Хандра

Который год смотрю на эти пятна на потолке. Они живут своей жизнью: то, что казалось минуту назад бесформенной кляксой, вдруг оживает и становится лицом, фигурой, знаком… Вот и сейчас: вон та шелуха, облепленная бурой паутинной вязью, и нитки трещин, тени от известковых ошметков, прочие разводы образовали лицо. Противное, надо сказать: с ямой безгубого рта, ехидным прищуром и неопределенным комом шевелюры. Что, сволочь, пялишься? Не надоело?

 А рядом – вторая харя выплыла. Ишь, маскировалась под протечку от соседа сверху. Такая же гнусная, как тот сосед. И почему это те, кто в силах нагадить, всегда выше оказываются – и прямо, и фигурально? Ну за что, за что?

 А вот и новенькое что-то: женская фигура. Раньше ее не было, скрюченная какая-то, злая… Это потому, что солнечные блики сегодня особенные: тусклые, с поганой оранжевой нотой, с пыльным отсветом. Наверное, завтра опять будет ветрено. И бубнит эта баба на потолке, и бубнит… И вокруг нее венец из щербинок – тайный знак, символ, то ли похоронный, то ли свадебный – один черт, предрекает и обязывает. В свадьбе есть что-то от похоронного обряда: цветы, толпа, чувство завершенности и обреченности. А главное – дети, которые заводятся после свадьбы. Они предрекают смерть родителей самим фактом рождения.

 …

 … интересно, что происходит с телом, когда уходит та забавная субстанция, что мы называем жизнью? Можно ли говорить «он» или «она» о трупе, или же труп - он и есть труп, и лишен пола? То, что лежит сейчас передо мной – это «она» или «оно»? Голые сухие ноги; кожа, желтоватая с сизым отливом, холодная до невозможности. Бр-р-р, эти пупырышки заставляют думать, что остатки жизни все еще цепляются за окоченевшее тело. Намертво окоченевшее. Настолько, что ногу не удается согнуть. Обескровленное. А как ему ни быть обескровленным, если вот он, разрез от безголовой шеи до паха, глубокий, наверное, до позвоночника?  По краям разреза кожа скользит и сдвигается в стороны, обнажая желтый жир и бледно-розовые мышцы.
 Ну что ж, сейчас продолжим дело, начатое неизвестным, убившим ее. Интересно, он ее жалел? Ведь живая душа, небось, суетилась, жизни радовалась, блестела глупыми глазами и верила, что будет жить вечно. Ладно, недосуг думать о пустом. Только вот ножик наточу.

 …

 Нет, это не баба бубнит, это телик, гад, надрывается. Что там? А, опять астрологический прогноз. Щас выдаст типа: «Марс находится в созвездии Сколопендры,  поэтому всем, родившимся под знаком Гончих Крыс, следует опасаться заполучить дурную болезнь от жены». Какого хрена, я за кабельное плачу, а они меня то этой фигней грузят, то поп распинается, то про пилюли от пученья в брюхе, то про подгузники долгоиграющие – вырос я из них, памперсов с крылышками от головной боли. Щас я этот канал пультом убью. Ага, заглохли, Нострадамусы хреновы? А тут кто? Пучеглазенький, узкоплеченький, а глаза честные, как у кота, что прилюдно гадит.  Брешет, как хорошо мне под ним живется. Такой же, как сосед сверху. Тот тоже обещал пузырь поставить за то, что залил меня, и все никак не донесет. Еще не известно, чем залил: хорошо, если батарея протекла, а может – канализация? Точно – канализация. Иначе, отчего такие пятна на потолке поганые? Вон еще одна морда прорезалась, пялится, глаза бурые, без белков. Ну, как в такой компании не тронуться?  А все от этого солнца – как раздавленный глаз, сочится, истекает…
 …

 …ножиком по ножеточке туда – сюда: вжик, вжик… Завораживает. В ритме пульса: вжик – вжик, вжик – вжик… Эрзац-жизнь железного скрежета на стальных колесиках ножеточки. Подготовка к умертвлению того, что и так мертво.

 Ну вот, вроде, острый: ведешь лезвием по подушечке большого пальца, и ясно, что стоит нажать чуть сильнее, и брызнет красное из податливой плоти.

 Так. Теперь делаю лезвием быстрый круговой надрез вокруг бедра, рассекая неглубоко и только кожу. Та съезжает в сторону, чуть вздрагивая. Ну, это мы уже видели. А теперь – глубже и сильнее, до самой кости, туда, где скользкая надкостница головки бедренной кости сочленяется с тазом. Нет, сразу рассечь сухожилия не удалось, нож застрял там, невидимое острие не справилось с первого раза. Или это у меня рука потеряла твердость? Ну-ка, сильнее…О-па, нога отделилась. Не очень аккуратно, но сойдет. Теперь то же самое – со второй ногой. Туловище без ног выглядит совсем беспомощным. Вот именно, что кажется: в какой такой помощи оно может нуждаться, что с ногами, что без? Спрячу-ка его пока с глаз долой. Во избежание. Дабы что. Или чтобы кто.

 …

 … пожрать, что ли? Нет, кусок в глотку не полезет. Хлеб зачерствел, вчера вроде покупал – а плесень зеленая уже по горбушке ползет. И колбаса такая же: только купишь – и тут же липкая и вонючая, отрава, жрать невозможно, еще не откусил, а уже тошнит. Нет, не пойду, вставать надо, и холодно что-то. Хоть и солнце, только от него еще холоднее. Рамы – черные, солнце – как желтый светофор: ехать? – стоять ли? Безнадега.

 Сосед справа тоже жрать теперь не будет: перекинулся. Я вчера выносить мусор пошел – смотрю, а лестничную клетку загадили, засыпали еловой хвоей. На цветах сэкономили, детишки да сноха… А Петровна убивалась-то как, что и добрый был, и рукастый. Сама, небось, рада до смерти, дура мосластая, забыла, как участкового вызывала, когда сосед-покойник пьяный к ней ломился. И по жизни мужик был так себе, угрюмый, морда – как у того, что справа на потолке, такая же на гнилой кактус похожая. Хорошо, что я его перед смертью не видел. Он от давления помер, кондрашка хватила. Наверное, сделался похож на нынешнее солнце: у гипертоников морда - как прокисший кетчуп, красное с черно-синим.

 …

 … а вот где теперь ее голова? Понятно, что не выброшена в кусты, что растут вдоль старого проселка, и не закопана в безымянном лесу: много чести. Небось, у кого-то лежит и еще сгодится на что-то. А глаза у нее сухие с тусклым стеклянным блеском и ничего не выражают: ни сожаления о жизни, что вдруг тренькнула – и оборвалась, ни изумления перед последней болью, вспыхнувшей в раздираемых лезвием позвонках шеи… Тоже ведь однажды буду лежать со стеклянным пустым взглядом. Говорят, щетина у покойников еще растет. Интересно, каково это: ты уже покойник, а щетина лезет и морда чешется, а руки-то марлевым жгутом связаны, и не почесаться…

 Ну и ладно. Теперь ноги и крылья – в кастрюльку. Печенку туда же. Пока будут вариться – очищу пару картофелин, одну луковицу сразу в кастрюлю кину, а еще одну порублю и вместе с морковкой обжарю в масле. А там решу: рисом заправить или же, скажем, вермишелью. В холодильнике еще, кажись, на рюмашку в пузыре осталось. Нажрусь курятины от пуза – и на диван. Буду лежать, сытый и осоловелый, и в потолок пялиться.

 …

 До чего же тошно с этими, на потолке, разговаривать, как они мне надоели все. Поспать, что ли? Нет, опять приснится то же: подвал, по колени залитый бурой жижей с дохлыми кошками, а в углу солнце рыжим киселем разливается.

 Господи, ну откуда в подвале солнце? Тоска…