Бесчестье

Как-то летом я   перепечатывал свою статью о дидактических играх на занятиях по культуре речи и одновременно смотрел фильм «Морской волк», снятый по роману Джека Лондона. Герой фильма, развивавший идею сильной личности, идею насилия, напомнил мне Колю Попова, моего бывшего сослуживца.
 Я познакомился с ним  осенью семьдесят  третьего  года, после того как меня перевели из одной батареи в другую.   Попов оказался  моим соседом по казарме — длинному одноэтажному  зданию, похожему на барак.  Он был выше   среднего роста, широкоплечий, плотный,   с необычайно развитой мускулатурой. Скудный армейский рацион не подорвал его атлетического телосложения. У него было широкое лицо, широкие восточные скулы. Он был уроженцем Чебоксар, по-видимому, чувашем. Вначале он вызывал у меня симпатию: улыбчивостью и общительностью  он напомнил мне Новикова Ивана, моего школьного друга.  Силач, настоящий  Геракл, Коля безропотно подчинялся «дедам» и сержантам. 
- Слушай, а как ты понял, что надо подчиняться? - спросил его.
- Да что, не видно, что ли? - буркнул он.
В одном отделении с Поповым мы служили месяца четыре. В начале  семьдесят четвертого года нас обоих перевели в другие подразделения: меня - в соседнюю батарею, а его определили водителем в хозроту.  С полгода я его не видел, но затем за какое-то нарушение (то ли за самоволку,  то ли за драку) его сняли с машины и «сослали» в батарею, где служил я. 
Когда он стал «дедом», его словно подменили. Он  превратился в настоящего тирана, монстра.  Его наглость не знала границ.  «Я властитель твой, обезьяна!» - кричал он сослуживцам.
Правда, он не трогал «молодых». Его агрессия   направлялась на ребят нашего призыва. Он действовал по принципу: бей своих, чужие бояться будут.
  В декабре семьдесят четвертого, чтобы отметить день рождения,   я пригласил   в чайную  несколько ребят своего призыва – его (это была моя ошибка), Женю – гиганта-флегматика, других ребят. За столом Попов без всякой причины  хамил нам, угрожал, лез на всех «буром».  На обратном пути, когда мы зашли в казарму, он  на лестнице  толкнул Женю в спину. Между ними завязалась драка. Это был поединок гигантов. Помню, я чувствовал себя пигмеем, когда видел, как они наносят друг другу мощные удары кулаками. Трещали не только чубы, трещали физиономии.  Мне стало ясно, почему у Попова железные зубы: несомненно, свои натуральные ему выбили еще на гражданке. 
Сколько бы продолжалась драка, сказать трудно: силы противников были равными. Но кто-то из ребят предупредил о приближении офицера,  и гиганты отскочили друг от друга.  Оба  были в крови. Невозможно было сказать, кто победил, но в ближайшее время  Попов все-таки  взял верх над Женей, подавил его психологически, подчинил его своей воле.   
    - Ты же не слабее его, - говорил я Жене. - Ты дрался не хуже его.
    - Не знаю, - отвечал флегматичный гигант унылым голосом. 
    В мой адрес Попов не раз бросал  оскорбительные  реплики, но настоящему унижению он подверг меня незадолго до увольнения.
В апреле 1975 года на время ремонта казармы личный состав батареи переселили в спортзал. Как-то после отбоя он подошел ко мне, схватил за плечи,  стал «бороться». Я сопротивлялся, но он был сильнее. Он повалил меня на кровать и стал шутя выкручивать мне руку. Он пытал меня, мучил. Я не выдержал, и на глазах у всех стал издавать крики, стоны. Я покрыл себя несмываемым позором. Если бы я был «молодым»,  у меня было смягчающее обстоятельство. Но я был  «дедом», «ветераном».
Он не обращал внимание на мои крики, и с презрительной улыбкой продолжал выкручивать мою правую еще на гражданке травмированную руку.   
Брось, руку сломаешь! – кричал я. – Садист, палач.
  На следующий день все повторилось.  Я не знал, что делать. Устав, официальный закон предписывал мне обратиться за помощью к начальству, например, к дежурному офицеру, но  неписаный армейский закон запрещал жаловаться. За всю мою службу не было ни одного случая, чтобы кто-нибудь жаловался.   «Что делать? – думал я в отчаянии. – Может, приготовить перочинный нож, и как только  он подойдет в следующий раз, пырнуть его в живот?  Но если я это сделаю, мне конец. Меня лет на десять  посадят в дисбат. Это равносильно смерти. Неужели из-за этой скотины, этого животного я должен погибнуть? Нет, надо как-то дотянуть до «дембеля». Надо как-то продержаться. Но как?». 
Я чувствовал, что сослуживцы презирают меня за то, что я не могу за себя постоять.  Знакомый парень – штабной работник -  бросил  в мой адрес какую-то презрительную фразу.  По его мнению, я должен был убить Попова, но не позволять себя унижать. 
     Если бы   мне нечего было бы терять, то я, может быть, решился на  мужской поступок. Но до свободы оставались считанные недели, даже дни. Уже показался свет в конце туннеля. Мне страшно хотелось вырваться из ада. У меня были грандиозные планы: я мечтал  поступить в институт, стать писателем или на худой конец литературоведом.  Меня влекла другая жизнь, другие люди, другое общество.  Я не хотел приносить себя в жертву.
Он мучил меня три вечера.  Затем переключился на другого солдата. 
Когда я  стоял уже с дембельским чемоданом, ждал автобус, он разразился бранью в мой адрес:
Пес шелудивый. Чмо болотное.
Его физиономия угрожающе морщилась, зубы оскаливались.
 Я молча сносил оскорбления.  Делал вид, что не слышу его. Оставались считанные минуты до отъезда.   Если бы ответил ему на оскорбления, он без труда «вырубил» бы меня одним ударом,  и я бы не смог вырваться на свободу.  А моя душа  уже была на "гражданке". 
    Наконец, автобус выехал за пределы части, и началась свободная жизнь.
Воспоминания о позорном эпизоде, завладевшие моим сознанием,  заставили меня забыть про телевизор, про   «Морского волка».  Я в ярости носился по комнате. Я бросал в лицо Господу:  «Христос, ты учил любить своих врагов, своих палачей. Ты считаешь, что я должен простить Попова,  должен любить его?  Нет,  никогда я с тобой не соглашусь. Никогда я не стану  твоим последователем, твоим учеником. Любить  того, кто издевается над тобой – это извращение,  пострашнее гомосексуализма, который твои последователи, христиане,  предают анафеме. 
  В  моем воображении (в который раз) стали прокручиваться картины мести Попову. 
Я снова  в спортзале. Попов, сверкая  железными зубами,  идет в мою сторону.
- Ты опять хочешь меня   терзать? – спрашиваю я его. –  Палач! Садист! 
- Заткнись,  чмо болотное, дерьмо вонючее, - ревет  он. - Таких вшей я давил и давить буду.
- Может, хватит. Пес шелудивый! – Я использовал его любимое выражение против него самого.
На его физиономии появляется угрожающая гримаса. Он ускоряет шаг,  приближается ко мне, чтобы ударить.  В этот миг я  хватаю дубинку (типа черенка от лопаты, только короткую), заранее приготовленную,  и со всего размаха бью его по голове. Раздается громкий треск черепа.  Попов падает на пол. Он пытается встать. Но моя дубинка снова и снова  опускается на его голову. Он заваливается навзничь. Я бью его по ненавистной роже. Вылетают его железные зубы, расплющивается  нос,  лицо превращается в кровавое месиво,  но я не могу остановиться.  Меня пытаются оттащить от него, но я снова и снова бью по ненавистной морде.
 Насладившись видениями жестокой мести, я прихожу в себя. Моя душа опустошена, тело разбито, но  мне легче.
В воображении я десятки  раз я убивал  этого мерзавца, этого палача, но в реальной жизни я никогда не смогу ему отомстить, и пепел Клааса до самой моей смерти будет стучать в моем сердце. Мне не избавиться от тяжелых   воспоминаний. Это моя боль, мой кошмар, мой скелет в шкафу.   
    Думаю, сейчас он живет в своих Чебоксарах, крутит  баранку. Я не тешу себя иллюзиями, что его накажет жизнь. Он слишком хитер, слишком  расчетлив, он  никогда не лезет на рожон.  Он умеет затаиться, умеет ждать, умеет подчиняться более сильному. Он издевается только над теми, кто слабее его. 
    Прошло много лет с тех пор, а я до сих пор не знаю, как мне следовало поступить в той ситуации. Что дороже? Честь или жизнь?