Сюртук Ожидания

Сюртук Ожидания



Лупастое белобрысое создание, щедро забрызганное солнечной кистью веснушками, восседало на Петькином крутом велике, и было абсолютно счастливо именно тем фактом, что раньше Петька не давал прокатиться, а тут - дал! Сам и предложил! С того-то дня и началась наша настоящая мужская дружба. Я перевернул фотографию и прочитал: - ФОТО НА ПАМЯТЬ ОТ МИХАИЛА ЗАХАРОВИЧА. Год и число.

- Михаил Захарович, - сказал я, зачем-то, вслух и споткнулся на незнакомых буквах.

Нет! Мы его так не звали. Никто не звал. Это было долго и неудобно.

- Михал Захааарыч, - произнес я, и длинное «ааа» растаяло во рту забытым вкусом «барбариски».

Мы думали тогда, что у него блат на «барбарисовой» фабрике, иначе откуда он их брал, «барбариски» эти? Но, самое подозрительно – восхитительное было даже не то, что они у него были, а то, что всем хватало. Ходили слухи, что у него волшебные карманы с двойным дном, как у Кио.

Я отложил фотографию в сторону и перевернул картонную страницу старого взъерошенного фотоальбома. А ведь, если бы не этот ремонт, кто знает, когда бы он еще попался на глаза...

Вот я с Петькой, в обнимку, стою на цыпочках, по-гусиному вытянув шею, чтобы получиться с ним вровень. Потом в один миг – раз! – и перерос его на целую голову! Вот с братом и Элькой, красавицей - воображалой, на которой потом женился Толик с соседнего двора. А брат переживал страшно, потому, как Элька была его первой любовью, и даже уехал в другой город учиться. С горя. Да и навсегда. Я перебирал свое детство, подписанное рукой Михал Захарыча с обратной стороны, и было мне странно хорошо и… немного грустно. Детство…

- Надо все отсканировать, - думал я, складывая в стопочку черно – белые карточки, - И брату выслать на email. Обязательно, обязательно надо заняться!

Перевернул еще одну толстую страницу и…

Наверное, так чувствует себя тот, кто нечаянно нашел клад. Я сразу понял, что это. Узнал! По бумажному фантику, в которую она была завернута. Сам заворачивал! Берег. А потом вырос и… забыл напрочь. И если бы сейчас случайно не наткнулся – не вспомнил бы никогда… Неужели не вспомнил бы? Свою магическую пуговицу, подарок и талисман, значения которого толком не понимал, что и давало право тем больше это значение ей придавать.

Грустно, да. Нет, не из-за пуговицы. А оттого, что забыл вместе с ней то время, что тянулось совсем иначе, себя в нем, а главное свои большие и важные вопросы, на которые так хотелось получить ответы. Но, как я не знал их тогда, так не знал и сейчас, по прошествии стольких лет. И даже думать забыл, жил себе, как живется, а ведь… половина пути уже пройдена…


*

Они всегда были вместе. Сидели на скамейке, шли в магазин, смотрели с балкона на голубей и кошек. Михал Захарыч и его Катенька. Отчества ее, беленькой, тонкой старушки никто не знал. Да и старушкой она становилась только когда улыбалась. Тогда все ее гладкое, прозрачное, почти девичье лицо с большими, глубоко посаженными светлыми глазами вдруг покрывалось сетью морщинок, больших и маленьких и от этого почему-то хотелось улыбаться в ответ.

- Посиди в тенёчке, Катенька, - говорил ей Михал Захарыч, - А я пару снимков сделаю, солнце хорошее сегодня.
- Хорошо, Мишаня, - и доставала из цветной тканевой сумки наперсток и иголку с ниткой, намотанной на деревянную катушку.
- Как фиалки, Катенька, прижились? – спрашивали ее другие старушки без имен, Гавриловны и Кузьминичны.
- Прижились, а как же! Вчера вот розовая бархатная зацвела, - отвечала она, - Больше не капризничает, привыкла ко мне.

Иногда, Михал Захарыч выходил во двор с книжкой. И тогда мы, облепив скамейку и теннисный стол, внимали, затаив дыхание размеренному и спокойному его голосу, представляя себя то на плоту Кон – Тики, то в дебрях Борнео, смелыми и отважными героями, не страшащимися ни людей, ни стихий, ни самого чёрта.

- Ты не устала, Катенька? – вдруг прервав чтение, спрашивал Михал Захарыч.
- Нет, нет, читай, Мишаня! Что ж ты на самом интересном месте остановился?

И он продолжал чтение на радость нам, а Катенька свое вечное рукоделие. Туда – сюда иголкой, стежок за стежком.

Самое здоровское было то, что можно было попросить книжку домой и прочитать за ночь, забравшись с фонариком под одеяло, тайком от родителей. А на другой день, сияя гордыми усталыми синяками под глазами, передать следующему, жаждущему приключений. И на вопросы типа: - А что там дальше было? И: - Чем закончилось? – многозначительно и таинственно отвечать: - Сами прочитайте и узнаете!

*

В летние каникулы всегда наступает такой отвратительный день, когда вся детвора во дворе, кроме песочников с сосками, вдруг разъезжается. Кто – в деревню, кто – в пионерский лагерь, кто – с родителями на море.

Нарезав несколько кругов вокруг дома на стареньком своем «Орленке» и не получив желаемого удовольствия, (ведь без зрителей это занятие теряет большую и лучшую половину своего смысла), я пристроил велик у дерева и понуро потащился к скамейке, на которой сидела Катенька. Одна. И что-то, как всегда шила.

- Здрасте, - сказал я.
- Здравствуй, здравствуй, Славик!
- А где Михал Захааарыч?
- Он в аптеку пошел, сейчас вернется.
- Ааа, ясно, - сказал я и присел рядом.

Жааарко! Скуууучно!

- А я хотел книжку попросить, - вдруг сказал я, чтобы как-то поддержать разговор, - Джека Лондона или Майн Рида… что-нибудь.
- Конечно – конечно, это хорошо, когда молодой человек любит читать, - сказала Катенька и заморщинилась.

И я заулыбался, хоть и терпеть не мог, когда мальчиков называли «молодой человек» и от неловкости брякнул:
- А что вы делаете?
- Я… жду, - ответила Катенька.
- Михал Захарыча?
- И его, конечно… тоже, - сказала она, - Будь добр, вдень нитку в иголку.

Я наслюнявил кончик нити, которую она мне протянула и, прищурив один глаз, намерился с первого раза попасть в игольное ушко.

- Ждать – не простая наука, Славик. Всю нашу жизнь мы учимся ждать… каждый своего… часа, срока, человека… А в конечном итоге – одного – встречи со своей Судьбой. Одни, сколько не стараются – так и не научаются этому…, бегут, не верят сами себе, пропускают мимо, полагая, что дальше – больше, лучше… А некоторые, так «преуспевают» в этой не простой науке, что когда срок ожидания подходит к концу, начинают пить время против часовой стрелки и ждать в обратном направлении, лишь бы не дождаться конца ожидания, боясь оказаться с тем, что так долго ждали лицом к лицу… Ни те, ни другие – не бывают счастливы по настоящему, потому как одни слишком спешат, а другие безнадежно опаздывают…

Я так и замер с прищуренным глазом. Первый раз я слышал, чтобы Катенька так много говорила. И, первый раз я слышал, чтобы люди говорили так… непонятно.

- Ну что, вдел?
- А, да, - очнулся я и разлепил глаз, - Вот.
- Ничего – ничего, - сказала она, словно догадавшись, что я-то не понял ни слова из сказанного ею, - Спасибо, что помог, я бы сама не справилась. Вот Мишаня пуговицы доделает – и готово!

Она расправила на коленях свое рукоделие и проткнула иголкой ткань, тут же подхватив ее с другой стороны. Ловко у нее это получалось.

- А это что… будет? – спросил я.
- Сюртук для Мишани. А вот, кстати, и он!
- Здорово, Вячеслав! – выдохнул Михал Захарыч и коротко пожал мне руку. Как всегда, после пожатия в ладони оказалась «барбариска».

Он сел рядом с женой, заглянул ей в глаза, накрыл ее прозрачную ладошку своей большой рукой.

- Как ты, Катенька? Терпишь? Там очередь была, ты уж прости меня, дорогая, что так долго.
- Ничего – ничего, Мишанюшка, все хорошо. Вот, молодой человек интересовался… классикой, ты уж подбери ему что поинтересней.
- Да-да, Славик, я поищу… позже… Катеньке сегодня нездоровится… ты завтра забеги – я дам, - всегда такой спокойный Михал Захарыч был взволнован, тяжело дышал, то и дело, стирая платком со лба капельки пота.
- Ну, что, пойдем домой потихонечку?

Она сделала последний стежок, поддела иголкой нитку, потянула, проверяя крепость получившейся петельки, и дернула. Затем воткнула иголку в катушку, засунула в жестяную коробочку от монпансье и аккуратно по плечикам сложила сюртук, который тут же оказался в старенькой тканевой сумке, которую муж уже держал наготове.

- Пойдем потихонечку.

Они, склеившись локтями, двигались маленькими шажками к своему подъезду, Михал Захарыч и его беленькая Катенька. А я, перекатывая во рту «барбариску», смотрел на их удаляющиеся спины и думал о тех странных словах, что она говорила. И, хоть я и не понял ничего, да и, если честно, смутно тогда представлял себе, что оно вообще такое есть – ожидание, счастье, судьба…, эти две, слепившиеся в одну, фигуры, были на мой взгляд, вполне себе счастливы.

*

За книжкой я на следующий день не пошел. И, вообще, никуда не пошел. Сидел дома.

Слышал, как мама с бабушкой шептались в кухне о том, что она, оказывается, долго болела… а, кто бы мог подумать, ведь ни словом… такая славная была женщина… улыбчивая… а цветов сколько… только вот, детей бог не дал… и, как же он теперь будет один, без нее, ведь всю жизнь вместе… и что надо бы помочь… организовать… и еще что-то… и еще… и все  шепотом. И от этого шепота ужасно хотелось зареветь, но почему-то не получалось. Я только хмурился и отказывался обедать, делая вид, что читаю, или сплю, а сам все время думал о том, успел ли Михал Захарыч доделать пуговицы для сюртука, про которые она говорила и… дождалась ли она того, чего ждала.

А через несколько дней, мы уезжали с родителями в Крым. Садясь в машину, я все хотел спросить у отца, как он поедет по Катенькиным цветам, которыми был усыпан асфальт от подъезда Михал Захарыча до соседнего двора и которые даже дворники не подметали… Но, так и не спросил… А ему тоже, видать, не хотелось ехать по цветам, потому что он кое как, чертыхаясь, развернулся и объехал двор с другой, неудобной стороны по большому кругу, мимо гаражей и мусорных баков. И я был ему втайне за это благодарен.

Владельцем же магической пуговицы я стал позже, наверно месяц спустя. Был теплый сентябрь и только – только начались занятия в школе.

Я уже приготовился глубже нырнуть в свои воспоминания, пыльные, как старый фотоальбом на антресолях, как…

*

В прихожей отворилась дверь.

- Слааав!?

Жена пришла.

- Вот ты где!

Я зачем-то сжал в кулаке завернутую в фантик пуговицу и стал думать о том, что надо как-то ее в карман… незаметно…

- Слав, ну ты что, ничего не сделал?
- Да я тут… стал антресоли разгружать и альбом старый нашел… с фотографиями…, засмотрелся…
- Ну, ты даешь! А я с работы пораньше отпросилась, думала, тут все кипит, думала, тебе нужна помощь, а ты…
- Ну, Люд, не ворчи…
- Я тебя не понимаю порой, - жена продолжала заводиться, - Сам сказал – чем раньше начнем – тем раньше закончим! Не я, между прочим, придумала этот ремонт!
- Люююд, ну хватит уже… Глянь, лучше.
- Да ну тебя! Бессовестный!
- Глянь!

Женское любопытство победило! Она надула губы, но все-таки подошла, заглянула через плечо. Я таки сунул пуговицу в карман и протянул ей отложенные в стопочку фотографии. Она, изображая на лице все сразу  - недовольство, равнодушие, обиду, пренебрежение и еще бог весть что, стала смотреть. Первую – бегло, без интереса. Вторую – чуть дольше. На третьей – хмыкнула. На четвертой – присела рядом и, тыча в нее пальцем, спросила:
- А это кто? Петька что ли?
- Угу.
- Ой, не могу! А ты-то! Ты-то хорош! Ну, точно – гусь!

Я обнял ее за плечи, и… она не отстранилась. Оттаяла, стало быть.

- А это что за девочка? Невеста твоя, поди?
- Неа, брата. Сашки.
- Красивая какая девочка.

А мне вдруг ужасно захотелось поцеловать жену. Давно так не хотелось! Я секунду потерпел и уткнулся ей в шею.

- Слав, ты чего? – засмеялась она, - Совсем с ума сошел? Щекотно!
- Люд, а ты знаешь, что я тебя люблю?
- Дурак! – жена вдруг, обняла меня и… поцеловала! Да как! - Какие хорошие фотографии!
- Слушай, Люд! У меня идея!
- Ну…? – жена лукаво улыбнулась и встряхнула волосами… как бывало прежде!
- А давай, ты сходишь в магазин…
- Что??? – ее брови поднялись домиком.
- Погоди, дослушай!
- Ну???
- Вот! Ты сходишь в магазин и купишь чего-нибудь… выпить. Вина! Хорошего! А я пока сооружу на стол! Устроим романтический вечер!
- Соорудишь?
- Ага.
- Ты?
- Ну, да!
- Ах ты, хитрюга!
- Люд!
- Что?
- А я уже говорил тебе сегодня, что люблю тебя?
- Не помню! – сказала жена и снова поцеловала меня, - Ну, я пошла!
- Подожди…
- Все-все-все! Ушла! А ты сооружай ужин!
- Уже начал!
- Да, Лююд! – крикнул я ей вдогонку, - Купи «барбарисок»!
- Чего купить?
- Ну, конфеты такие! Как их… А, вспомнил! Сосательные! «Барбарис» называются.
- Славка, ты сегодня какой-то странный, но… мне нравится. Ладно, поищу тебе твои «барбариски». Чтоб я пришла – все уже было готово!

*

Руки сами собой крошили в миску салат, а мысли… мыслями я опять был там, в своем далеком детстве.

Если шагать через две – надо пять больших шагов и один обычный для нечетной одиннадцатой ступеньки. Еще чего! Обычные – это для старичков. Я смерил взглядом препятствие и, не держась за перила, решительно зашагал вверх по лестнице. Четыре – по две ступеньки, пятый – три! Всего делов – то, двадцать великанских шагов и я на месте, даже не запыхался!

Я остановился перед дверью и прежде чем позвонить – оправился, провел пятерней по вихрам.

- Динь – дили - дили – динь, - запел звонок, а я, сам от себя не ожидая, вдруг начал трусить и даже подумал о том, что еще не поздно дать деру.
- Заходи, не заперто, - послышалось из-за двери.

Я толкнул дверь и вошел. Замер на пороге, как оловянный солдатик на посту, вцепился пальцами в школьную сумку, как в щит. Не часто доводится, знаете ли, ходить в гости одному. С родителями – не считается, их «гости» я вообще терпеть не могу. «Как успехи в школе, Славик? Какой ты уже большой! А что же это ты совсем ничего не кушаешь?» Тьфу! И всё по голове норовят погладить, будто я собачонка какая!

- Разувайся, проходи в комнату, я сейчас, - крикнул Михал Захарыч из глубины квартиры.
- Ага, - сказал я, вылез из туфель и медленно двинулся по коридору.

Дальше порога я никогда здесь не бывал, хоть и приглашали. Как-то неудобно было пылить ногами с улицы по их чистым дорожкам. А сегодня – вид приличный, форменный, ну, подумаешь, пол часика в мяч погоняли после уроков, даже не испачкался почти.
- Здорово, Вячеслав, - Михал Захарыч в фартуке с тропическим рисунком (вот никогда бы не подумал, что он может быть в фартуке) протянул мне руку, - Ждал.
- Меня? – задал я глупый вопрос, и тут же от этого покраснел кончиками ушей.
- А как же! И тебя, конечно… тоже, - сказал Михал Захарыч и улыбнулся, а я вдруг вспомнил, что в тот день Катенька сказала точно так, - Давай, смелее Вячеслав, проходи, осмотрись, а я пока чай заварю.

Он легонько подтолкнул меня вперед, и я оказался внутри большой комнаты.

*

Хоть на улице и был день, в комнате царил зеленоватый полумрак. Я не сразу догадался, почему так мало света, ведь окно не было зашторено, а потом пригляделся и… понял! Окно - зеленое, живое, шепталось виноградными листочками! Много споров - разговоров было во дворе из-за этого винограда. Кто-то считал, что его нужно срубить, потому что в холодное время года эти «корни» уродуют дом, а кто-то – что оставить, потому что с весны и до поздней осени зеленая стена выглядела очень красиво. Лоза дикого вьющегося винограда, посаженного много лет назад Михал Захарычем, разрослась и доползла по специально натянутым проволокам, указывающим ей направление роста, до четвертого этажа. Глаза совсем уже привыкли к скудному освещению и жадно, как кремовые розы с торта, выхватывали самое интересное.

Первым, что привлекло мое внимание, были книги! Столько книг я не видел никогда в жизни, ну, разве что в школьной библиотеке. Целая стена книг, до самого потолка! У книжных полок - высокий деревянный стул – лестница с мягким сиденьем – подушкой. Я думал, такие только в кино бывают у каких-нибудь там ученых профессоров! Эх, взобраться бы на нее! Вытянуть томик с тисненым золотом корешком с самой верхней полки и умостившись на мягкой сидушке высоко – высоко, где-то под люстрой, слюнявить указательный палец и чинно перелистывать тяжелые желтые страницы.

На полках с книгами кроме книг было еще множество диковинных вещиц, которые так и хотелось потрогать руками. Статуэтки неведомых мне богов: многоруких, трехглазых, сидящих в позе лотоса или стоящих на одной ноге; морские раковины, большие и маленькие, совсем гладкие, перламутровые и шершавые, с шипами и наростами; хрупкие прозрачные пиалы с причудливым орнаментом; маски с множеством подведенных, как у женщин глаз; амфоры; крошечные египетские пирамидки и сфинксы; коробки с минералами; настоящие патроны разного калибра; несколько старинных фотографий в чеканных рамках, с которых улыбались красивые усатые мужчины в галифе и женщины с фарфоровыми лицами, волнистыми волосами и маленькими губами - бабочками.

У окна - большой прямоугольный стол, обтянутый зеленым сукном. На нем тоже книги, открытые и закрытые, с торчащими из них бумажными закладками. По дальнему краю - литые бронзовые часы с круглым циферблатом – глобусом, который с трудом удерживали на могучих плечах обнаженные атланты. Слева - лампа под зеленым абажуром, точно такая, как у моей бабушки. Справа - письменные принадлежности: перьевые и шариковые ручки, остро заточенные карандаши в резной деревянной подставке, черная чернильница с золотым кантом, пачка промокашек, аккуратная стопка писчей бумаги и несколько толстых потрепанных тетрадей.

Я продолжал медленно скользить взглядом, обходя комнату – музей (в моем представлении, никак не меньше) по кругу.

По другой стене стоял пузатый кожаный диван, похожий на огромного спящего бульдога, с брылями - круглыми подлокотниками – валиками. По бокам от него - два больших кресла - близнеца, укутанные в одинаковые клетчатые пледы. Дальше - журнальный столик, накрытый вывязанной крючком салфеткой, на ней - хрустальная конфетница с целой горой «барбарисок». В углу - высокое черное пианино с резными ножками, цветами, завитками и готическими буквами по всему его громоздкому, но в то же время грациозному телу. Возле двери – высокая вешалка, в виде уличного фонаря на длинной ножке, а на ней… Я даже ахнул от восхищения, потому как из нескольких вещей, висевших на гнутых пальцах – крючках «фонаря», первым мне в глаза бросился именно он – парадный мундир, сплошь в орденах и медалях!

Я знал, что Михал Захарыч прошел войну, бывало, что он рассказывал нам – пацанам, о том лихом и страшном времени, об испытаниях, что выпали на долю советских людей, но я и не догадывался, что он был таким героем! Настоящим! Рассказы его были о славных боевых товарищах, мальчишках и стариках, о сражениях ни на жизнь, а на смерть, о блокаде, концлагерях, о жестокости и мужестве, о предательстве и дружбе, но почти никогда он не говорил о себе, даже когда просили. Отнекивался. Теперь-то я понял, что скромность эта была одной из граней его души, его богатством, которым он никогда не хвастал и не выставлял напоказ. Я не удержался и подошел ближе, чтобы лучше рассмотреть награды, блестящие золотом и кровью не вернувшихся с войны солдат, и сердце мое переполнялось гордостью за Михал Захарыча, за наш великий народ, победивший фашизм, за те простые слова, отчеканенные на лицах медалей, от которых до слез хотелось стать лучше: «Наше дело правое! Мы Победили!», «За оборону Севастополя», «За отвагу», «СССР», «Слава», «За взятие Берлина» и еще… и еще…

*

- Не скучаешь? – Михал Захарыч с чайником в одной руке, подставкой под него – в другой и коробкой конфет «Золотая нива» под мышкой вошел в комнату и остановился рядом со мной, - Что ж ты в сумку-то свою вцепился, Вячеслав? Повесь-ка ее на вешалку и садись пить чай.
- Ага, - сказал я и перекинул через голову дерматиновую ручку, -  У вас так интересно! Столько всего!

Михал Захарыч взял с полки две пиалы и поставил их на журнальный столик:
- Нет ничего интересней самой жизни! Хорошо, конечно, когда быт украшен приятными и красивыми вещами, они помогают нам не забывать наше прошлое, хранят воспоминания, но… это все тлен, главное богатство – не в материи, а вот здесь, - он дотронулся указательным пальцем сначала до груди, а потом до лба, - Запомни это и никогда не забывай!
- А почему вы никогда не надеваете свой пиджак с наградами? – не удержался я от вопроса.
- Мундир, Вячеслав. Это - парадный мундир, - он подошел к «фонарю», рядом с которым я так и продолжал стоять с сумкой в руке, похлопал себя по животу, - Мал он мне. Безнадежно мал. Раздобрел я на старости лет. Но, 9 Мая, дай бог будем живы – здоровы, надену вот его, - он повернул вешалку по кругу и нежно провел рукой по…

Я сразу его узнал! По ткани! И по пуговицам, которые я увидел впервые, но… догадался, что это именно те самые, которые Михал Захарыч должен был доделать.

- Сюртук! – только и смог сказать я.
- Совершенно верно, мой юный друг, - сказал Михил Захарыч, - Сюртук! Вот только медали нужно перевесить, а руки все никак не дойдут.
- А давайте, я вам помогу? Прямо сейчас! – спросил я и почувствовал, как кончики ушей опять предательски загорелись красным.
- Буду рад, но… сначала мы будем пить чай! И повесь, наконец, свою сумку на вешалку, здесь с ней ничего не случится.

Мы долго пили чай из волшебных пиал, которые от кипятка становились прозрачными, как стекло, а на их тонких стенках проступали нежные акварельные цветы и иероглифы, которые гасли, как утренние звезды в небе, когда пиала остывала. И тогда хотелось налить из чайника снова, чтобы еще раз восхититься удивительной метаморфозе, что совершалась прямо в твоих руках со старинным китайским фарфором. И мы говорили. Никогда и никто из взрослых не говорил со мной так. Ни – до, ни – после. По взрослому, по настоящему, наравне. Совсем скоро я перестал стесняться и даже рассказал Михал Захарычу о сокровенном. О том, что никак не могу определиться, кем быть, футболистом или писателем. И он не смеялся, как остальные, и не говорил, что и то и другое – полная ерунда, а внимательно выслушав, сказал, что это и вправду не простая дилемма и так с ходу ее не решить.

- Надо ждать, Вячеслав, время все расставит на свои места. И… работать. Делать все, что от тебя зависит, чтобы мечта осуществилась. Мечта, знаешь ли, не терпит пренебрежения к себе. Чтобы полететь в космос, мало любить звезды. Понимаешь?

Я и понимал, и нет. Ждать, опять это «ждать».

- Я думал, что ждать – это просто… сидеть и ничего не делать…
- Нет. Ждать – это действовать. Двигаться к намеченному. Ведь, подумай сам, нельзя ведь ждать того, сам не знаешь чего. В ожидании всегда есть цель, то есть: сам объект ожидания, путь к этой цели и ты сам. И, когда ты делаешь все возможное, чтобы приблизиться к цели – цель начинает двигаться к тебе. И, если ты сделал все, что от тебя зависит, рано или поздно вы соединитесь.

 - А вы? Чего вы ждете? Разве ваши мечты еще не осуществились?

Михал Захарыч задумался, погрузился на минуту в свою глубину.

- Знаешь, Славик… Я могу считать себя счастливым человеком. За моими плечами длинная жизнь и все, о чем я мечтал – случились. Вернее…, я сделал, все, что в моих силах, чтобы случилось. Чего я жду…? Того же, чего и всегда, встречи со своей Судьбой. Скажу тебе по секрету, мы каждый день, каждую минуту своей жизни встречаемся с ней. Только… не всегда об этом помним, не всегда замечаем, а потому часто бываем несчастливы, недовольны своей жизнью, думаем, что судьба наша – где-то там, за горизонтом, а она – всегда рядом.

Я слушал и где-то глубоко внутри себя смутно осознавал, что в тот день Катенька говорила о чем-то похожем, только другими словами. А я…, я мало понял и в этот раз, хоть и почувствовал внутри себя жгучее желание разобраться, докопаться до сути мне неизвестного.

- А вы и сейчас… двигаетесь к своей цели? – спросил я.
- А как же! Пока мы живем – мы движемся. И очень важно осознавать – куда и зачем.

Он подошел к зеленому столу, взял в руки растрепанные тетради.

- Мы с тобой в чем-то похожи, Вячеслав, - сказал он с улыбкой, - Я тоже, в какой-то степени писатель. Вот здесь, в дневниках, - он протянул мне тетради, - Вся моя жизнь. Вернее – то, что было в ней до сегодняшнего дня. Вечером я включу свою настольную лампу, возьму в руку перо и дополню ее еще одним долгим и хорошим днем, мыслями, встречами, делами, воспоминаниями.
- Я тоже хотел завести дневник, но… решил, что это для девчонок… ребята засмеют, если узнают…
- А вот и зря. Тем более что ты хочешь быть писателем! А писатель должен в первую очередь что делать?
- Писать, - сказал я.
- Верно. И еще… никогда не оглядывайся на то, кто и что скажет или подумает. На то у тебя есть своя голова и свое сердце. Понял меня?
- Понял.
- Ну, что? Не передумал помогать еще?
- Нет!

Мы разложили на «спящем бульдоге» мундир и сюртук и приступили к работе. Стоит ли говорить о том, сколько радости и трепета я испытал от того, что мог прикоснуться руками к золоту наград. Михал Захарыч коротко рассказывал про каждый орден, про каждую медаль, ведь у всех них была своя история и свой путь… к парадному сукну на груди ветерана.

Когда все было готово, Михал Захарыч примерил парадный сюртук, сшитый заботливыми руками жены, засверкавший и зазвеневший вдруг, как на Параде в майский солнечный день. Он, довольный, по пижонски засунул руки в карманы и… вытащил из одного из них… пуговицу.

- Надо же, запасная! Сделал на всякий случай, да и забыл!
- Вы сами их сделали?
- А как же! Мужчина должен уметь работать руками. Я с детства любил резать по дереву. Если хочешь – научу.
- Хочу! – сказал я.
- А знаешь что… Держи! – он протянул мне пуговицу.
- Это… мне?
- Тебе! На память. Пуговица от Михал Захарыча.
- Спасибо! А можно я назову ее… талисман? Талисман на счастье от Сюртука Ожидания?
- Конечно! Это же теперь твоя пуговица! А хорошо звучит: «Сюртук Ожидания». Готовое название для рассказа!

Михал Захарыч еще раз засунул руки в карманы.

- Чего-то не хватает… Ага! - он подошел к конфетнице и зачерпнул из нее целую пригоршню «барбарисок».

Домой я вернулся поздно, и даже ни капельки не расстроился, что мама ругалсь. В сумке моей лежало несколько книг, отобранных для меня Михал Захарычем, а в кармане – пуговица – талисман, которую я решил, что не потеряю никогда в жизни.

*

Как неожиданно самый обычный день может превратиться в уникальный, неповторимый, нежный. Огонь которого, зажженный теплом любящих сердец, будет еще долго согревать плохо освещенные уголки души, самые дальние, потаенные, которые редко просыхают от вечно моросящего в них дождя.

Мы пили вино и рассматривали старый фотоальбом, целовались, как сумасшедшие влюбленные студенты и просто молчали, уткнувшись друг в друга носами. И Людкины глаза были такими же молодыми и прекрасными, как раньше! И я знал, что такими они останутся навсегда. А моя любовь – сильней, чем когда бы то ни было. Будто бы она, любовь, повзрослела и поняла всю серьезность возложенной на нее ответственности: сберечь, не загубить ни одного взошедшего росточка!

- Слаав, обещай мне позвонить Петьке! Давайте уже, наконец, выберемся на природу, семьями, а то лучшие друзья - лучшие друзья! А виделись последний раз - когда? - уже совсем тихим сонным голосом мурлыкала жена, нежная, мягкая, любимая, - Ааа, то-то же… и не вспомнишь…
- Позвоню, Людочка, завтра же и позвоню. И брату тоже… - шептал я, целуя ее глаза и разметавшиеся по подушке локоны, - Спи, спи, моя хорошая…

Когда она засопела, я выбрался из-под одеяла, нащупал в кармане джинсов завернутую в фантик пуговицу и вышел из спальни, тихонько прикрыв за собою дверь.

Включил на кухне ночник и поставил на плиту чайник, приподняв на его носике свисток, чтоб не вопил. Сел на табуретку у окна, открыл ноутбук.

Ночь…

В компьютере загружались параметры, а я смотрел в окно своего старого спящего двора, освещенного светом тусклых лампочек над козырьками подъездных дверей.
За окном Михал Захарыча давно уже живут другие люди, имен которых я не знаю. Я смотрел на белый стеклопакет на третьем этаже и вспоминал это окно… это - только по расположению в стене, а на самом деле - другое, зеленое, настоящее… и удивительную комнату – музей за ним… А еще тот день, когда идя домой с уроков, я потерял дар речи и заплакал, и долго еще стоял так, не имея сил сдвинуться с места… Живая виноградная лоза больше не украшала дом. Срубили. Начисто. Под корень. И бледная, обделенная красотой стена, казалось, сделалась еще серей и невзрачней, чем другие ее сестры – стены, от стыда за свою вынужденную наготу и от обиды.

Чайник закипел. Я сунул в чашку пакетик чая и сыпанул пару ложек сахара. Люблю сладкий.

Прямо передо мной был открытый wordовский лист, справа - чашка горячего чая и вазочка с «барбарисками», слева – окно в ночь и моя магическая пуговица – талисман, сохранившая для меня мои важные вопросы, на которые мне, кровь из носа, нужно было найти ответы. Видно пришло время цели двинуться к объекту, а объекту - к цели…

Я глотнул из чашки. Хорошо! Именно то, что надо. Сжал на секунду кулаки для смелости, выдохнул и… начал.


Сюртук Ожидания.


Тот, кто хоть однажды нашел в себе смелость надеть на плечи Сюртук Ожидания, знает, что у него всегда два рукава. Один – у того, кто изо дня в день греет чай к ужину, другой – у того, кто вечно не поспевает вскочить на подножку последнего трамвая.

Редкая удача встретить счастливчиков, одетых в такой необычный сюртук, застегнутый на все пуговицы. Внимательно присмотрись к себе. Может ты – всего лишь тень в толпе таких же бесцветных теней с изъеденными молью глазами, вдетых когда – то в один рукав, но так и не сумевших дотянуться до второго, сиротливо волочащегося за ними по земле? Или же ты тот, что убил ожидание и выпрыгнул из тесного рукава на свободу, бесследно растворившись в суете тех, кто приловчился имитировать жизнь, заменяя смысл отсутствием смысла? Кем бы ты ни оказался из идущих на ощупь в толпе, знай, что и те, что плывут по течению и те, что барахтаются против него – сгинут в небытии в поисках навсегда потерянных своих рукавов.

Но, говорят, однажды был случай, когда тень подняла с земли свою невидимую половину и, соединившись с ней воедино в долгом поцелуе, стала со спины дверью с замочной скважиной, а с лица единственным ключом, подходившим к ней всеми своими порами и привычками. Не произнося ни единого слова, ключ и замочная скважина одновременно сказали друг другу на ухо что – то очень важное, после чего застегнули Сюртук Ожидания на все пуговицы двумя руками - правой и левой, мужской и женской…