Прогуливая работу

  Деревья граничили с улицей, улица же шла гранью, как неопубликованная статья, упираясь в гранит. Майский день, плоть и пот - ощущение жизни. Никогда не угадаешь, в какой момент почувствуешь себя живым.
  Я убираю пальцы из карманов, как ноты; потом опять их туда засовываю - в джинсовой куртке жарко, но не выкидывать же её в мусорный бак. Хотя, можно ведь просто оставить куртку в кустах...
  Пыль прячет меня, а не я прячусь от пыли. Просто двор, в который я завернул, позвал меня. Он позвал меня холодом арки и безлюдьем, и запустеньем, и каким-то ржавым забором, и веточками тополей, и летающим от них пухом. Двор-колодец поглотил меня, и я стоял, рассматривая стены, точно бы был в крематории.
  Вот этот кот, сидящий за стёклами - видимо, в чьей-то квартире; это хозяйский кот, и он тщетно пытается разглядеть сияние солнца, но ему никак не задрать глаза выше перпендикулярных стен. Я машу коту рукой, он не обращает внимания, и так мы расстаёмся с котом друзьями.

  Здесь почти нету холодной трели машин, и что-то растрескивающееся идёт по коже. Ходя по дворику, вечно наталкиваешься на редкие фантики, какие-то бумажки, несвежий запах мочи. Мир здесь осязаем, видим и обоняем - но почти беззвучен. Мир тих, если не принимать в расчёт извечный городской далёкий гул, к которому привыкаешь, подобно как к тиканью часов.
  На деревянной двери, двери, рассказывающей больше, чем любой из обитателей, скрывающийся за нею, нарисована женщина. Эта женщина стоила ярких красок. Точнее - это девушка, а ещё точнее - лёгкое граффити, нанесённое неведомым мне методом. Слишком уж объёмен его голубоватый облик, чтобы можно было стыдливо не смотреть, а пропускать бабку, выходящую из парадной.
  Бабка выходит и проходит - её ждут магазины - а девушка остаётся. Её голубое платье нарисовано полупрозрачно; похоже, ноги её ступают вдоль залива, небо - оливково-злаковое, в отдалении хлещет глаза. Этот портрет может надолго запомниться, и поэтому я подмигиваю коту, который так и не отполз со своего подоконника вглубь квартиры.
  Мне хочется как-то запечатлеть рисунок, но я слишком хорошо знаю печаль человеческой памяти, чтобы долго лукавить с собой. Ничего не получится.
  Если я отдалённо - да хоть и точно - запомню изображение, то из памяти сотрётся запах этого мая. Если я запечатлею запах - память отбросит ощущения моей лёгкости в теле на данный миг. А самое главное - даже если все ощущения, воспринятые органами, останутся во мне на загадочных носителях - память переиначит иллюзии, перевернёт смыслы. На выходе из шарика получится квадрат.
  И вот тут я вздрагиваю и закуриваю. Над двориком взмывают вороны; они срываются откуда-то с тополей, взъерошенные неожиданно холодным порывом ветра. Из за крыш всхлипывает отрывистый сигнал автомобиля. Мне пора возвращаться.
  Кота на окне нет, и наружу смотрит уже какой-то мужик, вероятно, его хозяин, скинувший бедную животинку от стекла на пол. Мне не хочется на него смотреть, и, пятясь сначала боком, а потом уже быстро шагая сквозь чёткую арку, тревожно увитую паутинками, я хочу обернуться с немедленным чувством и в последний раз увидеть рисунок на дверях, но я не оборачиваюсь.
  Я уже чувствую усиление пыли, скоро уже улица, и чистота скрадётся, всё обесценится.
  В какой-то момент, уже практически не во дворе, мысль рвануть на электричке с ближайшего вокзала на залив чуть ли не рвёт меня.
  Но я вышвыриваю о стену рассыпающийся искрами окурок и провожу рукавом джинсовой куртки по глазам - навряд ли на заливе кто-то ходит. И я ухожу из арки.
  Любые слёзы - это тоска по потерянному раю.