печень увеличена,  объем легких маловат и долго он при таком отношении к здоровью не протянет.
На следующий день была суббота. Жена Валентина ушла куда-то и Петрович, как был в трусах, встал перед зеркалом и увидел там неприятного субъекта с тощими ногами, сутулого и узкоплечего. У субъекта была впалая грудь и дряблый животик, седые редкие вихры и большие бугристые колени. Петрович достал из шкафа старые – студенческих еще лет – фотографии и нашел там ту, что сделана была на волейбольной площадке общежития. На фотографии он застыл в прыжке: голова вровень с верхом сетки, жилистое тело упруго изогнуто, рука хлестко занесена для удара по мячу.
На следующее утро Валентина услышала, что Петрович, который по выходным обычно вставал позже нее, топчется в прихожей, собираясь куда-то. Удивленная, она поднялась с постели и увидела его в спортивном костюме. «Пойду, побегаю», смущенно сказал ей Петрович.
Пробежки продолжались почти три месяца. К концу срока Петрович мог трусцой одолеть километров десять. Это давалось ему огромным напряжением сил, потому что мышечная боль, одолевавшая его поначалу, исчезла, зато постоянно ныли колени, а поутру он едва-едва мог дойти до порога. К концу пробежки начинала болеть голова, сердце глухо колотилось, в горле пересыхало. Весь последующий день он был вялым. Подъем на третий этаж давался с трудом. Ночью сначала долго не удавалось заснуть, а потом одолевали кошмары. Желанного втягивания в тренировки все не наступало. Из зеркала глядел все тот же субъект, только лицо его осунулось и потемнело.
Еще через неделю начались жгучие боли под ложечкой, а однажды утром Петровича вырвало с кровью. В поликлинике его мучительно пытали, запихивая в рот жесткую кишку гастроскопа, а потом месяц он залечивал открывшуюся язву. Пробежки пришлось прекратить – артроз  был очевидным и грозил инвалидностью. Валентина варила для него манную кашу, поила вязким овсяным отваром и вонючим капустным соком. Надо было ехать на курорт в Железноводск, но семейный бюджет был тощим после ремонта квартиры, а на работе – полно дел. Петрович упал было духом, но потом решил: или помолодею – или доконаю себя. Такая жизнь все одно не в радость.
Однажды весной он забрел в тренажерный зал, да так и прикипел к нему. Чувство неловкой отчужденности, возникавшее поначалу при виде толстомясой веселой молодежи, постепенно исчезло и сменилось чем-то, похожим на приятельские отношения. Его стало постоянно тянуть в этот подвал, наполненный лязгом железа и запахом пота. Уже через пару месяцев он стал с удовольствием смотреться в зеркало: плечи стали заметно круглее, живот подсох, спина выпрямилась. Ему нравились мозоли на ладонях и над лопатками, оставленные рубчатым грифом штанги. Еще через пару лет он начал на равных соревноваться с молодыми парнями. Но главная причина, которую он не признал бы важной даже в разговоре сам с собой, едва ли осознаваемая и заставлявшая его снова и снова приходить туда, состояла в том, что после тяжелых тренировок ему снились сны. Во сне он летал.
Петрович не помнил того первого сна. В памяти осталось лишь смутное ощущение напряженного стремления вверх и света, льющегося навстречу. Потом сны повторялись – каждый раз по иному. Просыпаясь, Петрович в первые минуты не мог понять – в действительности ли он летал или же это только пригрезилось. Потом сон вытеснялся реальностью, испарялся из памяти и оставалось только смутное сожаление о чем-то утерянном. Иногда Петрович пытался запомнить сны, и действительно помнил их, но не такими, какими они были, а так, как представляется картина, которую сам не видел, а лишь читал ее описание. Правда, с каждым разом сны становились ярче, наполняясь чувствами, которых в обыденности не бывает.
Месяц назад Петровичу приснилось, что он семиклассник и идет урок физкультуры на их школьном дворе. Он бежит по дорожке разбитого сектора для прыжков в длину, отталкивается от бруска и, шевеля ногами, летит к прямоугольнику ямы с песком, затем – над ним и все дальше и дальше. Полет его не быстр, он удерживается в воздухе только внутренним усилием, направленным к небу. Мелькают лица одноклассников – вот Сашка Ларионов, который давно уже погиб, купаясь в пруду; вот Валентина – тощая и конопатая, смотрит на него насмешливо; вот Вовка Кондратов, самый авторитетный в классе, поставивший Петровичу синяк под глаз и позднее сгинувший в череде отсидок… Наконец, все сменяется невнятной мутью, цепью смутных видений, а затем – обычной утренней дремой.
В следующий раз Петровичу приснилось, что он моет окно на третьем этаже факультетского корпуса. Может быть, это субботник по случаю приближения Первого мая, или же обычное ежегодное исполнение трудовой повинности по причине завершения очередного курса. Окно открыто, солнечный день. Внизу, ярко освещенная, идет Валентина, она видит Петровича, машет ему рукой и хохочет. Грудь Петровича наполняется ликованием; он прыгает с подоконника вниз и, раскинув руки, несется к Валентине. Сердце подпрыгивает к горлу, но Петрович переводит падение в плавный полет над землей. Проносится внизу серое кольцо фонтана, за рубашку задевает куст сирени, потом ноги начинают бежать по асфальту. Та сила, что удерживала Петровича в воздухе, еще не оставила его: он легок и едва касается опоры. Валентина, все так же смеясь, хватает его за руку – и дальше остается только ощущение весны, свежего ветра и радости.
Последний сон был особенно ярок. Теперь Петрович стоял на краю высокого, каких не бывает, каменистого обрыва. Небо было ослепительно фиолетовым, грозным, яростным. Внизу несся водный поток, наполненный серыми льдинами. Все было более выпуклым и вещественным, чем в обычной жизни, краски ослепляли, восторг и ужас смешались. Петрович наклонился вперед и рухнул с высоты вниз, раздвигая головой и грудью упругий воздух. Перед лицом проносились корявые деревца, мелькнула тусклым стеклом кварцевая жила, какие-то огромные пещеры уносились кверху – кажется, оттуда ему махали руками. Петрович свел лопатки и откинул руки и голову назад. Мучительным и сладким усилием он замедлил бесконечный полет перед самой водой. Льдины в ней грохотали, серая пена вперемешку с песком и снежным месивом долетела до лица. Изогнувшись так, что хрустнуло в грудине, Петрович направил движение кверху. Теперь он разгонялся и, повернувшись спиной к обрыву, увидел небо – все такое же фиолетовое и грозное. Страх исчез, свет заливал все кругом. Чувство свободы и движения переполняло.
Утром Валентина, топчась у плиты, спросила Петровича: «Саша, что это ты ночью кричал, махал руками? Смотри, доходишься в свою качалку до инфаркта». Петрович, все еще искавший в себе отзвуки сна, неожиданно для себя решился: «Понимаешь, Валька, снилось, что летаю». Жена посмотрела на него насмешливо: «Растешь, наверное». Она отвернулась и стала наливать чай, а Петрович все бубнил и бубнил что-то у нее за спиной, беспомощно и все невнятнее пытаясь словами передать ощущения от приснившегося полета и пытаясь снова почувствовать напряженное стремление вверх. Когда Валентина обернулась к нему, умолкшему, она увидела, что тело его с отведенными назад руками наклонено вперед и судорожно напряжено, пальцы отведенных за спину рук нелепо растопырены, а глаза закрыты. Голова его почти касалась облупленного потолка кухни, а ноги в шлепанцах висели в полуметре над полом. Это было так необычно и страшно, что Валентина истошно завизжала. Петрович открыл глаза, по-лягушачьи дернул ногами в воздухе и упал, ударившись головой о тяжелую столешницу.
Когда он очнулся, то почувствовал боль в голове и плече: медсестра сделала ему укол. Валентина тихо плакала, полуобняв его. Петрович взял ее за руку. Почему-то подумалось, что она – все та же Валентина, какой он знал ее со школы, что ей неудобно и страшно жить в стареющем теле, что она любит его и жалеет. Петрович хлюпнул носом и прижался лицом к руке жены.
Больше во сне он не летал.