Пестрая бабочка

     Он стоял на коленях перед ее портретом.
     И молился.
     И небо рыдало, содрогаясь и всхлипывая, - может быть, из сострадания к несчастному, а может – от кощунства, ибо отнюдь не ангела изображала работа давно умершего художника.
     И все же картина была прекрасна.
     От красоты женщины захватывало дух. Её рыжие кудри полыхали живым пламенем, а глаза сверкали, как чистейшие изумруды, в черной оправе ресниц. И на тонком пальчике, поднесенном к алым губам, трепетала пестрая бабочка.
     А он стоял на коленях перед ее портретом.
     И молился.
     Запыленная комната, сплошь заваленная бумагой, перьями и кистями, была освещена одной-единственной свечой, и, когда гасли молнии, озарявшие всё голубоватым светом, становилось совсем темно. Виден был лишь его сгорбленный силуэт на фоне окна.
     Могучая фигура, некогда грацией напоминавшая дикого кота, ныне была похожа на груду изломанных щепок. Длинные смоляные волосы свалялись и неопрятными сосульками свисали на лицо: обтянутый грязной кожей череп. И только глаза – льдисто-голубые, неожиданно светлые, - отливали в свете молний яростной сталью, мешая жалости, вызывая невольный страх и уважение к его горю.
     А он стоял на коленях перед ее портретом.
     И молился.

          *   *   * (Чернокнижник)
     Мальчик шел по дороге, придерживая руками лямки заплечного мешка, где хранилось его главное сокровище – мольберт и краски. День выдался на редкость погожий, ноги несли вперед сами собой, и веселая песня рвалась из груди. Светло-русые волосы рассыпались по плечам – берет съехал набекрень. Юноша шел к замку, что вздымал островерхие башни к небу подобно морскому рифу в зеленой пене леса. Темные воды заросшего озера отражали печальную благородную красоту серого камня.
     У самого берега художник остановился и, сняв с плеч свою ношу, аккуратно опустил ее на землю и принялся развязывать тесемки.
     - Здравствуй, путник!
     От неожиданности мальчик выронил кожаный чехол, и оттуда посыпались кисти.
     Перед ним стояла фея.
     Именно такая, какими их описывают в сказках – ослепительно прекрасная и нежная… Однако, приглядевшись, он понял, что ее платье соткано вовсе не из молодой листвы, а из зеленого шелка; и вовсе не волшебное сияние окружает изящную головку, а блики солнца, играющие в рыжих волосах; и не парит она в воздухе, а стоит в траве, приминая ее узкими туфельками…
     - Приветствую, г-госпожа, - слегка заикаясь, выдавил он. – Ты живешь в замке?
     Мироледа не удивилась реакции художника: он вел себя так же, как любое живое существо мужского пола при виде ее. Но наивное восхищение юноши ее позабавило. Поэтому она приподняла брови, улыбнувшись:
     - Ты удивительно прозорлив. Как ты догадался?
     - Думаю, супруг ни за что не отпустил бы далеко от дома и без охраны такую красавицу! – выпалил художник и сам обомлел от своей наглости: подобные комплименты нищего бродяги знатной и богатой даме могли дорого ему обойтись.
     - У меня нет супруга, - обронила Мироледа. – Я вольна сама решать, куда идти и с кем.
     Тут ее взгляд упал на разбросанные по берегу кисточки и торчащий из мешка мольберт.
     - Юный живописец! – воскликнула она. – Ты, верно, хотел запечатлеть на холсте красоту этого замка?
     Художник смог только кивнуть, зардевшись, как стыдливая барышня. «Больше всего я хотел бы запечатлеть красоту его хозяйки!»
     - Я буду очень рада, если ты погостишь здесь немного и согласишься написать мой портрет…
     - О, госпожа! – прошептал юноша. – Соглашусь ли я!..
     - Тогда собирай свои инструменты, - милостиво улыбнулась Мироледа. – И пойдем, меня давно ждут.
     Мальчик собрался мгновенно. Теперь он не сомневался, что перед ним – волшебное воплощение добра, и за нею он был готов идти куда угодно.

     Чернокнижник сидел на траве в саду, когда увидел Мироледу и рядом с нею – юнца в нелепом берете, скачущего от радости, как горный козел. Прекрасное утреннее настроение, которое он так надеялся удержать подольше, непоправимо испортилось. Лучезарное появление Мироледы и ее гостя он отметил хмурым взглядом.
     - Не дуйся, - погрозила она пальчиком. - Этот чудесный юноша согласился скрасить своим присутствием наше одиночество. Он напишет мой портрет. Проводи его в комнату для гостей.
     Чернокнижник только рукой махнул. Ему, по сути, было все равно. Просто для порядка стоило взревновать, а он любил порядок во всем.
     Между ними давно было что-то не так. Ни один их них не помнил, когда и с чего все началось. Вероятно, когда им с таким трудом удалось довести до счастливого конца свою собственную сказку – одну из тех, что заканчиваются под свадебные песни, умалчивая, что будет потом. А чудеса закончились, и непреходящее счастье полиняло, как старые занавески на солнце.
     А теперь Мироледа притащила с собой бродячего марателя холстов – и он чувствовал, что это не попытка вызвать ревность, и даже не праздное кокетство. А юнец смотрел на нее влюбленным взглядом, ожидая начала работы над шедевром всей жизни.
     Мироледа осталась греться на солнышке. Мальчик шел за своим провожатым к небольшой башенке во внутреннем дворе замка. Она была построена исключительно по прихоти Мироледы – ажурное, хрупкое на вид строение, так странно смотрящееся посреди каменной крепости. С замком ее соединяли три воздушных моста, кружевными нитями тянущиеся от балконов на самом верху: в библиотеку, кабинет и главные покои. Куда бы ни захотелось направиться гостю, он попадал туда, пройдя по изящному мостику в два локтя шириной, над двором, заросшим шиповником, на высоте в десяток человеческих ростов.
     Проводив взглядом чернокнижника, Мироледа сладко потянулась, усаживаясь на его место. Хорошо быть естественной, когда тебя никто не видит.

     - Думаю, ты уже понял, что моя супруга весьма экстравагантна, тебе не стоит рассчитывать на ее благодарность.
     - Вы счастливейший из людей, милорд, раз зовете женой эту богиню, - опустил глаза художник, благоразумно умолчав о словах Мироледы. – Мне же для счастья довольно поставить свою подпись на ее портрете. Мое имя, как и ее красота, останется в веках.
     - Красиво сказано, юноша. Но ты можешь подтвердить свои слова?
     - Конечно, милорд! Нынче искусством зарабатывают на хлеб, но с вас я не возьму ничего – даже готов заплатить сам за то чудо, что меня ждет!
     - Чем, когда у тебя ни гроша за душой! Иначе ты не бродил бы по миру с одним мольбертом за плечами.
     - Чем угодно! Сударь, я готов служить вам в замке всю жизнь – только не сомневайтесь во мне и в моих словах. Я честен с вами, хоть и художник… - он виновато улыбнулся.
     Чернокнижник тоже заставил себя улыбнуться профессиональной шутке, хотя, видит бог, было ему не до смеха. Оставив юношу в башенке с простыми указаниями, он вышел во двор; здесь он встал у самой стены, так что шиповник полностью скрывал его, и, сложив ладони перед грудью, быстрым речитативом произнес:
     - Никому, нигде, никогда неведомо,
        Как ты заплатишь за счастье твое.
        Как земля дает жизнь и дыханье дает –
        Вдохни свою жизнь в творенье свое.
        С каждым мазком кисти твоей –
        Пусть день твоей жизни покинет тебя.
        В последний день твой и твоей работы
        Влетит к тебе в комнату пестрая бабочка,
        Сядет в ладонь, что протянешь навстречу,
        И последнюю каплю тепла сорвет…    
     Закончив заклинание, он сломил цветущую ветку шиповнику и, играя ею, направился в сад.
     Мироледа сидела на траве, подставив мраморно-розовое личико солнечным лучам. Она не хуже чернокнижника знала, что это бесполезно – ее кожа цвета земляники в молоке не темнела даже в июле. Шелковая юбка легла тонкими складками, приоткрыв скрещенные ноги чуть выше лодыжек. Он бросил ветку ей на колени.
     - Я жалею, что оставил мальчишку в комнате, - сказал он тихо. – Сейчас он бился бы в истерике от восторга.
     Мироледа равнодушно поглядела на супруга, приоткрыв один глаз.
     - Тебе будет все равно, даже если он предложит мне отравить тебя и убежать вместе, - промурлыкала она, нюхая белые цветы шиповника. – Ты больше не любишь меня. Есть ли ты вообще?
     - Я  верю, что ты не сделаешь этого. Я просто доверяю своей жене.
     - Тогда сядь рядом и поцелуй свою жену! – ее голос стал требовательным, как у капризного ребенка, заставляя досадливо поморщиться.
     Чернокнижник наклонился к ней, но она оттолкнула его.
     - Что?
     - Что ты делаешь?
     - То, о чем ты просила. Хочу поцеловать тебя.
     - Иди к  черту, муж мой. Что угодно, только не хочешь.
     Она подхватилась с земли и помчалась к себе. Волосы и юбка – алый и зеленый вихри – полоскались на бегу. Чернокнижник только языком прищелкнул. Теперь он понял, насколько напряжена была Мироледа, а ведь никак нельзя было сказать этого по ее расслабленной позе.
     Он со вздохом опустился на землю. Веточка валялась в стороне. Куда же все делось? Кровь и пламя, он даже не успел понять, куда ушло чудо, что держало их вместе, заставляя смеяться в лицо преградам на пути к счастью!
     Что же, теперь он только точнее знал, что принял верное решение. Пускай придется подождать, ибо мальчишка едва ли скоро покинет гостевую башенку. Но финал обещает быть удачным. Даже больше! Чернокнижник знал, что произнесенное заклинание сулит возвращение былых чувств, – своими силами он не мог сделать ничего. Почти всемогущий, он не умел вернуть страсть, умершую, едва она вошла в привычку.
     В любом случае, пути назад у него нет. Первый шаг сделан – будет очень жаль, если мальчик умрет напрасно.
     Потянувшись, он взял в руки обтрепанную ветку и сжал в ладони основание слома. Бутоны распустились за несколько секунд, а на конце веточки раскрылся молодой листок. Чернокнижник был готов замурлыкать. Продолжая держать ветку, он запел.
     - Шиповник цветет, открывая наивно
Слепые бутоны свои,
Что дарят красу и чарующий свой
Аромат, как мечта, неземной.
Пусть сердце остывшее станет открыто
Навеки ушедшей любви,
Едва на отцветших кустах заалеют
Живые, святые плоды.
И двое, чьи узы ослабли за годы,
А нежность, как сон, отцвела,
Навечно едины, останутся вместе
С картиной, что жизнь отняла…
     Чернокнижник открыл глаза и взглянул на шиповник, усыпанный спелыми плодами. Откусил один прямо с черенка, с  удовольствием чувствуя терпкий вкус. Все. Третьим этапом будет бабочка.

          *   *   * (Мироледа)
     Мироледа вбежала в комнатку художника – и застыла у дверей с невольной улыбкой на губах. Мальчик спал, раскинувшись поперек широкой кровати. У окна стоял мольберт, не разведенные краски; кисти он разобрал по размеру и расставил во все склянки, какие нашел. Снял ставни, аккуратно поставив под окнами; раздвинул шторы, подвязав их по сторонам; заботливо стер пыль с подоконников, стола и тумбочек… и спал, как младенец, улыбаясь во сне.
     Мироледа присела на край кровати, потянулась было убрать от лица разметавшиеся кудри – на миг ей показалось, что юноша крайне бледен. Но тут ее внимание снова привлек мольберт – она встала и подошла к нему.
     С холста, уже загрунтованного, на нее смотрела – она сама, как если бы гляделась в зеркало. Это был лишь набросок, сделанный углем – но сделанный так точно и сердечно, что Мироледа улыбнулась с нежностью, доселе ей как будто неведомой. Протянула руку, проведя по черным линиям наброска. Слегка мазнула мизинцем по нарисованному уголку рта – и черты неуловимо изменились: на портрете появилась легкая тень улыбки. Мироледа почувствовала холодок, в ушах зазвенело… потом, обернувшись, она увидела, что мальчик проснулся и, не шевелясь, смотрит на нее в благоговейном ужасе.
     Она подобрала юбки, собираясь оставить его – и он, в испуге поняв это, шепотом воскликнул:
     - Госпожа моя! Не уходи!
     Мироледа села на пол в изголовье, глядя в распахнутые голубые глаза. Сердце забилось, как пойманная птица, к щекам прилила кровь…
     - Никуда не пойду, - с улыбкой сказала она. Рука сама по себе опустилась на бледный лоб художника, развеяв его мысли о том, что ее появление было сном. – Что с тобой? Ты холоден, как лед!
     - Я здоров, госпожа моя, - промолвил он. – Моя странная слабость объясняется просто и прозаично…
     - Ты голоден! – всплеснула руками Мироледа. – Сейчас же прикажу подать тебе обед прямо сюда…
     - Я полон впечатлений от сегодняшнего утра и совсем не хочу есть! Ну, если только чуть-чуть… у меня остались еще запасы…
     - Бог с тобой! Запасы… Ты в гостях, а есть будешь то, что принес с собой?
     - Буду. Только не уходи, не зови своих поваров… останься и раздели трапезу со мной.
     Он поднялся с кровати, ничуть не тяготясь распахнутой на груди рубашки, и, отыскав свой мешок, достал увесистый сверток и протянул ей:
     - Хлеб, соль и вино. Изволь, госпожа моя…
     Обезоруженная таким ребячеством, Мироледа рассмеялась, разворачивая на полу тряпицу, из которой выглянула блестящая бутыль, крохотный мешочек соли и нарезанный крупными ломтями ржаной хлеб.
 
              *   *   * (Зима)
     Через неделю Мироледа заметила в волосах мальчика серебро и сказала ему об этом. Он взглянул в зеркало, с удивлением провел рукой по голове и, не имея никакого объяснения этому, рассмеялся.
     Когда созрел на ветвях шиповник, его пепельные кудри были сизыми, как дым сухой травы. Смеяться он уже не хотел, ибо тогда вокруг глаз собирались морщинки, а это заставляло Мироледу грустить.
     Крепкие руки его высохли, блестящие ногти потускнели. Любой, кто не знал, что зимой живописцу исполнится шестнадцать, мог с уверенностью сказать, что ему далеко за сорок... Однако главным для него была кисть, которую он еще мог держать в руках, - и женщина, которая, сама достойная поклонения, по его знаку замирала, чтобы он мог поймать блик в волосах, оттенок кожи, ямочки на щеках, изгиб губ, линии шеи…
     А Мироледа жадно смотрела на сосредоточенное лицо, длинные пальцы, держащие палитру, и кисть, что мотыльком порхала над холстом, повинуясь движениям левой руки…
     Совсем недавно все его существо столь беззащитно и ощутимо дышало отрочеством, что Мироледа то боялась близко к нему подойти, то готова была баюкать его на руках, как младенца. А сейчас… сейчас всё было иначе. Художник угасал с каждым прикосновением кисти к холсту – но стоило ей подняться с кресла, где она сидела, позируя для портрета, и, подойдя к нему, провести ладонью по седеющим волосам, заглянуть в блестящие глаза, ставшие вдруг такими печальными – и к нему возвращалась жизнь: золотою рыбкой плескалась в голубых глазах и радостью освещала исхудавшее лицо.
     А зимой, в самый день его рождения, она подошла чуть ближе – ибо в этот день портрет был завершен. И изображение жило, точь-в-точь как мир за пределами холста, и в каждом блике подсыхающей краски чудилось движение. Но на картину не смотрел никто из двоих – мир остался где-то на окраине взгляда, в котором были все не сказанные вовремя слова и не спетые песни… Когда понимание достигло предела, веки опустились сами…
     Окно распахнулось с грохотом камнепада, впуская в мастерскую холод, снег – и пеструю бабочку, что летела на свет ламп, взявшись неизвестно откуда за заиндевелым окном. Мироледа ахнула, отстранившись, и протянула руку навстречу хрупкому созданию. Грея ее нежные пальцы своим скудным теплом, художник повторил ее порыв. Словно задумавшись на миг, бабочка порхнула навстречу и сложила крылышки в их сцепленных ладонях…
     Чернокнижник, поднявшийся в мастерскую, чтобы утешить молодую жену, наверняка перепуганную случившимся, увидел на полу рядом с мольбертом двоих мертвых стариков, что сидели, обнявшись, будто замерзали – как стояли и осели вниз, когда их покинула жизнь. Их седые космы перепутал ветер, гулявший по комнате и гасивший лампы одну за другой; и не ясно было, где теперь рыжие волосы Мироледы, а где – пепельные кудри ее гостя…
     Чернокнижник не смог исторгнуть вопль, что рвал на куски душу. «Дурак»… Он упал на колени, обняв тела, и зарыдал.

     С картины на него смотрела Мироледа – живая, молодая, поднесшая к губам безобидную бабочку, что застыла навеки, выполнив свое предназначение. И ни следа нежности и любви – ни былой, ни грядущей – не было в ее чертах.

 (01.09.2003-24.11.2003)