Memento mori

Телефонный звонок.
Трубка глухо вибрирует. Медленно ползёт по столу. Люди непроизвольно оборачиваются на сигнал, и вы достаёте телефон, на котором высветился неизвестный вам номер.
Вы возьмёте трубку?

Допустим, вы не из тех, чей телефон написан на вашей визитке, которой у вас нет, ваш номер вы не пишите под вашими трудами, которые не создаёте, у вас на работе нет Максима, который говорит клиенту: "Да, сейчас я вам его скажу номер, и вы лично сможете с ним побеседовать".
Вам нет дела до ошибившихся, которые порой набирают не ваш номер в полутьме на улице, а попадают на вас:
- Да, – может быть, скажете вы, опасливо, удивлённо, выбирая нейтральную интонацию.
- Аллё, куда я попал? – ответит некто из телефона, сбитый с толку незнакомым голосом, незнакомым тембром или он вообще не предполагал, что ваш пол иной, чем тот, который он определил по вашему голосу.
- Вы ошиблись, – ответите вы. Или: - Вы не туда попали, здесь никакой Оли нет.
Может, вас возмущают такие звонки. Может, вы предосудительны к незнакомцам, звонящим, кому придётся.
Звонит телефон, а на нём высветился незнакомый номер.
Вы возьмёте трубку?
Мягкое нажатие на красную кнопку, и вам уже не перезванивают.

Но если вы возьмёте…
Если вы понимаете, что любое событие вокруг имеет или может иметь такое значение, которое трудно переоценить…
Кто знает, что вы можете услышать.

И вы берёте трубку.
- Здравствуйте, - говорит голос взрослой женщины с незнакомого номера, называет ваше имя. – Я правильно произнесла?
- Да, - говорите вы и хмурите брови, строя догадки, копаясь в своих грехах.
- Вас беспокоят из Центра по профилактике и лечению вич-инфекций. -  Из всей фразы у вас проносится в ушах "вич-инфекций…", "вич-инфекций…". - У нас проходила обследование девушка, которая назвал вас своим половым партнёром. У неё была обнаружена вич-инфекция…
"Вич-инфекция"…, "вич-инфекция"…
Пожалуй, сразу и не понять, что это не шутка, что у кого-то есть вич, который, вероятно, теперь вгрызается в ваши лимфоциты, степенно убавляя ваши шансы на долгую полную надежд жизнь. Сразу и не понять, что после этих слов меняется ваша жизнь, получая иное отражение – совершенно объективной материальной действительности.
- Вы должны прибыть к нам на обследование… - впрочем, что говорят дальше, не влияет на ваше вдруг зарождающееся новое отношение к жизни.
Вашей жизни.
Ведь вам сказали и одной фразой убедили вас в том, что вы не бессмертны. Что вы умрёте. Ваши нейроны перестанут передавать сигналы и угаснут навсегда, чтобы стать частью биомассы. Мир померкнет перед вами и вас не будет. Просто не будет.
Каково быть небытием?

Никто ничего не знает о вас, только женщина-врач из телефонной трубки. Вы оглядываетесь на мир, который смотрит на вас пока как на обычного менеджера по продаже оборудования, или парикмахера, ежедневно стригущего километры волос, сотрудника отдела чего-то-там-важного-и-нужного, сидящего сутками за компьютером посреди шелеста бумаг с цифрами кому-то переданных сумм, названиями частных и государственных организаций, знаками валют, номерами счетов, словами, словами, словами.
Вы пока тот, кто работает и собирает вещи на свою старость, кто ходит в бар, с кем здороваются десятки людей, хватая за руку, и вам быстро приходит в голову тот факт, что вы для них сейчас "здоровый человек", а можете стать "тем, у кого СПИД", и вот тогда всё уже изменится.
Когда все узнают, если вдруг вы…

"Memento mori", - говорили друг другу члены монашеских орденов, говоря тем самым: "Живи достойно, потому что на одре будет уже некогда думать об этом".
"Memento mori", - думаю я. Я умру, есть ли вич у меня или нет, я точно умру, слабость поглотит меня, сознание медленно разрушится, и не останется ничего. Что я буду думать в тот самый день? Как я провёл эту жизнь?

Приближаясь к Центру по профилактике и лечению вич-инфекций, я чувствую мелкую дрожь. Может, просто холодно, может, просто февраль. Да, всё это, а ещё я боюсь, что мне подпишут смертный приговор с отсрочкой на несколько лет.
Кто она? С кем я имел "половой контакт"? Не так уж их много, чтобы я не мог вспомнить всех за последнее время, тем более тех, у кого есть мой номер. В тот день, 28 февраля 2011 года, когда раздался тот самый телефонный звонок, я косвенными вопросами вызнал у некоторых прекрасных созданий, не они ли дали мой телефон, не они ли теперь умирают чуть скорее, чем среднестатистический гражданин.
Спрашиваю А, первую, кого вижу в сети:
- Привет, как здоровье? Как семья? – у неё семья и это точно не она. У неё всё хорошо, это не она. Вычёркиваю.
Спрашиваю Б. Б ипохондрик, если бы это была она, она бы бросилась из окна или повесилась от такого счастья, и она бы точно мне сказала напрямую. Нет, не она, вполне нормально себя чувствует и, кажется, собирается долго жить.
Может, В? Вот уж кто мог подхватить эту дрянь. Выглядит она болезненно и давно. Неужели она? Тут точно и не скажешь.
Ломая голову, перебираю все возможности. Может, хоть и был контакт, но заражение у неё было до меня? Очень успокаивающая мысль. Как, к примеру, вера в рай, в реинкарнацию, в то, что инопланетяне скоро прилетят и заберут избранных, а уж излечить от СПИДа для них не проблема.

Здание Центра. Небольшое, двухэтажное, полное несчастных людей, ищущих смысл своей угасающей жизни. С одной стороны оно больше напоминает центр выдачи миграционных карт, посольство Узбекистана или дом отдыха водителей всех маршрутных такси города Екатеринбурга – с заднего входа снуют сплошь эмигранты из бывших союзных республик, что поюжнее.
Главный вход с другой стороны.
Внутри лёгкий типичный больничный запах. Озираюсь вокруг и сразу думаю, что работники центра, врачи на меня смотрят как на несчастного, "того, у кого вич", к примеру. Но не потому, что я такой вошёл, с опаской на лице, не потому что я молод, что позволяет думать о том, почему я сюда вошёл; а потому, что сюда каждый день входят молодые и не очень молодые мужчины и женщины, с испугом на лице, потому что им тоже позвонили и сказали "сдайте анализы… вы имели половой контакт…", и их представления о жизни ломаются тут же; потому что в эту дверь многие входят уже в третий или двадцать третий раз для получения антиретровирусных препаратов, с надеждой прожить лишний год, готовые разрыдаться в каждую секунду… Помня о смерти каждый божий день.
Все люди с нечастными лицами, а я такой высокий и крепкий, я не похож на них, я справлюсь. Я чувствую уверенность.
Мне можно все, что можно человеку.

Когда врач меня опрашивает, я говорю, что знаю, кто это. Знаю точно, когда это было, потому уже дома я до дня вспомнил эту дату.
Это было полтора года назад, говорю я, ловля себя на мысли о самообмане, ведь на самом деле прошёл год и два-три месяца, но думать о полутора годах мне настолько легче, что я откровенно вру себе и врачу. Это был декабрь, говорю я, поправляясь.
- Вы можете сказать фамилию?
Называю фамилию. Это не А, не Б, не В, хотя у В, думаю, оно очень может оказаться, но это другая девушка.
- Ну, раз вы действительно говорите правду… - врач старается не нарушить медицинскую тайну, – …если на самом деле это было тогда, когда вы говорите, то мы вас выпишем сразу после анализов.
Она? Похоже я прав. Она пропала отовсюду из сети несколько дней назад, она периодически ходит к врачу, потому что у неё проблемы с маткой или что-то наподобие. Когда я её видел в последний раз, она резко похудела без особой причины.
И живёт она в паре кварталов от этого центра.
Встаю в очередь сдавать кровь и думаю, очень может быть, что маленькие вирусы иммунодефицита уже копируют свою ДНК в моих лимфоцитах.
В последнее время я какой-то утомлённый.
В последнее время меня знобит и мне холодно.
В последнее время я чувствую слабость.
В последнее время, в последнее время, в последнее время…
Неужели это оно? Я болен, мне 27, мне жить десять лет и умру я в 38, как Выготский. Я должен создать… я должен укреплять здоровье… я должен наполнить каждый день содержанием…
Мысли останавливаются, потому что я вижу, как по коридору приближается знакомая фигура. Исхудавшая, бледная, с почти паническим взглядом. Чувствую, как тяжелеет внутри, но не настолько, чтобы не снести этот груз.
- Привет, - говорю я.
- Привет, - испуганно отвечает она. – Пришёл проверяться?
- Да, - киваю. Она с мамой. Мама, лет 55, никак не выделяется эмоционально, она просто рядом с дочерью. Мама ждёт.
- Мама, это Гирфан, он пришёл проверяться.
- Здравствуйте, - говорю и обращаюсь к девушке. - Ты как? Как состояние?
Она излагает, как она лечится, что у неё мог быть туберкулёз, но его нет, а сейчас она лечилась от пневмонии и уже всё налаживается, что означает, что иммунитет ещё боеспособен… Голос дрожит, вся она дрожит, рассматриваю её кожу, волосы. Она будто постарела, и я представляю, что вот, стоит она передо мной, а ведь пройдёт немного лет и…
Memento mori.
- Я думал над этим, - высказываю я свои мысли. – Я не считаю, что это неизлечимо, были случаи полного излечения. В любом случае, надо укреплять иммунитет…
- Нет, неизлечимо, - слышу я. – Нет лекарства, это навсегда.
Меня пугает её фатализм. Куда страшнее жить без борьбы, чем умереть, но в сраженьи.
- Ты на меня не в обиде? – спрашивает она перед тем, как уйти. – Я же должна была провериться…
- Нет, нет, нет. Ты тут не виновата. Ты тут не при чём. Всё нормально.
Сдал анализ, итог ждать неделю.

Дыхание останавливается, кислород перестаёт поступать в клетки мозга, и они медленно гибнут. Омертвение клеток мозга, отвечающих за память, вызывает впечатление всплывания воспоминаний. Отмирание зрительных клеток происходит, начиная с периферийных, ещё живой мозг достраивает зрительное восприятие и вместе с процессом постепенного омертвения нейронов больших полушарий, человек зрительно видит как проходит сквозь пространство. Если человек сознательно сформировал предсмертный опыт, как глубоко верующие люди, он увидит образы, соответствующие этому моменту и того бога, каким он сформировался в течение опыта. Мозг умрёт, восприятие станет невозможным, и сознание исчезнет, станет невозможной регуляция физиологических процессов, организм скоро распадётся на самостоятельно работающие ткани, потом клетки, потом погибнут и они.
Но если тебе скажут, когда это случится, каждый день переполнится иным содержанием.
Многим вич-инфицированным жить не меньше, чем многим другим, терять не больше, чем многим другим, но осознание постижимости смерти и её предопределённости делает их жизнь совершенно иной, хотя многие из них лишь люди, знающие о своей смертности.

Пока я не знаю результат, каждый новый день наполняет меня мыслями о том, что я инфицирован, и это заставляет меня думать о смысле этого дня, следующего и всех оставшихся, едва ли не каждого по отдельности.
Что делать? Что я могу реально делать такого, что сделает смерть несущественной?
Что вообще возможно такого сделать кому бы то ни было?
И я не нахожу ответов.
Я поступлю в медицинский институт и создам антивирус от СПИДа и что дальше? Антивирус будет доступен только имущим, а малоимущим состряпают суррогат и будут вымогать с них деньги. И вообще как это решит социальные проблемы нашего общества? Что это изменит даже в самом идеальном случае? Богатые будут богаче дольше, нищие дольше нищенствовать, гомосексуалисты станут спокойнее, проституция получит больше свободы, одни озолотятся, другие потеряют всё за вакцину, став здоровыми, но бедными, оставаясь по-прежнему никому не нужными.
Я создам теорию идеального общества, подкреплю её массой аргументов, от которых нельзя отвертеться, и тогда меня в лучшем случае убьют те, кто от такой теории потеряет богатство, а в худшем ко мне присоединяться самые безумные части населения, готовые верить во что угодно.
Я буду творить простое человеческое добро до конца жизни и тогда, умирая, я скажу себе, что удовлетворил свой эгоизм, и перед собой я снял обвинения в порочности. А как же остальные? Как можно умирать, думая, что очистил только одну, уже угасающую жизнь?
Что я могу создать для всех?
Вечный двигатель, который стал бы только товаром для имущих?
Гениальную книгу? И это в то время, когда одним людям не до книг, а система образования мерно уничтожает саму возможность их читать?
Что? Что? Что же?
Что можно выдумать, вообразить такого, что наполнит жизнь содержанием и обезвредит смерть?
А допустим иное.
Допустим, я абсолютно здоров.
Что это меняет?
Кто жил со смыслом и с чистой совестью? – спрашиваю я себя и вспоминаю только тех, кто умирал в борьбе. Думаю о второй мировой войне и о том, что людей объединяло гораздо больше, чем абстрактный патриотизм. И они умирали не просто за идею, думаю я. Они умирали, зная и ощущая самое важное – что они действительно нужны своей стране, тому обществу, в котором они живут.
Вспоминаю слова Петра Кропоткина и здесь их процититрую.

…Он принялся читать по моей рукописи, предлагая мне следить по печатной брошюрке, очень мило отпечатанной хорошим четким шрифтом без опечаток. Новицкий читал отлично и понемногу стал увлекаться, картина вольных общин, соединенных вольными союзами, владеющих всей землей, без попов, господ и чиновников, управляющихся вечем и вступающих в союз, как средневековые общины, была набросана довольно увлекательно, и Новицкий читал с жаром, увлекаясь все более и более.
Вдруг он прервал со смехом и обратился ко мне:
- Да неужели, князь, вы верите, что все это возможно среди нашей русской тьмы? Все это прекрасно, чудно, но ведь на это надо двести лет по крайней мере.
- А хоть бы и триста.

Жить менее века ради того, чему рождаться триста – это, по меньшей мере, жить со смыслом.

А ведь ещё есть сотни или тысячи людей в этом городе с вич-инфекцией, с прогрессирующей хореей, с сухоткой, с раком, со злокачественной опухолью мозга, неотступно истребляющей их личность, тьма умирающих ходят как перед плахой. Что они думают о смысле остатка жизни?
А другие? Чем отличны они? Иногда я смотрю на какого-нибудь взрослого человека, который мне не нравится своим обрюзгшим видом, и спрашиваю себя: "Зачем он живёт? Почему он себя довёл до такого безбожного состояния? Думает ли он о том, что его жизнь скоро закончится? Что он вообще хочет? Зачем он живёт так, с таким безразличием к себе?"
А вообще все?
В голове начинают копошиться сонмы мыслесплетений, которые трудно подробно описать, не написав при этом огромную книгу, и в конце я негодую от того, что люди так живут, в постоянной вражде и борьбе друг с другом,  то время, когда они обладают сознанием и способностью решать проблемы сообща. Наконец я прихожу к простому выводу: что пока этот мир настолько безумен, что не научился жить сообща, ничья жизнь в нём не имеет существенного содержания.

*     *     *

До итогов прошла неделя, полная мыслей о скорой смерти. В условленный день я позвонил в Центр, и девушка сказала, что я могу прийти за анализами. Внимательно улавливая тембр и тон, мне показалось, что она искусственно бодра, и мне это очень не понравилось. Потом я подумал, что она навряд ли знает, каковы мои анализы, у неё там наверняка только списки, а информация о наличии вич-инфекции существует только в личном деле; что она предтеча смертных приговоров и пытается быть доброй с умирающими…
Я понимал, но мне от этих мыслей не шибко похорошело.
Перед тем, как поехать, я понял, что внутри зародилось желание не ехать вообще.
Но надо.
Март, холодно, снег, я иду и, несмотря на статистическую вероятность в 1-2 процента, я оцениваю свои шансы не более чем на 50.
Захожу в здание. В регистратуре замешка с тем, куда мне идти за анализами.
Иду в один кабинет, оттуда направляют в другой. Там говорят, что мои анализы не здесь, поскольку я их сдал не Ивановой, а Петровой, поскольку в день сдачи к первой я не успел. Я сижу и жду. Дыхание ровное, девушка ищет мои анализы.
Я готов.

Я порой представляю себе, что я умираю и перед смертью вспоминаю свою жизнь. Я лежу, готовый в этот же день сыграть в ящик, и думаю, что, когда мне было 20 с чем-то, я мог бы совершать иные поступки, чем те, которые я совершил и теперь сожалею о своём малодушии.
Мне кажется, я вспомню мелкие эпизоды из жизни, когда я не делал того, что считал правильным. Не заступился, не помог, не сказал правду, не позвонил, не признался, не спросил; как я, к примеру, не решился заткнуть рот грубияну в автобусе; как в августе 2007 года не решился поцеловать ту самую девушку, с которой с тех пор сравнивал всех прочих, а ведь тогда бы вся жизнь пошла по другой дороге; как я ещё что-то не сделал, а потом чувствовал себя слабаком.
Но потом, думаю я, будучи при смерти, вдруг я бы мог получить возможность вернуться в эти времена и оставить малодушие в стороне, жить иначе. И я смотрю на себя и думаю, что пока мне на самом деле всего-то 27, я могу делать то и поступать так, как велят мне мои идеологические установки, чтобы у меня перед смертью не появилось сожаления.
Здесь и сейчас, пока я жив и могу менять свою жизнь, я должен совершать правильные поступки.
Я помню о смерти.

Врач приносит некий журнал. Открывает.
- Когда сдавали?
- Сдавал 1 марта.
Ищет. Не находит. Думаю.
- Ах, нет, 28 февраля. Да, да, в понедельник.
Ищет.
- Мирасов?
- Да.
По радио играет песня о дне рождения. Я замечаю детали этой обстановки, перед тем, когда сейчас мне скажут итог. Стены наполовину жёлтые, наполовину покрытые маркой белой известью, оградка, как для переодевания, слева от врача (думаю, это для ограждения врача от взоров из двери), компьютер с плоским экраном белого цвета, сама врач довольно симпатична, лет 35, очки у неё почти на кончике носа, приёмник, издающий песню, белый на желтоватого цвета тумбе передо мной (думаю, что она тут неуместно стоит), жалюзи белые на окне, цветок за ними, голос другого врача в смежной комнате.
Сейчас скажет. Уже смотрит на мою строчку.

Я думаю. Я думаю, что я готов к этой борьбе. Как бы там ни было, я умру.
Я не верю ни в рай, ни в ад, ни в реинкарнацию, ни в то, что инопланетяне прилетят и спасут избранных перед концом света.
Я знаю, что умру, и ничего потом от меня не будет. Всё пропадёт.
Как бы там ни было, десять мне жить лет или шестьдесят, я перед смертью буду вспоминать свою жизнь.
Не стоит допускать того, чтобы сожалеть в тот день, когда исправить ничего невозможно.
И когда я вышел, я думал именно об этом.