Фрегат из серого камня

                К.Велигина

            karolina230497@mail.ru                ФРЕГАТ ИЗ СЕРОГО КАМНЯ
                баллада в прозе

                1
     Если идти на северо-восток от городка Х`эберга, где я родился и провел свое детство, и не сворачивать в сторону от большой дороги, вдоль которой расстилаются луга и тянутся леса, то, отойдя миль пять от городка, можно увидеть (и даже нельзя не увидеть) тропинку, ведущую к небольшому белому дому. Он стоит на невысоком холме возле рощи, окруженный оградой и – отчасти – густым садом, который не стерся бы из моей памяти, как и самый дом, даже если бы я навсегда покинул королевство. Память – вещь ненадежная, и далеко не всегда можно полагаться на нее. Но есть картины, которые она не властна уничтожить. Некоторые предметы входят в нашу память и навсегда остаются в ней. Самые яркие наши впечатления подобны заповедному лесу, где мы хозяева; и все звери заповедника, все наши мысли и чувства знают об этом.
     В детстве я часто ездил по большой дороге в дилижансе или в нашей собственной маленькой коляске, запряженной парой гнедых лошадей. Я сидел в коляске вместе с матерью и отцом, и, конечно же, мы ехали в Гемму, столицу королевства, дабы навестить наших престарелых родственников, сходить в театр и полюбоваться королевским дворцом.
     В то благополучное для нашей семьи время я совершенно не замечал белого дома на холме и ведущей к нему дорожки, потому что и дом, и холм, и дорожка решительно ничего для меня не значили. Они сливались в моей голове с множеством других холмов, дорожек и домов, и память почти совершенно уничтожала маленький образ, неизменно возникавший перед моими глазами, когда мы проезжали место, о котором я говорю.
     Но в тот вечер, когда я, четырнадцатилетний сирота, навсегда покинул Хэберг и шел по обочине дороги с небольшим клеенчатым саквояжем – всем моим имуществом на этой земле -  я хорошо запомнил свой путь. Он вошел в мое сердце весь, целиком, со всеми мелочами, и теперь я убежден: есть вещи, которые остаются в нашей памяти навсегда.
     В тот майский вечер шел дождь, и я шел под дождем, ощущая себя единым целым с бесконечной дорогой, водой, падающей с неба, и с дождливыми сумерками, которые опускались на округу и на меня, идущего по дороге.
     Несколько суток тому назад скончался мой отец. Дом наш был продан с молотка, и почти всё имущество описано. Престарелых родственников в Гемме уже давно не существовало; не было их и в каком бы то ни было другом городе. Поэтому позаботиться о моем будущем было решительно некому. Я был довольно самостоятельным подростком, но всё же еще не настолько самостоятельным, чтобы взять этот мир за горло и потребовать у него для себя места под солнцем, достойное меня, сына двух обедневших горожан.
     Поэтому я и шел туда, где мог бы получить совет о том, как мне быть дальше и что делать. Я шел в белый дом на холме, потому что именно там проживал некий дворянин по имени Гальд`ор Оллорто, бывший друг моей матери, скончавшейся пятью годами раньше отца. О том, насколько была близка их дружба, я смог судить по пачке любовных писем, случайно найденных мной в тайнике, в чулане. Я не читал всех писем, прочел лишь одно, и помню, как кровь прилила к моему лицу от жестокого смущения и какой-то смутной ревности. Это случилось на следующий день после смерти отца, и я обрадовался, что не обнаружил этих писем раньше. Как бы я посмотрел после них в лицо моему умирающему отцу? Конечно, он знал о Гальдоре Оллорто, у моей матери не было от него тайн, но всё же одно дело – знание и совсем другое – пачка писем, перевязанная шелковой лиловой ленточкой.
     Тем не менее, эти письма помогли мне. Я узнал адрес Гальдора Оллорто, с некоторым трудом припомнил белый дом на холме и решил пойти туда за советом, потому что идти мне было больше некуда.
     Вспоминая тот промозглый, дождливый вечер, я точно вижу себя со стороны: невысокого мальчика в единственном приличном костюме и в еще не очень старых башмаках, с цилиндром на голове и с тростью в руке (другую руку оттягивал саквояж). Мальчик был худощавым, тонким, немного круглолицым, с прямым носом, вьющимися каштановыми волосами и большими серыми глазами. Таким он был, когда смотрелся в зеркало, - и таким запомнился мне. Ничего особенного он собой не представлял, но был миловиден и довольно-таки хорошо воспитан.
     Правда, в тот вечер мне было не до приличных манер. Я шел, мокрый до нитки, а сам всё думал о Гальдоре Оллорто: о том, как он встретит меня и что мне скажет. По датам на письмах я установил, что он познакомился с моей матерью за год до ее свадьбы с моим отцом и почти за два года до моего рождения, то есть без малого шестнадцать лет назад. Вряд ли они виделись после того, как расстались, и было совсем не обязательно, что господин Оллорто еще жив, или что он не за границей, или не живет где-нибудь в другом городе. Но если он по-прежнему жил в белом доме на холме, он мог посоветовать мне что-нибудь стоящее. За этим-то самым советом я и шел к нему. Вероятно, у него теперь семья, думал я, потому что в то время, когда он встречался с моей матерью, семьи у него не было. Это следовало из того письма, которое я прочел. Сколько ему теперь лет, я тоже не знал. Ему могло быть от тридцати пяти до семидесяти. По своей юности я решил, что старше он быть никак не может: стала бы моя матушка поддерживать столь  сокровенные отношения со стариком!
     Еще я думал об отце. Мы с ним не очень любили друг друга. Он был человек угрюмый и не слишком жаловал детей. Со мной он порой бывал суров, но в этот вечер, когда всё вокруг запоминалось мне навсегда, я подумал, что всё-таки мы с ним были по-настоящему привязаны друг к другу. Разорившийся портной, он умер от водянки  (он стал сильно спить после смерти матери и потерял заказчиков). Он выучил меня шить, но я всегда больше тянулся к книгам и музыке, как и моя мать, и шил вместе с отцом только чтобы помочь ему в работе. Мать же была дочерью переплетчика, а переплетчики любили книги и музыку (по крайней мере, в то время, когда я рос).
     Еще мне приходило на ум, что война в провинции Саллюста кончилась шесть месяцев назад, что она длилась три года… но это меня мало трогало, и я думал о трехлетней гражданской войне с некоторым равнодушием. Призн`аюсь, меня куда больше занимала моя собственная судьба, и вообще я предпочитал мир всякой войне, даже самой захватывающей. Это не значило, что я страдал пацифизмом. Я находил, что, должно быть, очень заманчиво скакать на коне с обнаженной саблей в руках и храбро поражать врагов. Я умел и любил стрелять из отцовского духового ружья, которое пошло с молотка вместе с домом, а в детстве обожал играть в солдатиков. Но моя душа как-то никогда не рвалась на поле настоящей брани, хотя мне нравилось читать о войне и играть в войну. Возможно, я мог бы стать хорошим солдатом, потому что уважал военных героев всех времен и народов и по-доброму завидовал им, а также никогда не отступал в уличных мальчишеских драках. Но, повторяю, мир привлекал меня куда больше, а мое бедственное положение заставляло меня смотреть на минувшую войну в Саллюсте, как на нечто второстепенное. В тот вечер, когда мне всё запоминалось, я признался себе, что мне наплевать, кончилась война в Саллюсте или еще идет. Я знал только…
     … что мне еще долго шагать под дождем по большой дороге в сторону Геммы…
     … что я совсем промок, и вода противно хлюпает в моих еще не очень старых башмаках…
     … что у меня всего тридцать два марсинга золотом (двойное жалованье хорошей гувернантки), серебро да медь, а потом…
     Меня могут просто не принять в доме на холме. Да, меня могут вытолкать в шею, даже если господин Оллорто всё еще проживает там. И куда я пойду? Я решил в этом случае дождаться дилижанса, доехать до столицы, поселиться в дешевом номере какого-нибудь дешевого трактира и приняться за поиски посильной для меня работы.
     К тому времени, когда я, наконец, добрался до широкой тропинки, ведущей к дому, дождь кончился, луна, белая и ущербная, выплыла из-за облаков, и я увидел, яcно увидел и тропинку, и дом на холме. В то же время я заметил, что мои еще утром вполне элегантные, зауженные книзу брюки со штрипками, теперь мокры и грязны, как и башмаки. Это было не очень приятным открытием. Я взглянул на свои посеребренные часы с репетиром, которые мне удалось отстоять при продаже имущества. Часы показывали девять с четвертью. Я перекрестился, прошептал молитву и направился по тропинке к дому, где должна была решиться или не решиться моя судьба.
     Я дошел до решетчатых ворот дома и постучал в них молотком. Из домика привратника вышел старик и спокойно осведомился, что мне угодно. Я вежливо ответил, что хотел бы видеть господина Гальдора Оллорто, и что у меня письма к нему.
     - Как мне представить вас? – спросил привратник, отпирая калитку и впуская меня.
    - Фарин`ат Ант`ино, сын Амелиты Бираго`, - ответил я. В ту пору голос у меня еще не сломался, и я подосадовал на его детскость, на этот альт, каким мальчишки-лоточники обычно зазывают прохожих.
     Но привратнику, видимо, не было дела до моего голоса. Он попросил меня подождать, а сам отправился по небольшой подъездной аллее, обрамленной деревьями и кустами сада, к двухэтажному дому, где горело несколько окон.
     Я остался стоять на влажной, залитой серебряным светом аллее. Мои глаза вбирали, впитывали в себя дом, масляные фонари, горевшие у крыльца под матовыми стеклянными колпаками, странно похожими на луну в небе. От усталости я не очень волновался, только радовался, что господин Оллорто жив и дома. Это были две очень больших удачи, и я решил считать их добрым предзнаменованием.
     Я стоял и ждал, и мне казалось, что время остановилось, уступив место бесконечности, и ждет вместе со мной. На самом деле я ждал не более десяти минут, даже, вероятно, меньше, но когда чего-то очень сильно ждешь, секунды превращаются в часы, и ты поневоле проживаешь целую жизнь, хочется тебе этого или нет. Всё вокруг было залито серебром: и мокрая листва сада, усыпанная, точно бриллиантами, каплями дождя, которые сверкали в лунном свете, и аллея, и даже белый дом, глядящий на меня своими темными и светлыми окнами. Я слышал в кустах шуршание и шорох падающих капель. Дождь кончился, а они всё еще падали – невидимые бриллианты во тьме.
     Наконец вернулся старик-привратник и сказал мне:
     - Пожалуйте в дом, молодой человек; вас ждут.
     Я поблагодарил его и пошел к дому по мерцающей песчаной аллее. Поднялся на крыльцо и вошел в дом, умоляя Бога помянуть царя Давида и всю кротость его. Помню, эта молитва хорошо помогала, когда отец собирался сделать мне грозное внушение или наказать – обычно за драку во дворе, хотя я никогда не бывал ее зачинщиком.
     В холле меня встретил лакей неопределенного возраста (ему можно было дать и тридцать, и сорок лет). У него было учтивое, непроницаемое лицо и свеча в руке. Он попросил меня следовать за ним и назвал «сударем», чего я до сих пор не слыхивал.
     Лакей провел меня по коридору к высоким белым дверям и , сказав «постучитесь и входите», исчез.
     Я последовал его указанию и очутился в изящном кабинете, где горел огонь в камине, и качался маятник в больших настенных часах.
     Гальдор Оллорто поднялся мне навстречу, и у меня захватило дух от волнения.
     Он был красив и выглядел удивительно молодо. Но главное, я внезапно почувствовал, как велика разница между дворянином и горожанином, Это смутило меня, и я оробел.
     Я упомянул, что Оллорто был красив. В тот вечер, когда всё вокруг запоминалось само собой, мне запомнился и он: высокий, стройный, в превосходно сшитом фраке и черных брюках. Его темные волосы были зачесаны назад и перехвачены на затылке черной лентой, глаза смотрели спокойно и приветливо. Рот, нос, подбородок, высокий лоб – всё было породистым, точеным, загорелым. Ему трудно было дать больше тридцати четырех лет. И от всего его облика исходили мужественность, энергия и спокойное обаяние.
     Он улыбнулся мне и сказал:
     - Добрый вечер.
     - Добрый вечер, сударь, - ответил я.
     - Я только что из гостей, - заметил он, накидывая на себя восточный халат. – Не успел переодеться. Снимайте шляпу и садитесь у камина.
     - Спасибо, - ответил я, ставя клеенчатый саквояж на пол, снимая плащ и цилиндр. – Трость я прислонил к стене. Когда я снял верхнюю одежду, то понял, что не стал от этого суше, и что если я сяду в кресло, то непременно замочу его. Поэтому я взял деревянный стул, поднес его к камину и сел.
     Господин Оллорто тоже подошел к камину с двумя бокалами вина в руках. Он поставил их на столик между стулом и креслом, но опустился не в кресло, а присел на его широкий подлокотник.
     - Значит, вы сын покойной госпожи Антино и господина Антино из Хэберга, - молвил он, внимательно и дружелюбно разглядывая меня.
    - Да, - ответил я и добавил:
    - Господин Антино тоже умер нынче шестнадцатого мая.
    - Примите мои соболезнования, - сказал он серьезно и спокойно.
    - Благодарю, - ответил я. – Я принес вам письма, которые вы писали моей матушке. И еще, господин Оллорто, я пришел к вам за советом…
    - Постой, - мягко остановил он меня. – Сначала дай мне письма, потом мы с тобой выпьем за наше знакомство, если ты, конечно, не торопишься, а после я тебя выслушаю.
    - Мне некуда торопиться, - я подошел к своему саквояжу, достал письма и вернулся с ними к камину. Он задумчиво взял их. Потом спросил:
     - Ты читал их?
     - Только одно, - ответил я. – Я нашел их позавчера в чулане, в мамином тайнике.
     Он кивнул, развязал ленточку и бросил письма в огонь, а ленточку спрятал в карман халата. Потом сел в кресло, взял в руку бокал и улыбнулся мне:
     - Твое здоровье, Фаринат Антино.
     - Ваше тоже, господин Оллорто, - откликнулся я.
     Мы сделали по несколько глотков, рассеянно глядя в огонь, где умирали, превращались в пепел строки о любви и нежности, ибо той, которой они предназначались, уже не было на свете.
     Оллорто сказал:
     - Я любил твою матушку, Фаринат. Возможно, я женился бы на ней. Но я учился в университете, в Гемме. В это время она вышла замуж за твоего отца. Я тоже повстречал другую девушку и женился на ней. Кстати, ты похож на мать, - он улыбнулся мне, и я подумал, что мне нравится его улыбка.
     - Счастливый сын похож на мать, а счастливая дочь на отца, - продолжал он. – Слышал, есть такая примета? Так какого же совета ты от меня ждешь?
     Я собрался с духом и всё рассказал ему, глядя в огонь. Мой рассказ был короток. Кончив, я посмотрел на его профиль (он тоже смотрел на огонь) и сказал:
     - Теперь я не знаю, что мне делать и где искать работу. Может, вы что-нибудь подскажете мне?
     Он посмотрел на меня, и я увидел, что глаза у него темно-голубые, как вечернее небо, когда еще не совсем стемнело, и звезды только появляются.  Он снова мне улыбнулся и произнес:
     - Могу подсказать, но не знаю, как ты к этому отнесешься. Оставайся со мной. Через два дня я уезжаю в свое приморское имение. Поедем вместе?
     - В качестве кого я поеду с вами? – серьезно и даже несколько строго спросил я, потому что от неожиданности и радости у меня запела душа, но я не желал показывать ему этого.
     Он засмеялся:
     - В качестве человека, над которым я желаю принять опеку. Ты – сын Эмми, стало быть, ты мне не чужой. Кроме того, я одинок. Как я тебе уже говорил, я был женат, но моя жена (ее звали Софи) скончалась пять лет назад. Я был бы рад, если бы ты остался со мной.
     - А вас не нужно будет называть отцом? – спросил я с некоторой опаской и надеждой получить отрицательный ответ.
     Он снова засмеялся:
     - Нет, просто Гэлом. Я буду для тебя Гэл, а ты для меня Фэри. Ведь так тебя называли родители?
     - Так, - ответил я. И вдруг тугой комок сжал мне горло, и я опустил голову. Я подумал о том, что моих родителей больше нет, что я любил их, что очень хорошо было бы называть Гальдора Оллорто просто Гэл, остаться при нем и снова стать для кого-то Фэри…
    - Что ты? – услышал я его голос, когда закрыл лицо руками. Он поднял меня со стула за локти, поставил на ноги и погладил по голове.
    - Знаешь, - сказал он. – Я три года воевал в Саллюсте, и всё надеялся, что меня убьют, потому что я очень любил Софи. Но меня не убили, и теперь я этому рад. Ну же, не плачь, всё будет хорошо. Или ты не хочешь оставаться со мной? Я тебя не принуждаю. Я могу выкупить твой дом, ты будешь жить там один…
     Но я не желал жить один, потому что всё прежнее, всё, милое моему сердцу, прошло вместе с кончиной моего отца. Я не желал жить один в своем пустом доме, где больше не было тех, кого я любил.
     - Нет, - я отнял ладони от мокрого лица и вытер их о такие же мокрые брюки. – Я хочу остаться с вами.
     - «С тобой», - подсказал он, вручая мне свой накрахмаленный платок. – Высморкайся, но сначала вытри руки и глаза. А потом мы с тобой допьем наше вино, и ты пойдешь в ванную.
     Я вытер руки и лицо и высморкался с большим чувством. После этого мы пожали друг другу руки и допили наше вино.
     - Сколько вам лет? – осторожно спросил я.
     - «Тебе», - поправил он. – Тридцать семь. А тебе, вероятно, тринадцать?
     - Четырнадцать, - уточнил я с достоинством.
     - Прости, - сказал он, - ты молодо выглядишь.
     - Вы тоже, - признался я. – То есть, ты…
     - Благодарю за комплимент, - он улыбнулся. – Ты голоден, Фэри?
     - Не очень, - ответил я честно. – Я поел перед дорогой. И по дороге тоже ел – немного…
     Я действительно ел в пути хлебную горбушку, которая осталась от моего обеда.
     - Тогда иди в ванную, - сказал он. – Ее готовили для меня, но, я вижу, тебе она нужнее.
     - Спасибо, - сказал я.
     - Жду тебя к ужину, - он дернул сонетку, и где-то в глубине дома послышался звон. Потом явился лакей, тот самый, что привел меня к Гальдору Оллорто.
     - Рейнгард, - обратился к нему мой покровитель. – Отведите господина Фарината Антино в ванную. Пусть его одежду вычистят, а пока дайте ему мое белье, халат и чулки.
     Лакей поклонился, и я ушел из кабинета, стараясь ступать так, чтобы не было слышно, как жалобно всхлипывает вода в моих башмаках…

               
     Потом мне было очень хорошо. Я лежал в большой ванной, похожей на часовню, в длинной мраморной чаше, по горло в теплой, почти горячей воде и вдыхал запах фиалок и розового мыла. Вокруг меня, на стенах и на потолке, резвились греческие боги и богини, и мне казалось, что им так же хорошо, как и мне. Над самой моей головой проплывал, утопая в облаках, лучезарный Гелиос в колеснице, и сам я покачивался в облаках мыльной пены, радужно озаренной свечами.
     Я был не слишком спокоен. Меня тревожило, что мы с Оллорто можем не сойтись характерами; ведь мы почти не знаем друг друга. Еще я беспокоился, чтобы он не передумал, а также, чтобы не передумал я сам. Я боялся в нем разочароваться, но еще больше боялся, что он разочаруется во мне. Однако все мои опасения теряли свою силу перед теплой водой и запахом розового мыла, да и выпитое вино приятно шумело у меня в голове, мешая укореняться сомнениям. Я больше не ревновал Гальдора к памяти моей матери, потому что понимал: такой человек был достоин ее любви. А потом, мой отец оказался сильнее своего соперника, дворянина и студента, - он победил любовь моей матери к Гэлу. Эта мысль была мне приятна и сильно примиряла меня с Гэлом. Если бы Гэл был тайным другом моей матери и обманывал моего отца – вместе с ней, за его спиной – я не смог бы согласиться на его опекунство. Я счел бы свое согласие предательством по отношению к отцу. Но они расстались до того, как мои родители познакомились; значит, я мог с чистым сердцем принять помощь Гэла.
     В то время я знал о любви всё и при этом не знал ничего. Я понимал, что такое быть влюбленным, но женщины казались мне загадочными, как ящик Пандоры. И, лежа в ванне, я с удовольствием, по-детски бесхитростным и в то же время взрослым, созерцал обнаженных греческих богинь, юных и нежных, с золотисто-белыми телами и чудесными, манящими, ясными улыбками на очаровательных лицах. Их улыбки звали меня познакомиться с ними поближе, красота их тел не вызывала во мне темных желаний, но волновала и заставляла испытывать мечтательную нежность. Мне хотелось обнять и поцеловать их всех, а потом склониться перед ними в упоенном смирении, чтобы они поняли: я покорен их красотой, я – их рыцарь без страха и упрека, а они – королевы любви и красоты.
     Впрочем, я довольно скоро опомнился, оторвался от созерцания своих прекрасных дам, усердно вымылся, вытерся мохнатым, точно сделанным из игрушечных шмелей, полотенцем и облачился в нижнее белье Гальдора, в один из его запасных халатов и в короткие летние чулки до икр. Подол халата был предусмотрительно укорочен с помощью изящных булавок, больше похожих на брошки. Рукава халата, а также рукава нижней рубашки и штанины я подвернул сам.
     Надев на ноги турецкие туфли, с загнутыми носами, без задников, и пригладив волосы, я придирчиво осмотрел себя в зеркало и остался собой доволен. Темно-зеленый халат с кушаком очень мне шел, и я решил, что вид у меня приличный. Во всяком случае, мой новый и единственный друг в этом мире не должен был меня испугаться и потерять аппетит при моем появлении.
      И я отправился в столовую, куда меня проводил всё тот же лакей Рейнгард, незаметно присоединившийся ко мне в коридоре.
     Гэл пришел в столовую, когда я уже сидел там, ожидая его. Он так мягко улыбнулся мне, что я ему тоже улыбнулся. Его улыбка была удивительно приятна. Я понял, что он еще не раздумал опекать меня, но всё-таки сказал:
     - Знаешь, Гальдор,  я бы хотел помогать тебе. Что-нибудь делать по дому. Чтобы ты не думал, что от меня нет пользы.
     Он ответил:
     - У тебя и без этого будет много работы, Фэри. Например, хорошо учиться, чтобы через год-два поступить в университет. Кем ты себя видишь в будущем?
     Я знал, что на подобные вопросы почему-то полагается отвечать «адвокатом» или «офицером», но сказал правду:
      - Я хотел бы стать историком, знать языки и путешествовать.
      - Очень хорошо, - он посмотрел на меня одобрительно. – В таком случае, я смогу сам тебя подготовить.
     Я поблагодарил его и спросил, как называется его имение у моря.
     - Непотопляемый Фрегат, - ответил он. – Или просто Фрегат. Это особняк, построенный в форме фрегата и такой же по величине. Видишь ли, мой дед был судовладельцем. Он купил фрегат, который назывался довольно смело и дерзко -  «Непотопляемый». Этот корабль принес ему богатство, и когда он, спустя много лет всё же потонул, мой дед, Лирид Оллорто, поставил ему памятник в виде особняка. Я вырос в этом имении. Там хорошо отдыхать.
     - Где же это? – спросил я.
     - В графстве См`иллид, - ответил он, - Мы доберемся туда за четыре дня. Но нам придется здесь подзадержаться. Ведь надо оформить над тобой опеку.
    Мы ели очень вкусный ужин и пили слабое вино. Оллорто рассказывал мне о странах, в которых побывал, а я слушал его, и мыслями уносился в далекие земли – в Абиссинию, в Испанию, во Францию, в Италию, на острова Океании и в пустыни Востока. Этот полет в блеске свечей не мешал мне усердно поглощать ужин, а после ужина – пирог со взбитыми сливками, пухлый и золотистый, от которого пахло ванилью и лимоном – наверно, совсем так же, как пахнет летом после дождя земля в Греции.
     Пирог подействовал на меня совершенно особенным образом, как и китайский чай со сливками. Свечи стали расплываться у меня в глазах, пока не превратились в сияющую рыжеватую радугу, и по этой радуге проехал веселый Гелиос, окруженный облаком, точно стадом тонкорунных овец. Я услышал смех Гэла. Он донесся до меня откуда-то издали, и я не мог понять, кто смеется: Гелиос или Гэл, мой новый друг и покровитель. Во всяком случае, их имена были похожи, и я от всей души улыбнулся им обоим.
     Потом наступило временное прозрение. Гэл разбудил меня и, сказав «пойдем, ляжешь спать», взял меня под руку и повел куда-то. Я шел за ним, то и дело засыпая на ходу. Он смеялся и поддерживал меня. Приведя меня в какую-то уютную комнату, он тихонько встряхнул меня за плечи:
     - Фэри! Проснись на минуту! Ляжешь вот на эту кровать, а сели тебе ночью понадобится что-нибудь, дерни сонетку, и к тебе придет Тимон Ани`. Запомнил? Это твой слуга.
     - Спасибо, - ответил я и сделал то, на что никогда не решился бы, если бы уже не засыпал на ходу: я обнял Гэла. Он рассмеялся, я ощутил свою голову в его ладонях, а после – его губы на своем лбу. Потом он самолично довел меня до кровати, так как усомнился, что я доберусь до нее без посторонней помощи. Я быстро забрался под одеяло и опустил голову на подушку. Больше ничего не помню, но позже Гэл рассказывал, что я мгновенно уснул, а он немного постоял надо мной, весьма растроганный моим доверием к нему. Он положил на стол огниво и задул свечу, после чего покинул комнату, плотно прикрыв за собой дверь и наказав Тимону Ани, верному испытанному слуге, проверить немного позже, сплю ли я и не нужно ли мне чего-нибудь.
     Так завершился мой первый вечер в белом доме на холме.

                2
     В течение трех последующих дней я жил, постепенно принимая в себя новые впечатления и размышляя над ними.
     Гальдор Оллорто официально стал моим опекуном, ради чего мы съездили к нотариусу в Гемму. Там же, в лавке готового платья Гэл купил для меня несколько предметов одежды и обувь. Потом мы зашли в Собор святого Фомы, где я помолился и поставил свечи. Наверно, Гэл тоже молился и ставил свечи. Я в это время был слишком занят молитвой и ощущением того, что для меня началась новая жизнь, совершенно не похожая на прежнюю.
     Потом мы вернулись домой. В те дни я еще не чувствовал своей принадлежности к дому с садом, который, как я узнал, назывался Поздний Гость (такое название дал ему прежний владелец, и Гальдор Оллорто не счел нужным его менять; он нашел, что «Поздний Гость» звучит оригинально, поэтично и загадочно). Да, в те дни я еще не сошелся с Поздним Гостем настолько близко, чтобы считать его своим домом. Всё в нем было чужим мне, но было в этом доме и в саду нечто такое, что словно разливало в воздухе уют и успокоение. Поэтому я не испытывал тревоги. Я бродил по дому и саду, точно во сне, зная твердо лишь одну реальность: отныне я связан с этим местом и с Гальдором Оллорто узами не менее прочными, чем кровное родство.
     В доме было двенадцать комнат. Я мало интересовался ими. Мне было вполне достаточно столовой, где мы с Гальдором вместе обедали, а иногда и ужинали (завтракал каждый всегда у себя), кабинет Гэла, где мы проводили час до ужина в беседе, портретную комнату, ванную и собственную мою комнату.
     Пока славный Тимон Ани, человек, годившийся мне в отцы, если не в деды, следил, чтобы мои костюмы были ушиты, как подобает, и рубашки разглажены, пока он собирал меня в дорогу, я бродил по портретной комнате, залитой солнцем, и вглядывался в лица предков Гальдора Оллорто, в мужчин и женщин, давно исчезнувших с лица земли. Одни из этих лиц смотрели на меня строго и надменно, словно осуждая меня за то, что я осмелился переступить порог Позднего Гостя и стать для его хозяина чем-то большим, чем мне это полагалось по праву рождения и воспитания. Другие лица, напротив, были милы и приветливы. Их взгляды точно подбадривали и поощряли меня. Они явно радовались, что именно я оказался одним из «поздних гостей» дома на холме и, как выражаются моряки, «бросил здесь якорь». Были и такие портреты, которые взирали на меня испытующе, будто пытаясь угадать, каким я вырасту, и вообще, что я за человек. В ту пору мне представлялось, что когда я покидаю портретную комнату, все предки Гальдора принимаются бурно обсуждать, нужен я их потомку или нет. Я полагал, что многие держат мою сторону, и мысленно благодарил их за это. Вообще же портретная комната несколько смущала меня. Я сознавал, что чужой всем этим людям, с которыми меня связывала только дружба с Гэлом и те обязательства, какие он добровольно взял на себя по отношению ко мне. Поэтому я предпочитал гулять по саду или бродить по библиотеке между книжными стеллажами. Книги были добродушней портретов. Они не проявляли выразительного внимания к моей особе, зато щедро дарили мне свою душу и распахивали передо мной двери в свои бесчисленные миры, полные приключений, раздумий, веселых и грустных стихов,  или мудрых философских размышлений. Я пребывал в состоянии человека, попавшего с Земли на Луну, поэтому не мог, как следует сосредоточиться ни на одной книге. Но я был благодарен моим безмолвным доброжелателям, которые, не имея возможности меня изучить, предлагали мне взамен изучить их самих. Я не мог в те дни принять их молчаливого предложения. Я садился за рояль и играл Моцарта, которого искренне любил, и чья жизнерадостная музыка очень меня успокаивала. Я до сих пор люблю ее, и она продолжает успокаивать – меня и еще множество людей.
     Еще меня очень привлекал сад, где пение птиц сливалось в единый мелодичный, умиротворяющий хор, а юная листва пахла так нежно, и росли полевые цветы.
     И всё же в те дни я был очень занят сразу двумя трудными делами: привыканием к своей новой жизни и изучением Гальдора Оллорто, который казался мне загадочней Сфинкса, ибо я каждый день открывал в нем что-то новое для себя.
     Он был очень добр со мной, когда мы виделись, но в те дни перед отъездом мы встречались не так уж часто. Он был занят сборами в дорогу, давал указания слугам и управляющему, отвечал на письма, уезжал с визитами. Но когда судьба всё-таки сводила нас вместе, он неизменно был со мной ласков. Его настроение довольно часто менялось. Далеко не всегда он бывал весел. Я видел его задумчивым и необщительным чаще, нежели веселым и разговорчивым, но при этом он всегда был спокоен. Иногда мы часа по два сидели у него в кабинете, но в нашем молчании не было напряженности. Оно казалось так же естественно, как дождь или солнце, или шелест майской листвы в саду. Обычно я в это время рассматривал глобус или альбомы с миниатюрными видами разных стран мира, уносясь мыслями и мечтами в то или иное государство, а он курил тонкие или толстые сигары и что-то писал, сидя за своим столом, и душистый, прекрасный аромат, похожий на духи, наполнял комнату вместе с дымными кольцами, превращавшимися в сизоватый туман, который, точно облака, зависал над разноцветными странами глобуса. Мне казалось, из этих облаков вот-вот пойдет дождь и непременно вымочит Францию, Англию, а то и Китай. Но дождь не шел. Свежий ветер из сада, дувший в раскрытые окна, уносил прочь облака, и земной шар избегал антициклонов, насылаемых Гальдором, точно каким-нибудь задумчивым колдуном, творящим чудеса машинально, по привычке.
     Я узнал: он любит духи «Белый тюльпан». Это были поразительные духи, похожие на откровение и, разумеется, французские, но меньше всего они пахли тюльпаном. Они вызывали самые прекрасные ассоциации и мечты, но к тюльпану, даже и белому, имели мало отношения. Впрочем, я прощал духам их неправдивое название за их легкий, чудесный, ненавязчивый аромат, так похожий на всё хорошее в жизни.
     Я узнал: Гальдор всегда одевается с большим вкусом, любит изысканный стол, вежлив с прислугой. Еще я видел, что он свято хранит в себе память об умершей жене. Он не носил на шее медальона с ее изображением, но как-то раз показал мне альбом с ее миниатюрным портретом, написанным акварелью.
     На этом изображении Софи было тридцать лет. Она скончалась от поветрия оспы через год после того, как была сделана миниатюра.  Софи понравилась мне. Я понимал, что порой очень трудно носить на шее образ того, кого ты сильно любил - и потерял. Мой медальон с портретами матери и отца я тоже не носил, но никогда не расставался с ним, разве что ненадолго. Этот медальон лежал в кармашке моего клеенчатого саквояжа, а кармашек плотно застегивался на большую медную пуговицу.
     Мы оба грустили по тем, кого потеряли, и оба смирились со своими утратами.
     Я видел, что никогда не мешаю Гэлу. Он мог быть в каком угодно настроении, но для меня у него всегда находилось доброе слово, шутка или улыбка, от которой становилось легко и весело на душе, а главное, взгляд: заботливый, внимательный, очень дружеский. Этот взгляд яснее всяких слов говорил мне о том, что этот человек любит меня. Я не знаю, любил ли он меня тогда за то, что я – это я, или за то, что я сын Амелиты Бираго и похож на нее, или потому что я неожиданно явился к нему в его одиночестве, и это одиночество отчасти кончилось. Но он действительно любил меня, а я начинал привязываться к нему, если не как к отцу, то, как к родному старшему брату. Но я не знал о нем больше, нежели знал. Я не знал, чем живет его душа, о чем  он думает, к кому ездит с визитами. Иногда я робко решался на наводящие вопросы, не желая ни о чем спрашивать прямо. В ответ он, если находился близко, смеясь, слегка сжимал мой нос двумя пальцами, от которых слабо пахло душистым табаком и «Белым тюльпаном», и тихонько теребил его, или трепал меня по волосам, а если нас разделяло несколько шагов, просто подмигивал мне. Разумеется, он что-то отвечал при этом, но его ответы были столь же туманными, как мои вопросы, и мне не удавалось удовлетворить сове любопытство. Но это было неважно. Я испытывал счастье от одного его ласкового прикосновения и смеха и забывал о своих вопросах и его ответах. Однажды я подошел к нему, когда он задумчиво сидел на диване в библиотеке, и серьезно, с достоинством, попросил его взять себе мои тридцать два марсинга золотом («за мое содержание», пояснил я, стараясь выражаться по-взрослому).
     - За твое что? – переспросил он и засмеялся. Я смутился, а он притянул меня к себе за колени, усадил рядом на диван и обнял за плечо. Я очень обрадовался такому вольному с собой обращению. А он сказал:
     - Оставь себе свои деньги. Если ты думаешь, что я без них не способен кормить тебя, поить и одевать, то ты ошибаешься. Понял? Вот так.
     И мы долго сидели рядом и молчали, вдыхая запах листвы и цветов, залетавший в распахнутые настежь окна вместе со слабым ветром.


     Наконец мы уехали.
     Гальдор взял с собой лишь двух слуг: Д`ато Г`ендера для себя и Тимона Ани для меня.
Кучер довез нас до речной гавани в Кр`езинге, и мы поднялись на палубу речного парохода «Моника Джонс».
     В те времена пароходы только начали затмевать парусные суда, и я почтительно смотрел на трубу нашего судна, на палубу и пассажиров.
     Мы разместились в двух каютах. В одной поселились мы с Гэлом, в другой – Гендер и Тимон.
     Я сразу понял, что наша каюта – одна из самых лучших на «Монике Джонс». Она не была большой, но всё в ней блистало чистотой и отличалось особенным, почти домашним уютом.
     Я впервые очутился на борту судна и теперь с величайшим любопытством смотрел на большой круглый иллюминатор, на обеденный столик возле иллюминатора, на наши с Гэлом кровати с пологами, медный умывальник и шкаф для платья. В это время Дато и Тимон раскладывали в шкафу наши вещи, вешали возле умывальника полотенца, клали на полочки наши с Гэлом мыла, зубные порошки и щетки.
     И вот наш пароход вышел из Крезинга и двинулся на юг королевства, к морю, по реке Фрэль, широкой и длинной, как исполинская водяная лента. Такой она, должно быть, казалась речным чайкам, парившим над пароходом. Я же просто видел воду, много воды, и берега, зеленые от лесов и лугов, и понимал: моя новая жизнь увлекает меня в неизведанные пространства новых событий, новых мыслей и чувств.
     Пароход шел медленно. За четыре дня я привык к нему и еще ближе сошелся с Гэлом, хотя нас по-прежнему разделяло множество тайн, и мой опекун всё еще был для меня загадкой. Впрочем, я уже оставил надежду когда-либо вполне изучить этого человека. Я принял его таким, каким он представлялся мне: непостижимым, добрым, красивым, мужественным, достойным восхищения. В юности нам нужно от людей меньше, чем в зрелые годы, чтобы доверять им и дружить с ними. Так было и со мной. Я устал изучать Гэла и принял его со всеми его тайнами, потому что понял: он мой, и я уже не смогу без него обходиться.
     Почти все дни я проводил на палубе, у борта «Моники Джонс», глядя на золотую от солнца воду и проплывающие вдали леса, домики, замки. Мне казалось, я могу стоять так вечно. Иногда Гальдор присоединялся ко мне. Он появлялся возле меня незаметно и неслышно, точно кошка или тень, и вставал рядом, облокотившись на борт. Иногда он молча курил, стряхивая серебристый пепел в золотую от солнца воду, вспененную пароходным колесом, и смотрел вдаль, задумчивый, безмолвный. А порой он принимался рассказывать мне о местах, мимо которых мы проплывали, и я внимал ему с самозабвением. Когда я вспоминаю эти дни, я словно воочию вижу нас вдвоем, меня и Гэла: мальчика в белой рубашке, в синем жилете и таких же панталонах, в тонких темных нитяных чулках и новеньких блестящих башмаках, в которых было нестерпимо жарко и которые приятно поскрипывали на ходу, и мужчину, тоже в белой рубашке и жилете, с наброшенным на плечи элегантным сюртуком, в черных брюках и темных летних туфлях, красивых и дорогих. Я замечал, что пассажирки посматривают на Гэла очень благосклонно, но Гэл не смотрел по сторонам. Он глядел на меня или на противоположный берег, или куда-нибудь с к в о з ь противоположный берег, то есть, себе в душу. Но если беседы с какой-нибудь дамой было не избежать, он держался спокойно, любезно и равнодушно – и с непринужденным достоинством откланивался при первой же возможности. Я был горд его успехом, точно сам породил его на свет. Мне хотелось поскорее вырасти и стать таким же светским львом, как Гэл.
     Слава Богу, я не часто думал об этом. Я впитывал в себя новые впечатления и переваривал их, а это было нелегким делом.
     По вечерам мы с Гальдором играли в шахматы или шашки. В каюте мне разрешалось снимать мои жаркие ботинки и ходить в одних чулках.
     - Ничего, - говорил мне Гэл. – Когда приедем на место, я одену тебя легко-легко, и ты даже сможешь бегать босиком, потому что в моем имении я хозяин, а ты теперь мой родственник.
     Я никогда еще не бегал босиком по траве и не одевался «легко-легко», поэтому Непотопляемый Фрегат стал казаться мне чем-то вроде земли обетованной, где меня ждет полное, абсолютное счастье.
     Иногда мы с Гэлом боролись в шутку и, помню, я так хохотал от радости, что Гэл со мной играет, и от самого увлечения этой игрой, что Гэл тоже смеялся. Его темно-голубые глаза светились мягким светом, и в них, как первые звезды в вечернем небе, вспыхивали озорные искорки.
     Конечно, Гэл всегда побеждал, но иногда он делал вид, что `я победил его, и лежал на диване с непроницаемым лицом, точно уснув, а я, захваченный нашей возней, возбужденно и нетерпеливо старался его «разбудить» - пытался поднять за плечи, тряс за руки и звал: «Гэл!» до тех пор, пока он не выдерживал, и на его лице-маске не появлялась коварная улыбка. Тогда я издавал торжествующий клич, а он в ответ быстро побеждал меня и говорил:
     - Всё! Теперь пора успокоиться и отдохнуть.
     Я слушался его беспрекословно.
     Однажды, когда мы «успокаивались и отдыхали» после очередной возни, я спросил:
     - Гэл! Ты очень любил мою маму?
     До сих пор я ни разу не говорил с ним об этом.
     Он не удивился моему вопросу, просто привлек меня к себе, обняв рукой за шею (мы сидели рядом) и ответил:
     - Да, я очень ее любил.
     Потом внимательно посмотрел на меня и поинтересовался:
     - Разве ты не понял этого, когда читал одно из писем?
     - Не знаю, - я почувствовал, что краснею, но глаз не отвел. – Я не очень внимательно читал. Там всё были одни нежности…
     Он рассмеялся, как мне показалось, с облегчением и сказал:
     - Поверь, такие письма иначе не пишутся. Когда ты вырастешь, ты это поймешь.
     - Может быть, - отозвался я. – Но тогда почему ты сразу на ней не женился?
     - Не знаю, - молвил он. – Мы с ней как-то мало думали об этом. Ей было двадцать, мне двадцать один. Это очень мало, Фэри.
     - А как же ее репутация? – спросил я несколько строго. – Ты разве совсем об этом не думал?
     - Думал, - ответил он. – И она думала. Но мы были слишком влюблены друг в друга, чтобы всерьез размышлять о таких прозаических вещах.
     - Не считай, что она была легкомысленной, - тут же торопливо добавил он. – Скорее, `я был таким. Мы полагали, что поженимся, когда я закончу университет. Но через полгода после нашего знакомства она встретила твоего отца. И написала мне письмо. Я ответил ей. Мы расстались друзьями.
     - И ты не ревновал?
     - Нет. Потому что как раз в это время я познакомился со своей будущей женой.
     Я спросил очень осторожно:
     - И ты никогда не видел моего отца?
     - Нет, - спокойно ответил он, но я уловил напряжение в его голосе и удивленно взглянул на него. Его глаза смотрели на меня так странно испытующе, как смотрел с портрета в доме на холме один суровый рыцарь, его предок. Я оробел и опустил голову. Гэл впервые так смотрел на меня, и мне стало очень не по себе.
     - Фэри, - заговорил он. – Правду ли ты мне сказал, что из всех моих писем к твоей матери ты прочел только одно?
     - Да, конечно, - я поднял на него глаза. – Разве я стал бы тебе врать? Тебе!
     - Не врать, - его голос прозвучал мягко и немного печально. – Просто ты мог что-нибудь не договорить. Так ведь бывает.
     - С тобой – бывает, - согласился я не без аккуратной иронии. – Ты всё время чего-то не договариваешь. А я еще не умею. Не научился. Не вырос.
     - Ах, ты мне еще шпильки подпускаешь, - он ласково ущипнул меня за нос. – Ты еще молод, чтобы знать обо мне решительно всё, да и зачем тебе это? Но мы сейчас говорим о моих письмах. Значит, ты читал только одно?
     И он снова пристально посмотрел мне в глаза.
     - Одно! – с жаром подтвердил я. – Клянусь памятью моей мамы!
     - Я верю тебе, - он улыбнулся мне, и его взгляд перестал быть испытующим. Зато теперь во мне проснулись подозрения. «Почему он спрашивает меня, что именно я прочел? – вертелось у меня в голове. – Значит, в этих письмах было что-то такое, чего мне лучше было бы не знать?..»
     И вдруг страшная догадка озарила мой ум. Я вынырнул из-под руки Гэла и спросил дрожащим голосом:
     - Гальдор… может, ты… ты`  мой отец?
     Теперь наступила его очередь воззриться на меня с удивлением. Потом всё его лицо потеплело, он расхохотался, без всяких церемоний схватил меня в охапку и сказал, крепко держа:
     - Ну, брат, уж такого вздора я от тебя не ожидал! Ты – сын Лоранда Антино, и больше ничей, можешь мне поверить. Но, если желаешь, я тебя усыновлю – и с великим удовольствием.
     И он поцеловал меня в лоб, в волосы, в глаза с такой искренней любовью и, в самом деле, отеческой, если не материнской нежностью, что я не выдержал и заплакал.
     - Что ты? – он отпустил меня.
     - Ничего, - я крепко обнял его. Мне не хотелось говорить ему, что со мной уже очень давно никто не обращался так по-человечески.
     - Пожалуйста, усынови меня, - сказал я. – Я буду рад.
     Он погладил меня по голове.
     - Обязательно усыновлю. А про письма я знаешь, почему спрашивал? Там было одно письмо, где я рассказывал Эмми одну историю с дуэлью – не очень-то красивую. Не буду всего говорить. Просто у меня вышла ссора с одним человеком, я вызвал его на дуэль и серьезно ранил. Впрочем, через полгода он совершенно выздоровел.
     Я вздохнул и еще крепче обнял Гэла. Мне страстно хотелось ему верить. Во всяком случае, теперь я не сомневался, что в «тайне моего рождения» нет ничего тайного. Просто среди писем, некогда перевязанных лиловой шелковой ленточкой и ныне уже не существующих, было письмо, содержания которого мне знать не полагалось.
     Я быстро смирился с этим. И всё-таки я жалел, очень жалел, что не просмотрел все письма вместо одного…

               

                3.
     И вот наступает день, когда мы приезжаем в графство Смиллид. Дальше пароход не идет, потому что дальше – море.
     Мы сходим с парохода в речной гавани С`олстрем. Дато Гендер, худощавый и высокий, несет два ковровых саквояжа Гальдора Оллорто. Тимон Ани, невысокий и плотный, уже седой человек с бакенбардами несет мой саквояж. Кроме того, они несут свои собственные саквояжи. Мне неловко, что Тимон должен нести мои вещи; я привык уважать пожилых людей и помогать им. Поэтому я забираю у Тимона свой саквояж и говорю:
     - Спасибо, Тимон, я сам понесу.
     Тимон растерян. Но Гэл говорит ему:
     - Пусть господин Фаринат поступает, как хочет.
     Мы идем по жаркой пристани к открытой коляске, которая ожидает нас. Тут Тимон Ани, которому как усердному слуге не дает покоя мысль о моем саквояже, выхватывает его (очень почтительно) из моей руки и ласково мне улыбается. Я с ним не спорю. Дато и Тимон кладут багаж в задок коляски, а Гэл в это время здоровается с кучером и что-то весело говорит ему. Кучер улыбается в ответ радостной улыбкой, и я вижу: он любит Гэла, как и прислуга Позднего Гостя.
     Мы с Гэлом садимся в коляску, Тимон взбирается на козлы рядом с кучером. А Дато Гендер как еще довольно молодой слуга устраивается на запятках.
     Мы едем.
     Мы покидаем наполовину приречный, наполовину приморский городок под палящим солнцем и вскоре въезжаем в прохладный лес, наполненный мелодичными голосами птиц. Дорога здесь такая узкая, что деревья и кусты, растущие по ее обочинам совсем близко от меня – особенно те, что слева. Я протягиваю руку, и ветки, густо обросшие большими листьями, весело похлопывают меня по руке, словно здороваясь со мной. Я запрокидываю голову вверх, придерживая другой рукой свой цилиндр, и вижу знойное небо с белоснежными облаками, распростершееся над лесом, бездонное, синее. Пахнет травами, цветами, сосновой смолой, как в лесах близ Хэберга, моего родного горда, но куда гуще, чем там. Иногда моему взгляду открываются веселые поляны, где порхают очень крупные пестрые бабочки, гудят шмели и пчелы над россыпью цветов, а трава такая зеленая, свежая, чистая, что кажется пушистым ковром, покрывающим землю. Я чувствую себя опьяненным югом, где еще ни разу не бывал. Здесь, конечно, не так жарко как на морских побережьях с миртами и магнолиями, но зачем мне такой зной? Я очень доволен и этим – умеренным для настоящего юга и всё же непривычным для меня, «человека с севера».
     Гэл молчит, но я вижу, что и он весь переполнен яркими красками, запахами, звуками, звенящими птичьими голосами и бело-облачным небом, распахнувшимся над нашими головами, словно райские врата. Красивое лицо Гэла словно становится прозрачным, легким, глаза широко раскрыты – и в сладком покое вбирают в себя всё, что нас окружает. Его темно-каштановые волосы блестят на солнце, как всегда, зачесанные назад и перехваченные сзади черной лентой. Он напоминает мне Сальери, каким я порой представляю его себе: разумеется, только внешне. Потому что в душе он ни на кого не похож. Он – Гальдор Оллорто, самоценная личность, мой опекун, которым я восхищаюсь и которому подражаю почти поневоле. На его высоком лбу светятся бисеринки пота, и мне вспоминается серебряный вечер, когда я стоял на подъездной аллее Позднего Гостя, и листва вокруг так же светилась и блестела после дождя.
     - Знаешь, – он наклоняется ко мне. – Я, пожалуй, коротко постригусь – слишком жарко. А ты – не хочешь?
     - Хочу, - отвечаю я, потому что мои густые, вьющиеся, почти кудрявые волосы тоже заставляют меня страдать от жары. На мгновение мне становится жаль облика Сальери, который Гэл утратит, когда пострижется. И в то же время мне очень интересно, каким он станет – коротко постриженный? И каким стану я?
     - Сними ты это, - он убирает с моей головы цилиндр и быстро стаскивает с меня дорожный сюртук. Мы оба вытираем платками наши вспотевшие лица. Мне ужасно жарко в моих новых башмаках, и вообще я весь потный, но это пустяки. Потому что я знаю: когда мы приедем в Непотопляемый Фрегат, я оденусь легко-легко и буду бегать босиком. Это самое главное. Ради этого стоит жить на свете; во всяком случае, когда тебе четырнадцать лет…
     Мы выезжаем из леса и едем знойным полем по тропинке, а потом – таким же знойным лугом, тоже по тропинке. Солнце вытапливает из меня мой законный вес, я чувствую, что весь мокр, точно от дождя, и что мои замечательные ботинки терзают меня наподобие испанских сапожков. Я физически ощущаю, как с каждой минутой становлюсь всё тоньше и невесомей. Если так будет продолжаться дальше, пот уже не сможет выделяться из меня, я усохну и постепенно превращусь в мумию. Я много читал о мумиях; они сладко устрашили и в то же время очень заинтересовали меня. Но я не хотел бы походить на них.
     К счастью, мы, наконец, снова въезжаем в лес, и нас снова охватывает приятная прохлада.
     - Это Дагоб`ерский лес, - говорит мне Гальдор, - один из самых больших лесов в графстве. Он сливается с моим парком. А дальше, совсем у моря – наша дача.
     - Терпи, - добавляет он, - уже недолго осталось: каких-нибудь четверть часа.
     Кучер, которого зовут `Атис Дойл, пускает лошадей вскачь. Мы летим, но небо над нашими головами остается неизменным. Оно совсем не движется – и не тронулось бы с места, даже если бы мы летели, как ветер. «Мы не можем уехать за пределы земли и неба», - говорю я себе, и эта мысль странно меня успокаивает. Во всяком случае, мы не можем сделать этого при  жизни, а в ином мире нас ожидает иное небо и иная земля. Мне хочется в это верить, потому что земля и небо – две опоры человеческие, и они всегда должны быть со мной. Ведь я, как и все люди, вечен – и хочу, чтобы вечность моя была полной. Тогда я чувствовал это не менее ясно, чем теперь, но вряд ли в ту пору мои чувства максимально облекались в мысли, а мысли в слова. Я был слишком молод для этого. Но для чувств я не был молод. Хотя, конечно, мудрее всего я был в раннем детстве, когда убеждал своих родителей, что был всегда. Они мне не верили и утверждали, что я начал быть, только когда родился. Ими просто забылось то, что и они были всегда, что рождение и смерть человека -  это вовсе не его начало и конец. Я это хорошо понимал, но не спорил с родителями, потому что не знал, какими словами объяснить им  великие истины, жившие в моей душе.
     … Вскоре мы подъезжаем к высоким парковым воротам. Кучер Атис Дойл отпирает их большим ключом, водит в парк лошадей, вновь запирает ворота, и мы продолжаем наш путь.
     Спустя четверть часа четверка лошадей выносит нас к фрегату из серого камня. Он огромен, раза в два больше настоящего фрегата. На его крыше-палубе – три настоящих мачты с реями и со спущенными парусами (паруса тоже настоящие). Но во всём остальном это просто особняк со множеством окон. Окруженный садом, Фрегат кажется мне очень красивым: он точно плывет по зеленым волнам.
     Мы идем к комнатам Гэла и к моим комнатам; они тут же, на первом этаже. Тимон Ани несет мои вещи, но на этот раз я забываю отобрать их у него: так я утомлен жарой и погружен в новые впечатления. У меня даже нет сил смотреть по сторонам: хочется забраться в прохладную воду и долго лежать там. И еще хочется пить.
     Моя мечта сбывается, спустя четверть часа. Я лежу в одной из ванных комнат Непотопляемого Фрегата, в упоительно прохладной воде и пью из бокала гранатовый сок – тяну его через деревянную трубочку. Я знаю: Гальдор Оллорто лежит сейчас в такой же ванне, в комнате рядом, тоже пьет сок и, вероятно, курит сигару.
      Ванная, в которой я отдыхаю от жары, очень небольшая, в отличие от ванной в Позднем Госте. Она сделана под каюту: обшита полированными досками, и окна – в виде иллюминаторов. Сама ванна, изваянная из мрамора, изображает лодку. Здесь очень уютно: в окна льется свет, и танцуют узоры из лиственных теней и солнечных пятен. Эти узоры в постоянном движении от легкого ветерка, поэтому кажется, будто ты и в самом деле плывешь куда-то – и не можешь уплыть…
     Отдохнув и перестав чувствовать себя ужом, перегревшимся на солнце, я надеваю летнее батистовое белье, белые панталоны, белую рубашку и сандалии. Подвернув рукава рубашки, я причесываюсь перед зеркалом, вставленным в стену ванной, и покидаю ее. За порогом меня встречает Тимон Ани и препровождает к парикмахеру, который совмещает эту должность с должностью помощника дворецкого. Парикмахера зовут Веремид Кьяр.  Он стрижет меня очень коротко. Я немного смущен тем, что, оказывается, я такой круглоголовый, и шея у меня такая по-детски тонкая. Мне казалось, когда меня постригут, я стану выглядеть старше. Но всё получилось наоборот. Теперь даже я сам не дал бы себе своих четырнадцати лет. Но я не ропщу. Я благодарю Веремида Кьяра, и Тимон Ани ведет меня в летнюю столовую на первом этаже, где распахнуты все окна и двери.
     Гальдор уже ждет меня там. Они сидит на низком подоконнике, одетый так же, как я, только на ногах у него короткие летние чулки и легкая обувь из светлой парусины. Он оборачивается, и я вижу: Сальери исчез. Теперь передо мной благородный корсар или сухопутный разбойник (тоже благородный). Почему у меня возникают именно такие ассоциации, я не знаю. Знаю только, что короткая стрижка очень идет Гэлу, что он стал еще красивее, чем был, и в его спокойном облике присутствует нечто мятежное. Оно, правда, всегда присутствовало, но до сих пор облик Сальери несколько «усмирял» эту мятежность.
     - Фэри! – он весело смотрит на меня, кладет окурок в серебряную пепельницу и садится за стол. – Знаешь, на кого ты стал похож?
     - Знаю, - я тоже сажусь за стол. – На маленького мальчика. Знал бы, не стал бы стричься.
     - Нет, ты не похож на маленького мальчика, - он улыбается. – Ты напомнил мне олененка: одного из тех, что водятся в моем парке.
      Я доволен. Олененок – это совсем неплохо. Это красиво. И я примирительно говорю Гэлу:
     - А ты теперь настоящий корсар. Только не жестокий, а благородный. Как в книгах.
     - Книжный пират, - он смеется. – Слава Богу, не настоящий. Что ж, это хороший образ. Меня устраивает!
     Нам приносят обед, и мы принимаемся за него. Я впервые в жизни пробую устриц с лимоном и омаров. Мы выпиваем по бокалу шампанского. Гальдор рассказывает мне о Непотопляемом Фрегате. Я узнаю`  , что в доме три этажа, пятьдесят четыре комнаты, и есть бальный зал, а чердак – на крыше, в Капитанской Каюте, в Рубке, Кубрике и  так далее.
     - Я люблю этот дом, - вздыхает Гэл. – Я уже говорил тебе: здесь прошло мое детство.
     Я киваю. Гэл не был сентиментальным человеком, в те дни я уже это понимал, но привязанность к живому существу, месту, предмету – чаще всего любовь, а не сентиментальность. Последний раз он был здесь четыре года назад, после смерти Софи, но не смог пробыть и недели в любимом доме, где не было той, с которой он мог бы делить свою любовь к Фрегату. Теперь появился я. Гэл не говорил со мной обо всём этом; я сам понял, что могу вновь соединить его душу с Непотопляемым Фрегатом, вернуть Гэлу его померкнувшую любовь к родному гнезду. Я стал связующей нитью, канатом, парусом, который не давал Фрегату утонуть в сердце Гальдора.
     Мы разговаривали, а я смотрел на жимолость и на ползучие розы, заглядывавшие в окна столовой, на трепещущие тени, солнечные блики, чистые стекла дверей и окон, за которыми ярко зеленели кусты и деревья, пестрели клумбы с цветами, пели птицы. И я знал: я разделю любовь Гэла к Фрегату. Я уже начал разделять ее.
     После сливочного мороженого с клубничным вареньем мы отправились к морю. Мы вышли из сада через калитку в ограде и сошли вниз по пологой тропинке, окруженной душистой зеленью. Тропинка, тенистая и солнечная, весело вилась среди зелени и заканчивалась небольшой деревянной лестницей, по которой мы спустились на пляж.
     Море сверкало всеми волночками и волнами так ослепительно, что я прищурился. Оно было безгранично, как  небо, только синей и гуще. Волны, ленивые, медлительные, неторопливо лизали песок, гладкий, золотистый, с темными пучками выброшенных на берег водорослей. Здесь очень сильно пахло морем. Я тогда впервые вдохнул в себя этот соленый запах, в котором было что-то суровое, древнее, торжественное. Потом я снял сандалии и вошел в шипящую воду, набегающую на пляж. Она была теплой, как парное молоко, и даже еще теплее. Я тронул ее рукой, и шелковистая влага лизнула мою ладонь.
     Потом мы вернулись назад. Мы побывали в конюшне, где Гэл выбрал для меня красивую лошадку дымчатой масти и тут же подарил ее мне. Ее звали Ирма.
     Я сообщил Гэлу, что еще ни разу не сидел в седле. Он ответил:
     - Значит, пора садиться. Не бойся, тебя научат ездить.
     Он показал мне своего жеребца, словно отлитого из блестящего темного шоколада, с белой грудью; жеребца звали Сирокко. Мне казалось, я еще в жизни не видел таких великолепных лошадей. Да что там «казалось»! Просто - не видел.
     А потом Гальдор повел меня в живой лабиринт в саду. Он состоял из высоких, ровно постриженных кустов-стен с настоящими арками, со скамейками и фонтанчиками. В центре лабиринта находился большой фонтан в виде медного кита размером с корову. Из его спины взмывали вверх сверкающие струи, а вокруг, в бассейне, плавали золотые рыбки величиной с мою ладонь.
     На протяжении всего лабиринта были поставлены мраморные скамьи в зеленых тенистых нишах, и я решил, что тут было бы очень сложно играть в прятки, так как никто никого не нашел бы, и все заблудились. Я сообщил свои мысли Гальдору. Он засмеялся и ответил:
     - Это простой лабиринт, он только кажется сложным. Ты быстро его изучишь.
     Мы ушли из лабиринта и вернулись в особняк. Гэл показал мне несколько комнат и библиотеку, где было гораздо больше книг, чем в Позднем Госте. Еще там стояло новенькое фортепьяно. Когда я нажал на клавишу, то глубокий, бархатистый звук самого чистого тона сразу же покорил мое сердце.
     - Оно настроено, - молвил Гальдор, сел и начал играть, а я стоял, очарованный замечательным инструментом и той непринужденной легкостью, с которой пальцы Гэла бегали по клавишам, заставляя их играть одну из симфоний Бетховена. Гальдор играл несравнимо лучше меня и вообще лучше всех, кого я когда-либо слышал.
     Сыграв фрагмент симфонии, он закрыл крышку фортепьяно и решительно заявил, что хочет отдохнуть.
     - А ты пока что осматривайся, - сказал он мне.
     Но мне тоже захотелось отдохнуть, поэтому я удалился в свою комнату, очень милую и уютную, сел у окна в кресло – да так и заснул там, хотя собирался всего-навсего поразмыслить над тем, что` увидел и услышал за последние несколько часов.

                4.
     Таким образом продолжилась моя новая жизнь.
     Мы прибыли в Непотопляемый Фрегат двадцать восьмого мая. В течение нескольких дней после этого я снова жил, подобно человеку, неожиданно попавшему на Луну, и даже не на Луну, а в сказку, полную красоты и чудес. Ведь никак не могло быть на земле особняка в виде фрегата, роскошного сада, моря, парка, моей собственной лошади Ирмы и конюха, который учил меня ездить верхом, а сам держал лошадь на длинной веревке. Разве могли быть правдой солнечные утра среди цветов и бабочек, которые я встречал, выбегая в сад в новых сандалиях, а то и без них, живой лабиринт, где я бродил, теряя дорогу и вновь находя ее, бальный зал с зеркалами, классная комната с партами красного дерева и таким огромным глобусом, что Италия на нем была размером с чулок для годовалого ребенка? Я был совершенно очарован этим исполинским деревянным шаром и той легкостью, с какой он вращался, повинуясь движению моей руки. Его лакированные пестрые бока блестели, отражая свет, падавший из окон, и когда он начинал свое вращение, мое сердце точно принималось вращаться вместе с ним. Чтобы увидеть сверху Северный Полюс, мне приходилось вставать на стул с изящно изогнутыми ножками, и в эти минуты я чувствовал себя властелином мира.
     Я полюбил садовые беседки – ослепительно белые, скромно спрятавшиеся среди листвы, со ступенями, со столиками и лавками вокруг столиков.
     Я узнал, что в парке есть пруд, где водятся красивые караси, родственники золотых рыбок, весьма похожие на них, и пестрые саламандры, изящные в воде и неуклюжие на берегу. Пойманные мной, они важно ходили вразвалку, точно старые моряки, скуластые, с выпуклыми глазами – и на ходу ловили мошек, подлетавших к ним слишком близко. Лягушкам, похожим на леденцы, было легче. Их длинный язык выпрыгивал из больших ртов, точно лента рулетки, ухватывал добычу на расстоянии едва ли не полуметра от рептилии и уносил мотылька или муху в прожорливое нутро своего владельца.
     Когда я бродил среди неправдоподобно толстых деревьев с их огромными, сказочными листьями, мне часто попадались красивые южные ужи, напоминавшие своим узором гадюк, но только узор ужей был ярче и другого оттенка. Они не умели кусаться, и, когда я ловил их,  лишь пощипывали мои руки своими твердыми губами. Их золотистые глаза смотрели на меня задумчиво, точно ужи совсем меня не боялись и знали, что я отпущу их на волю, едва вполне удовлетворю свои охотничьи инстинкты и любопытство. Деловитые ежи всех размеров и белки также попадались мне во множестве, и если бы я обладал достаточной тягой к зоологии, я непременно наловил бы себе дюжины две животных, чтобы наблюдать за ними. Но мной владело обычное детское стремление познавать живой мир. Я подружился с серыми жабами, проживавшими неподалеку от служб, и часто угощал их червяками. Меня пленяли их ум и бесстрашие, их безобразие и умение охотиться. Охотясь, они принимали почти грозный вид, их задние лапы вытягивались, спины выгибались. Они, словно собаки, делали стойку перед тем, как атаковать добычу.
     Мне нравилось забираться на крышу Фрегата, которую и прислуга, и Гэл величали «палубой» и бродить по ней, вымощенной булыжником, любуясь снизу мачтами и парусами, а сверху – парком, садом и подъездной аллеей.
     Еще я любил взбираться на сосны и, поудобнее устроившись на какой-нибудь сосне, чувствовать себя птицей на ветке и ощущать густой запах хвои, и поглаживать красную, шершавую кору дерева ладонями, липкими от смолы.
     В портретной (она была больше, чем в Позднем Госте) я видел всё те же лица предков Гальдора Оллорто, но то ли я перестал бояться их, то ли эти люди смягчились по отношению ко мне, только в выражении их черт я больше не замечал строгости, недоверия или осуждения.
     Среди этих образов я нашел портрет десятилетнего Гэла. Маленький мальчик в белой рубашке и черном жилете серьезно смотрел на меня с портрета. Он стоял возле фортепьяно в гостиной, облокотившись на инструмент одной рукой, другой он прижимал к себе толстый том Джонатана Свифта. Волосы мальчика были по тогдашней моде слегка подвиты внутрь, как у принца Уэлского, а взгляд казался мне таким же загадочным, каким был теперь. Его сестра, ныне умершая, была светловолосой и сероглазой и чем-то немного походила на меня; во всяком случае, мне так казалось, когда я смотрел на ее портрет.
     Том Свифта, тот самый, что был изображен на портрете маленького Гальдора, я нашел в библиотеке «потрепанным, но не побежденным», как пишут в книгах. Внук переплетчика, я красиво и старательно переплел его, чем заслужил самую искреннюю похвалу и признательность Гэла. Я часто любовался чудесными иллюстрациями этой книги, пленявшими меня сильнее, чем полотна великих мастеров кисти (а этих полотен в особняке было довольно много).
     Утром и вечером, когда солнце пекло не слишком сильно, мы с Гэлом ходили купаться. Сначала меня несколько стесняло различие между нами – тоненьким бледным мальчиком и стройным загорелым мужчиной – но я быстро привык не обращать на это внимания. Плавал я хуже Гэла, но не так уж плохо, однако, в отличие от него побаивался моря и никогда не заплывал далеко.
     Выкупавшись, мы с Гэлом обычно отдыхали на песке, прикрыв лица соломенными шляпами или панамами. Мы тихо лежали рядом, почти не разговаривая. Иногда лежал только один Гэл, а я, вспомнив детство, возводил великолепные замки из сырого песка или собирал красивые камешки и раковины, оставленные на берегу приливом.
     Учиться я начал второго июня, когда немного привык к окружавшей меня сказке и вернулся с Луны на Землю.
     Я сидел за партой красного дерева, а мой друг и опекун учил меня истории, географии и языкам. Он очень понятно объяснял, а я был толковым и восприимчивым, к тому же, хорошо подготовленным учеником, поэтому Гэл занимался со мной с удовольствием. Алгебре и геометрии мы уделяли умеренное внимание, но на литературу, географию и музыку времени не жалели. И мы усердно занимались языками. Гэл взялся за мое обучение всерьез. Он специально подбирал такие французские, немецкие и английские книги, чтобы мне было интересно их переводить. «Сатирикон» и «Одиссея» служили нам пособиями для изучения латыни и древнегреческого. Я увлекался переводами и часто добровольно усложнял свои домашние задания, переводя лишнюю страницу. Гэл был мной доволен, я им тоже. На уроки я всегда шел охотно, потому что мой учитель умел интересно преподавать и никогда не утомлял меня. Я же со своей стороны умел слушать и запоминать.
     И всё-таки Гальдор Оллорто продолжал оставаться для меня загадкой. Он относился ко мне по-прежнему очень сердечно и проводил со мной больше времени, чем в Позднем Госте, но его настроение всё так же колебалось. Часто он бывал молчалив и хмур. Любил бывать один и всё время искал какую-то бумагу – очень важную, как он мне сказал. Он не мог ее найти, и это определенно мешало ему жить. Однажды я позволил себе осторожно удивиться. Если бумага столь важная, заметил я, то почему же он сразу не положил ее к остальным важным бумагам и не запер на ключ?
     - Я был слишком взволнован и удручен, когда получил ее, - был ответ. – К тому же, мне надо было немедленно уезжать из Фрегата; меня ждали неотложные дела. И я спрятал ее в какое-то очень надежное место именно для того, чтобы не потерять. Но, как это часто бывает, я забыл, какое место я выбрал. И вот теперь ищу. Мучаюсь.
     И он вздохнул.
     Я спросил, какой вид имела бумага; мне хотелось ему помочь.
     - Право, самый обычный вид, - сказал он. – На ней была схема. Схема на белом листе.
     Я осведомился, что именно обозначала схема, но он вместо ответа слегка прищемил мне нос двумя пальцами, что означало: ты слишком любопытен, Фэри.
     И я перестал его расспрашивать. Я вообще перестал думать об его тайнах. Ведь у меня было столько дел! Я учился кататься на лошади рысью (галоп был для меня еще трудноват), учился грести в лодке, изучал сад, парк, дом. Все слуги и служанки относились ко мне очень приветливо и почтительно, и я платил им тем же. Кучер Атис Дойл сделал для меня удочки, и когда Гэл «уединялся» в своем кабинете, я, с его позволения, выходил с Атисом в море на лодке, и мы удили рыбу.  Тимон Ани учил меня, как подманивать и ловить лесных птичек. Я быстро овладел этой наукой и мог бы стать выдающимся птицеловом. Но мне всегда было жаль пойманных птиц, и я отпускал их на волю, предварительно вдоволь полюбовавшись ими вблизи.
     Также я стрелял из духового ружья (подарка Гэла), но всегда не по живой цели, а по какому-нибудь сучку, намеченному мной или по груде камешков. Я очень редко промахивался.
     Иногда к нам заезжали знакомые Гэла. При них он всегда называл меня своим приемным сыном. Он так и представлял меня им: «Мой приемный сын Фаринат Антино».  Гости учтиво пожимали мне руку и говорили, что рады со мной познакомиться. Я вежливо отвечал, что тоже очень рад. На самом деле эти люди не слишком занимали меня. Я ясно чувствовал: ни один из них не был Гэлу близким другом. Вероятно, у него вообще не было друзей. В основном, нас навещали его фронтовые товарищи или престарелые друзья его отца. Мы отдавали им визиты. Это были недолгие и довольно скучные посещения. Вернее, они непременно показались бы мне такими, если бы со мной не было Гэла. Но Гэл находился рядом, а значит, мне было интересно и весело. Так уж всегда получалось: я не мог скучать рядом с Гэлом.
     Когда Гальдор бывал настроен весело и общительно, я таял от радости. Потому что тогда мы с ним беседовали на тысячи тем, боролись в шутку, читали друг другу стихи, играли на фортепьяно, а иногда, когда никто не видел (обычно это бывало в парке или на берегу) он сажал меня на плечи, как маленького и носил, а я смеялся, и он тоже. Это были лучшие минуты нашей жизни. Когда Гэл возился со мной, я умирал для этого мира, а мир умирал для меня, потому что я любил Гэла больше всего на свете.
     Мы вместе ездили по воскресеньям в церковь, в городок С`эммел, отстоявший от Фрегата милях в пяти на северо-запад. Там мы исповедовались, причащались, ставили свечи и молились. И не было в те лучезарные дни человека счастливее меня. Даже дожди казались мне в то время радужными и солнечными, как струи наших фонтанов в утренних лучах!

                5.
     За круглыми окнами чердака (Капитанской Каюты) – громовые раскаты и бурный шелест дождя по булыжной крыше-палубе Непотопляемого Фрегата. Кажется, будто шипит масло на огромной сковородке. Вспышки молнии ярко озаряют Капитанскую Каюту, и в эти мгновения масляный фонарь, который я взял с собой, кажется мне не нужным.
     Гальдор Оллорто уединился у себя в кабинете, а я решил обследовать чердак. Он сразу привлек меня обилием старых, ненужных вещей, удивительно интересных (в ту пору я очень любил перебирать и рассматривать вещи на чердаках, как и многие дети. Конечно, я считал себя взрослым, но чувствовал – ребенком, и ничего не мог с этим поделать). До сих пор у меня не хватало времени по-настоящему заняться исследованием Капитанской Каюты и прочих отделений чердака, но когда заворчал первый гром, я решил, что пришла, наконец, пора подняться на чердак.
     И вот я сижу на деревянной скамеечке, перебирая и с глубоким любопытством разглядывая старинные сломанные веера, шляпы с потерявшими вид страусовыми перьями, шкатулки со сломанными замками, ворохи искусно сделанных, но помятых бумажных цветов, кукол с облупившимися лицами, побитые фарфоровые игрушки и фигурки с каминной полки…
     Мне вспоминается: на днях мы с Гэлом увидели в парке олениху и олененка, светло-каштановых, пятнистых. Олененок был еще маленький. Он стоял возле матери, его ножки были тоненьким и ломкими, а глаза большими и серьезными. Я тогда вспомнил, что Гэл сказал мне, будто я похож  на олененка, и у меня замерло сердце: у этого олененка была мать. Но тут же я подумал, что зато у него нет Гэла – и перестал завидовать моему «брату меньшему». А это был именно «брат», а не «сестра», потому что пятнышки у него шли ровными полосками, а не россыпью, как у олених.
     Вдруг мне попадается в руки небольшой портрет красивого человека, совсем еще молодого. Портрет вставлен в рамку, но рамка сломана, и стекло разбито. Я осторожно вынимаю портрет из рамки и читаю на обратной стороне: «Моему лучшему другу Гальдору Оллорто на добрую память от Эверетта Баризани. Гэл, люби меня и не забывай, так же, как я люблю тебя! Твой Ретт».
     Я задумчиво всматриваюсь в лицо этого человека. У него светлые вьющиеся волосы и серо-голубые глаза. И улыбка – обаятельная, чуть насмешливая и несколько самоуверенная. Интересно, почему этот портрет лежит здесь, а не стоит на столе у Гэла? И почему рамка сломана и стекло разбито?
     Я пожимаю плечами и аккуратно ставлю портрет на низенький подоконник. Молнии продолжают обжигать небо и озарять мою келью, а я вновь принимаюсь за подробное исследование предметов: старых ложек, тарелок, игрушек, открыток с шаблонными словами поздравлений…
     И вдруг, случайно подняв голову, я вижу у самого пола большую зеленую ящерицу. Таких больших я еще не встречал. Я встаю на колени и тихонько подбираюсь к ящерице так, чтобы она меня не видела. И откуда она только здесь взялась – на крыше особняка? Я решаю поймать ее и отнести в сад: там ей будет гораздо лучше. Но едва я бесшумно поднимаю ладонь, чтобы схватить ее, он вдруг исчезает, точно ее не было. А я вдруг вижу маленькую дверцу размером с книгу. Эта дверца – в стене Капитанской Каюты, ближе к полу. Я делаю попытку открыть ее. Но она заперта.
     Тогда я достаю`  из ближайшего ящика булавку для шейного платка и вставляю ее в маленькую замочную скважину, далеко не уверенный, что это что-нибудь изменит. Но, к моему удивлению, дверца открывается. Да, она открывается, когда я поворачиваю в ней булавку, точно ключ. Я засовываю руку внутрь и нащупываю какую-то книгу в серой замшевой обложке. Я вынимаю ее из тайника и внимательно разглядываю. Но это вовсе не книга, а шкатулка. Шкатулка с защелкой – ее можно открыть пальцами. Я немедленно это делаю. Вдруг там какое-нибудь драгоценное ожерелье или старинные золотые монеты? Впрочем, шкатулка легкая. Если там и есть что-нибудь ценное, то оно невелико.
     Но никаких драгоценностей в шкатулке нет. И в то же время она не пуста. Там лежат письма – два письма в конвертах. Я смотрю на адрес,на имя отправителя, и меня одновременно бросает в жар и в холод, потому что я читаю: «Гальдору Джеймсу Оллорто от Амелиты Бираго». Это письма от  моей матери. Я беру первый конверт, вынимаю из него маленький листок бумаги и читаю торопливый, хорошо знакомый мне почерк:
     «Милый Гэл!
     Я знаю, что ты друг мне, несмотря на то, что мы расстались. Умоляю тебя, приезжай скорей! Со мной случилась беда. Настоящая беда. Я точно попала в ловушку и не знаю, что мне делать. Заклинаю тебя Богом, приезжай!
                Эмми».
     У меня начинают дрожать руки, и пот выступает на лбу, а кровь шумит в ушах так, что заглушает раскаты грома. Я кладу листок обратно в конверт и беру второе письмо. Оно написано десятью месяцами позже, если судить по дате, поставленной на нем.
     Я читаю его:
    «Дорогой Гэл!
     Благодарение Богу, всё в порядке. Фэри родился благополучно, но роды были тяжелыми, и врач сказал мне, что больше у меня детей не будет. Никто не сомневается, что Фаринат – сын Лоранда Антино.
     Какой он благородный человек! Нелегко жениться на женщине, уже два месяца как ожидающей ребенка. Но он любил меня с детства и, как ты сам видел, был счастлив стать моим мужем. Он повторяет: «Фаринат всегда будет моим сыном, Эмми».
     Так что больше не беспокойся обо мне. Драгоценный мой друг, я никогда не забуду, как ты приехал и почти что вытащил меня из петли – меня, соблазненную и брошенную Эвереттом Баризани, с которым ты однажды познакомил меня. Не подумай, что я упрекаю тебя в этом; разве ты мог знать, чем всё кончится? Нет, виновата я одна. Виновата, что позволила себе отдать свое сердце человеку, для которого связь с женщиной – всего лишь игра, которую всегда можно прекратить. Всегда! Когда только захочется!
     Помнишь, я писала тебе, как счастлива с ним? Это длилось месяц. А в одно прекрасное утро я нашла на своем столе прощальное письмо. Он желал мне «поскорее забыть его»… А ведь я любила его сильнее, чем тебя, милый Гэл: вот, до чего бывают глупы женщины!
     Я никогда не забуду твоей поистине братской помощи. Как ты выхаживал меня – брошенную, больную, почти мертвую от разбитой, неразделенной любви. Как ты был терпелив и нежен со мной! И как утешал меня, когда я вдруг поняла, что у меня будет ребенок от человека, сломавшего мне жизнь! Вспомнить страшно, милый Гэл, до чего я была безумна. Ты помнишь, в каком я находилась ужасном состоянии. Но мне необходимо написать тебе об этом – чтобы смягчить боль воспоминаний. В то время я молила Бога, чтобы мое дитя умерло, не родившись. Но ты убедил меня полюбить его, ты нашел и привел ко мне моего Лоранда, моего друга детства, ты свел нас вместе. Словом, ты заново возродил меня к жизни. Не сомневаюсь, что если бы Лоранд отказался от меня, ты нашел бы для меня спокойный надежный приют, где никто не попрекнул бы меня моим незаконнорожденным сыном. Ты уже тогда любил Софи, но ты сделал для меня всё, что мог: как брат для сестры, как отец для дочери, хотя ты совсем не на много старше меня. Гэл, я низко склоняюсь перед твоей великой душой. Ты мне поистине Друг. А ведь я отказала тебе в своей руке именно из-за Эверетта Баризани, который не стоил и волоса на твоей голове!
      Я слышала, ты вызвал его на дуэль, дрался с ним и серьезно ранил его. Мне очень грустно, Гэл, что я разлучила вас – двух друзей, любивших друг друга с детства, людей, которые дружили в течение пятнадцати лет… но ты вступился за мою честь. И я благодарна тебе.
     Я знаю, что уже никогда не буду так лучезарно счастлива, как была – сначала с тобой, потом – с ним… Но я жена доброго человека, которого могу спокойно любить, и, самое главное, я мать самого чудесного ребенка на свете! Мой Фэри – просто чудо Божье! Я дни и ночи провожу у его колыбели. Лоранду приходится насильно укладывать меня спать, чтобы я хоть немного отдохнула. Он очень добр с Фэри. Конечно, отчасти это – ради меня. Но я вижу: мой муж с каждым днем действительно всё больше привязывается к нашему сыночку. Дай Бог и тебе, Гэл, семейного счастья. Софи, конечно, не может не любить такого великодушного, благородного человека, как ты. Я желаю вам обоим самой искренней взаимной любви.
     Целую тебя и обнимаю как сестра и друг. Эмми».
     Я молча складываю письма обратно в шкатулку. Мои руки больше не дрожат, мои глаза сухи. Конечно, Гэл искал именно эти «схемы». Но вряд ли он обрадуется, если `я принесу ему их. И всё же я это сделаю.
     С минуту я вглядываюсь в портрет Эверетта Баризани, потом убираю его с подоконника и ставлю в угол, лицом к стене. Он не должен смотреть на мир, человек, причинивший моей матери такие страдания. Я жалею, что Гэл не убил его на дуэли. Потому что Баризани разлучил мою мать с Гэлом и с моим отцом. И у меня отнял отца, а меня – у отца. Теперь мне ясно, отчего отец так часто бывал угрюм и хмур, так редко говорил со мной. У него не могло быть собственных детей от любимой женщины, потому что мое рождение сильно сказалось на ее здоровье. Я вечно напоминал отцу о том, что именно мне он обязан тем, что Амелита Бираго всё-таки вышла за него замуж. Он страдал оттого, что она любит его не всей душой, и страдал, что сам не может полюбить меня всей душой. Я не был плотью от плоти его, я до конца оставался для него чужаком. Но он молчал об этом. Даже когда мать умерла, и он запил, он ни разу не проговорился о том, что я – не его сын. Иногда он меня поколачивал, но не чаще и не больнее, чем это делают родные отцы со своими сыновьями. А порой (это бывало очень редко) он крепко обнимал меня и угощал меня медом в сотах или давал мелкую монету на сласти. Всё-таки он любил меня: как мог, как умел.
     Слезы застилают мне глаза, но я смаргиваю их. Нет, не сейчас. Только не сейчас. Да и вообще, что я за размазня! Какая разница, кто мой отец? Ведь я вырос в семье, а не в трущобах, меня любили, и я сам любил. Кроме того, у меня есть Гэл. Да, он у меня есть!
     Я беру в руки шкатулку с письмами и вдруг замечаю: гроза кончилась. В окна Капитанской Каюты бьют солнечные лучи. Я щурюсь от яркого света, точно крот или летучая мышь. Лампа бесполезно горит на полу. Я подхватываю ее за кольцо и спускаюсь с чердака в дом.
    Дома я иду в свою комнату, гашу лампу, мою пыльные руки и тщательно вытираю их и лицо. Потом беру шкатулку и отправляюсь к Гэлу.
     Я стучу в дверь его кабинета и вхожу, держа шкатулку в руках. Гальдор сидит за столом и что-то пишет. Он не сразу поднимает голову, а когда поднимает, первое, что он видит – это шкатулку в моих руках. Его лицо стремительно бледнеет. Он машинально откладывает в сторону перо, встает и подходит ко мне.
     - Ты `эти схемы искал? – спрашиваю я его. – Извини, я нашел их первым.
     И кладу шкатулку на диван. Но он не смотрит на нее. Теперь его взгляд устремлен на меня.
     - Фэри! – он протягивает ко мне руки.
     Я обнимаю его и не могу сдержать слез. Я задыхаюсь от них, а Гэл молча гладит меня по голове.
     Потом я оказываюсь рядом с ним на диване. Он вытирает мне нос платком и прижимается губами к моим волосам.
     - Вот ты всё и узнал, - говорит он. – А мне-то казалось, я перерыл все дедовы тайники. Он много их понаделал. Понимаешь, когда я прочел, что ты родился, вообще когда прочел это письмо… то, которое большое… я был сам не свой. Поэтому и не запомнил, куда спрятал шкатулку. Я сразу же уехал в Поздний Гость: мне хотелось видеть ее и тебя. И я вас увидел. Я подарил Эмми цветы и большую коробку ее любимых конфет, а также деньги - по старой дружбе. А тебе подарил игрушки. Правда, в ту пору ты еще не мог играть ими. Но я подарил на будущее, потому что знал: мы больше не увидимся. По крайне мере, с ней. А ты был ее сыном…
     - И сыном Баризани, - напоминаю я.
     - Вздор, - мягко, но решительно говорит Гэл. - Твоим отцом был Лоранд Антино, потому что он вырастил тебя. Баризани не имеет к тебе отношения, запомни это. Не имеет, не имел и не будет иметь. Теперь `я твой отец.
     - Я знаю, - я крепко прижимаюсь к нему. – Но… вы же дружили.
     - Да, - он сухо усмехается. – Такие были друзья, что водой не разольешь. С детства. Он приходится мне дальним родственником.
     - Он жив? – спрашиваю я.
     - Да, - неохотно отвечает он. – Я серьезно ранил его на дуэли. Я метил в бедро, но руку дрогнула, или он дернулся… уже не помню. Помню, что пуля задела его коленный сустав. Впрочем, он выглядит здоровым, только немного прихрамывает. Я видел его издали года два назад – случайно, в Саллюсте. Потом я узнал, что он не погиб на войне, как и я. Вы оба выжили: наверно, потому, что оба искали смерти.
     - Я видел его портрет на чердаке, - говорю я.
     - Я его очень любил, - голос у Гэла усталый. – Но он едва не погубил Эмми. Если бы я не приехал, когда она меня позвала, Бог знает, что` бы с ней было. Я два месяца выхаживал ее, пока она снова не полюбила жизнь: настолько, чтобы обрадоваться тому, что ты родишься, и выйти замуж за человека, который давно мечтал о ней. Он был сильный духом, Лоранд Антино. И умел любить. Он спас твою мать наравне со мной.
     - И почему она не вышла за тебя сразу? – вырывается у меня. – Тогда бы мы все были счастливее! Ведь ты был у нее первый…
     - Нет, - откликается он. – Первым был Баризани. Мы с Эмми… понимаешь, мы были слишком хорошо воспитаны. Мы гуляли, дарили друг другу цветы, обнимались, целовались, переписывались, мечтали быть вместе всю жизнь. Но между нами ничего не было. Мы были честны: перед собой и друг перед другом.
     Я вздыхаю. Мне почему-то очень приятно, что они были честны. И я начинаю еще больше уважать и любить Гэла: за то, что он был так бережен с моей матерью.
     - Знаешь, - говорю я. – если Баризани твой дальний родственник, значит, я и тоже. Мне это приятно.
     - Мне тоже, Фэри, - мы пожимаем друг другу руки, улыбаясь всё еще бледными, нерешительными улыбками.
     - А он не придет за мной? – вдруг спрашиваю я с тревогой.
     - А ты пошел бы с ним? – спрашивает Гэл.
     - Никогда в жизни, - отвечаю я.
     - Не бойся, - он прижимает меня к себе. – Я тебя никому не отдам.
     Я обнимаю его руку и верю: Гэл действительно меня никому не отдаст. Потому что любит меня по-настоящему.

                6.
     Постепенно я узнаю`  подробно всю историю.
     Моя мать и Гальдор познакомились шестнадцать лет назад в Хэберге, где он гостил у родственников. Это произошло летом. Всё лето они гуляли, целовались и были счастливы. Когда Гальдор уехал в Гемму, в университет, продолжать учебу, они писали друг другу любовные письма и изредка виделись – либо в Гемме, либо в Хэберге. Они были уверены, что поженятся.
      Но весной Гальдор имел неосторожность познакомить мою мать с Эвереттом Баризани, также студентом университета. Гэл был еще слишком молод и не очень хорошо знал своего друга,он не мог предвидеть, чем может закончиться знакомство Эверетта с Амелитой Бираго.
      Летом Баризани приехал в Хэберг и отыскал мою мать. После нескольких встреч с ним она полюбила его безоглядно, возможно, потому что он не был так же вежлив, как Гальдор. Баризани действовал, как истинный Дон-Жуан: смело и без проволочек. Моя мать написала Гэлу письмо, в котором рассказала ему о своей любви к Баризани, просила простить ее и остаться другом им обоим. Гэл очень огорчился бы этим посланием, если бы уже не начал влюбляться в Софи Энсон, молодую дворянку из Геммы. Он написал моей матери ласковое письмо, в котором желал счастья ей и Эверетту и признавался в своей любви к Софи Энсон. Он заверил мою мать в своей дружбе, а Баризани в шутку побранил за то, что тот отбил у него девушку. Баризани ответил ему в тон. Гальдор верил в душевную чистоту и постоянство своего друга, а главное, в его порядочность, и был немало потрясен, когда разразилась катастрофа.
      Устроив судьбу моей матери, Гальдор отправился на поиски Баризани, нашел его в одном из имений близ Геммы и вызвал на поединок. Баризани был ранен в ногу, Гэл не пострадал. Но все родные, друзья и знакомые, узнав о том, что Гальдор покалечил на дуэли Эверетта Баризани, который был всеобщим любимцем и баловнем, отвернулись от него. Старые связи распались. Гальдор стал изгоем в кругу своих прежних друзей и родных. Мало кто с искренней радостью теперь принимал его. Между ним и родственниками легла ледяная полоса отчуждения, которую не растопила даже свадьба Гэла с Софи. Детей у них не было. При всём своем довольно крепком здоровье Софи не могла их иметь, и все родственники Гэла посчитали это справедливой карой Божьей. Человек, едва не убивший своего друга, не был достоин иметь детей.
     Баризани долго лечился, однако лечение не помогло: его правая нога перестала сгибаться в колене, и он охромел. Это не помешало ему выгодно жениться. Впрочем, вскоре жена развелась с ним, забрав с собой их маленькую дочь, и Эверетт зажил один, так, как ему хотелось. Вероятно, он разбил немало женских сердец, потому что, в конце концов, это ему наскучило. Он попробовал помириться с Гальдором. Тот принял его и держался с ним вежливо, но о прежней дружбе и речи быть не могло. Тогда Баризани покинул королевство, долго путешествовал, а вернувшись домой, как и Гэл, отправился на войну. Говорили, что он проявлял великую, даже безрассудную отвагу, точно ища гибели. Но он не нашел ее. Его серьезно ранили два раза (Гэл был ранен трижды), после чего война кончилась, и Баризани, к тому времени совершенно поправившийся, снова очутился дома. Его приняли с распростертыми объятиями. К Гэлу многие потеплели, но всё же отношения между ним и родственниками продолжали оставаться несколько натянутыми: ведь хромота Эверетта постоянно напоминала всем о роковой дуэли. Отец и мать Гальдора умерли рано, он радовался, что они не видят, как настроены теперь против него люди, которые были в прошлом близки их семье.
     Об Эверетте Гэл говорил мало и неохотно, но всё же я получил представление об их дружбе. Я очень ясно представлял себе двух мальчиков, которые подружились в раннем возрасте (Гальдору было шесть, Эверетту восемь), потом учились в одной школе, вместе проводили каникулы, а позже почти одновременно поступили в университет.
     Я чувствовал, что за неохотой Гальдора говорить об Эверетте прячется глубокая боль. Он много лет любил Эверетта, и вдруг всё это оборвалось, да еще так болезненно и тяжело. Наступило прозрение и разочарование. Гэл не мог простить Баризани того, как тот поступил с Амелитой Бираго. Он не мог простить и себе того, что покалечил человека, который столько лет был ему так близок и дорог; этого мало, он ведь мог и вовсе убить его. То, что случилось с моей матерью, заставило Гэла вступиться за ее честь, но я могу себе представить, как тяжело ему было в ту минуту, когда он целился в бедро своего друга и знал, что один из них будет ранен или умрет. Но главной болью было не это. Просто Гальдор осознал, что всю жизнь дружил с человеком, чья душа была от него закрыта, с человеком бесчестным и  легкомысленным, который, в сущности, никогда не любил Гэла так  же, как Гэл любил его. Да и вряд ли Эверетт вообще знал, что такое любовь. Все люди на свете существовали для его прихотей. С одними он играл в каты и пил, с другими посещал злачные места или обманывал женщин, с третьими дружил, то есть, ездил с ними на охоту, гулял, беседовал об искусстве, отдыхал. Он для всех находил место в своей жизни, но его душа при этом оставалась пустой, а сердце черствым.
     Я старался не расспрашивать Гэла о человеке, который был моим биологическим отцом, но при этом оставался для меня чужим. Я не видел в нем своего отца. Я не хуже Гэла знал, что мой отец – Лоранд Антино, воспитавший меня вместе с матерью и ни разу не обошедшийся со мной, как с чужим, хотя, конечно, ему не всегда было легко относиться ко мне, как к родному. Но он был ко мне привязан и исполнил свой долг до конца. Да, он был моим настоящим отцом. Но всё-таки я радовался, что Гэл усыновит меня, когда мы вернемся в дом на холме. Я был Гэлу уже совсем никем, и всё-таки он любил меня именно той любовью, которой я всё время ждал от Лоранда Антино – но так и не дождался. Душа Гэла была способна на великое чувство, щедрое, как солнце. Я почему-то не сомневался, что даже если бы я был просто случайным сиротой, зашедшим к нему на огонек, он всё равно взялся бы опекать меня – и любил бы ничуть не меньше, чем любит теперь. Однако при этом я подозревал, что в его чувстве ко мне, вероятно, играет роль то, что я сын любимой им некогда женщины и любимого им некогда друга. Оба ушли от него, но остался я, в котором эти двое тайным образом соединялись, и Гэл любил во мне именно это сочетание. Портрет Эверетта Баризани исчез из Капитанской Каюты, и я не решался спросить Гэла, куда он его дел. Я не скучал по этому портрету. К тому же Гэл стал уделать мне заметно больше времени и внимания. Он всё реже уединялся в своем кабинете, и мы всё чаще бывали вместе. Возможно, этому способствовало то, что у Гэла больше не было от меня тайн, и он стал чувствовать себя со мной более свободно, а может, он боялся, как бы я не замкнулся в собственных переживаниях и «тайна моего рождения» не сделала меня несчастным. Но существовала и третья причина, в которой он признался мне недавно.
     - Я тогда боялся, что ты уйдешь от меня к Эверетту, - сказал он мне. – Ведь такое было вполне возможно. Эта мысль преследовала меня; а мне до смерти не хотелось тебя терять. Видишь ли, я чувствовал, что Эверетт может появиться в любую минуту. Я боялся, что он уведет тебя, а я снова останусь один.
     Да, Гэл боялся именно этого и старался привязать меня к себе всеми канатами Непотопляемого Фрегата, дома, который мы оба полюбили: я в первый, а он во второй раз. Но Гэл старался совершенно напрасно. Я был уже настолько предан ему душой, так сильно любил его, что никогда не оставил бы его ради Баризани, который, в любом случае, был где-нибудь далеко, как мне казалось. А потом, человек, принесший столько горя моей семье, моему другу и, вероятно, еще множеству людей, вызывал во мне разве что неприязненное любопытство. Мне хотелось увидеть его, но увидеть не как друга, а как врага, - и по возможности показать ему, насколько я счастлив без него и как сильно он мне не нужен.  Разумеется, за всеми этими чувствами скрывалось обыкновенное человеческое желание увидеть своего отца и попытаться найти в нем что-нибудь хорошее. Ведь это был м о й  отец, значит, совсем уж плохим он быть не мог; ведь себя-то мы любим. И уверены, что нечто совершенно дурное не может иметь к нам отношения. Гэл был мудр: он понимал, какие я должен испытывать чувства на самом деле, - и заранее ревновал меня к Баризани. Я замечал его беспокойство, но не понимал причины и немного удивлялся: разве Гэл не понимает, что нам с Баризани плевать друг на друга? Но Гэл, в отличие от меня, прожил жизнь и понимал всё слишком хорошо. Никогда он не был так добр и шутлив со мной, так весел и обаятелен, как в те дни. Благодаря ему, я стал быстро забывать о своем невеселом открытии – и, переварив всё, что узнал, совершенно успокоился через несколько дней. Я перестал задавать вопросы, и Гэл, по-видимому, тоже успокоился, но порой я подмечал в его темно-голубых глазах тревогу и ожидание – и никак не мог взять в толк, что` они означают.

                7.
     Двадцать третьего июня я гулял один по берегу моря.
     Гальдор с утра уехал с каким-то визитом. Он сказал, что лучше мне остаться дома, потому что визит будет скучным, и, к тому же, он, Гэл, скоро вернется. Я согласился с ним.
     И вот я шел по берегу, а лениво набегающие на песок волны лизали мои босые ноги. Было пасмурно и тепло, но не жарко. Купаться мне не хотелось. Да и вообще, я не любил купаться без Гальдора.
     Неожиданно я увидел впереди распряженную коляску с поднятым верхом и двух лошадей, жующих что-то (видимо, овес). Возле коляски и лошадей играл мальчик. Ему было лет двенадцать, и он швырял камешки в воду. Он был загорелый, в одних нижних штанах до колен; его волосы, очень светлые, почти белые, лохматились от ветерка.
     Я заинтересовался незнакомым мальчишкой, коляской и лошадьми и быстро направился в их сторону, чтобы спросить у мальчика, кто он такой и что здесь делает?
     Но тут навстречу мне с глухим рычанием устремилась большая собака кофейного цвета, и я замер на месте по стойке «смирно».
     Мальчик заметил меня и крикнул:
     - Она не кусается!
     И вслед за этим:
     - Бренда, ко мне!
     Собака задумалась, пристально поглядела на меня своими желтыми глазами, потом, повернувшись, затрусила по песку обратно и уселась рядом с коляской, настороженно повернув голову в мою сторону.
     Мы с мальчишкой двинулись навстречу друг другу. Когда мы очутились на расстоянии двух шагов друг от друга, мы остановились, а собака молча подбежала ко мне и принялась обнюхивать мои ноги.
     - Она не кусается, - повторил мальчик.
     Он смотрел на меня светлыми голубыми глазами. У него было симпатичное лицо в веснушках, светлые брови, а ресницы – рыжеватые, темнее волос и бровей. На его голой загорелой груди, покрытой, точно пыльцой, налетом морской соли, поблескивал крестик, видимо, серебряный. Мальчик был тонкий, гибкий, темно-золотистый от загара, и ниже меня ростом дюйма на три.
     С минуту мы с любопытством разглядывали друг друга, потому он вдруг улыбнулся мне самой обаятельной и открытой улыбкой, на которую можно было ответить только одним: улыбнуться тоже.
     - Доброе утро, - я протянул ему руку. - Меня зовут Фаринат Антино.
     Он пожал мою руку:
     - А меня Дэнис Лоль.
     Я спросил:
     - Тебе двенадцать?
     - Нет, еще одиннадцать, - ответил он. – Но будет двенадцать к Петрову дню.
     В июле, сообразил я, и спросил:
     - Откуда ты, Дэнис? И куда едешь?
     - Я не один еду, - признался он. – Мы едем с сестрой из Мастерна. И не знаем, где нам больше повезет: в Сэммеле или в Солстреме. Понимаешь, мы с сестрой бродячие акробаты: по очереди танцуем на шаре. Один из нас танцует, а другой играет на флейте.
     - Вот как, - я всё больше заинтересовывался Дэнисом и всем, что было с ним связано. – А где же твоя сестра?
     - Спит в коляске, - ответил он. – Понимаешь, она очень устала после вчерашнего выступления в Дагобере. И приболела немного. Она вчера танцевала, а я играл на флейте. Не очень-то нам повезло с выручкой. Но это пустяки.
     Во мне мгновенно пробудилась щедрость. Гэл каждую неделю выдавал мне карманные деньги. Я редко их тратил, и у меня скопилось довольно много серебра. К тому же, мои золотые марсинги оставались при мне.
     Я сказал:
     - Слушай, Дэнис, подожди здесь! Я сейчас сбегаю, принесу деньги. У меня есть немного.
     Он покачал головой и тихо, немного застенчиво ответил:
     - Не надо, Фаринат. Мы не нищие. Но если бы я мог выступить перед тобой…
     Он задумался, потом спросил:
     - Скажи, у тебя дома нет шара? Потому что наш пока что сдутый и лежит в багажнике. Его долго надувать.
     Я уже собирался с сожалением ответить, что у меня нет шара. Но тут меня внезапно осенило, и я вдохновенно сообщил ему:
     - У меня есть глобус: огромный-преогромный! Он высотой с половину двери.
     Дэнис просиял:
     - То, что надо!
     Но тут же смутился:
     - А разве тебе позволят, чтобы я на нем танцевал?
     - Позволят, - решительно ответил я. – А если не позволят, ты сыграешь мне на флейте, и я всё равно дам тебе денег!
     Он кивнул головой:
     - Тогда подожди, я переоденусь. Я быстро!
     И исчез за коляской. Через несколько минут он появился вновь: в синем с розовыми разводами, усыпанном блестками трико и с пестрым блестящим плащом, перекинутым через руку.
    - Охраняй! – велел он Бренде, указав на коляску, и мы отправились по берегу в сторону моего дома.
     - Далеко ты живешь? – спросил он меня.
     - Нет, - отозвался я, - совсем рядом. В Непотопляемом Фрегате.
     - Во Фрега-ате, - протянул он с почтительным изумлением. – Так ты – сын господина Оллорто?   
     - Он мой опекун, - ответил я. – И друг.
     Он посмотрел на меня с уважением.
     - Господина Оллорто все знают, - заметил он. – О нем говорят много хорошего. Правда, мы с сестрой его еще ни разу не видели. Но Фрегат – это богатое поместье. Ты уверен, что меня не выгонят?
     - Уверен, - я решительно взял его за руку. – Не бойся, всё будет в порядке.
     Он вздохнул, по-видимому, несколько сомневаясь в моих словах. Но назад не повернул, что заставило меня, в свою очередь, испытать уважение к нему.
     - Твоя сестра старше тебя? – спросил я, чтобы немного его отвлечь и подбодрить.
     - Да, ей уже девятнадцать лет, - сказал он, и его лицо потеплело: должно быть, он очень любил свою сестру. – Ее зовут Инетта. Она красивая! По-настоящему. 
     В его голосе прозвучала гордость.
     - А где ваши родители?
     - Умерли, - он пожал плечами. – Отец спился после того, как упал с трапеции и сломал ногу (это в цирке было). У него нога плохо срослась, и он не смог больше выступать. А мама простудилась – и тоже умерла.
     - Мой отец тоже умер – от водянки, - вздохнул я. – После того, как умерла моя мать.
     Мы сочувственно посмотрели друг на друга. Дэнис сказал:
     - Я их почти не помню, они умерли шесть лет назад. А Инетта научила меня танцевать на шаре и играть на флейте.
     Помолчав, он несмело спросил:
     - А сколько тебе лет?
     - Четырнадцать, - ответил я.
     - Ты уже взрослый, - заметил он с уважением. Я не стал с ним спорить. Мне было очень приятно, что хоть кто-то на этой земле считает меня взрослым.
     Мы быстро пришли во Фрегат. Я провел моего нового знакомого мимо удивленного дворецкого Доротея Сарта, который, впрочем, ничего мне не сказал, и мы поднялись на второй этаж, в мою классную комнату.
     Дэнис Лоль с восхищением воззрился на глобус, подошел к нему и тронул его рукой. Глобус легко и в то же время медленно повернулся, и Дэнис очутился лицом к лицу с Южной Америкой. Он засмеялся и еще раз дотронулся до глобуса. Южная Америка уплыла куда-то, сменившись лимонно-желтым Китаем, и в голубых глазах Дэниса вспыхнули огоньки профессионального интереса.
     - Зд`орово! – сказал он мне с чувством. – А опоры у него крепкие?
     - Да, - твердо ответил я и добавил для большей убедительности:
     - Я на него садился!
     Это  была правда. Я несколько раз пытался кататься на глобусе, как на карусели, и это едва не стоило мне жизни. Но глобусу мой вес был явно нипочем.
     Вдохновение всё сильнее овладевало нами. Я сбегал к себе в комнату и вернулся с деньгами, расческой и папиросной бумагой.
     - На флейте я играть не умею, - сказал я Дэнису, на мгновение почувствовав себя шекспировским героем. – Но на расческе сыграю, что хочешь. Что сыграть?
     И я сел на парту.
     Дэнис уже стоял на глобусе в своем блестящем плаще, попирая золотистыми от загара ногами Австралию и машинально удерживая равновесие.
     - Давай «Соловья», - предложил он. – С него хорошо начинать.
     «Соловей» был довольно веселой и в то же время спокойной песенкой. Я послушно заиграл его, невольно вспоминая про себя слова:
                Ветерок листву качает,
                Соловей в листве поет.
                Знаешь, это означает:
                Скоро лето к нам придет.

                Скоро солнце станет жарким.
                И земля, и всё на ней
                Будет светлым, теплым, ярким…
                Лишь умолкнет соловей.

                Не грусти о нем, родная,
                Он вернется к нам весной
                Из далекого из края,
                Где всегда жара и зной!
     Я очень верно воспроизводил мелодию, не обращая внимания на то, что вибрирующая папиросная бумага щекочет мне губы. Я не мог отвести глаз от Дэниса. А он танцевал на шаре. Он не просто перебирал ногами, он действительно танцевал, как балетный танцор на очень маленькой сцене, и весь мир танцевал под ним и вместе с ним. Я был совершенно очарован. Гибкий, хрупкий и в то же время крепкий, Дэнис двигался удивительно плавно и ритмично. Его плащ сверкал и завивался вокруг него, блестки отражали оконный свет, а Дэнис вертелся и кружился над странами и континентами, над океанами и морями. Во всех его движениях была смелая, вдохновенная грация, он даже слегка подпрыгивал – и плавно опускался на лакированную вращающуюся поверхность шара. Я был в восторге. Передо мной был настоящий мастер, и его искусство захватывало и опьяняло меня, как самое лучшее вино.
     Покоренный его танцем, я заиграл Моцарта – фрагмент из «Волшебной флейты». Тотчас танец Дэниса стал совсем другим. Он снова принялся кружиться и вертеться, но уже совсем  иначе, и плащ его танцевал иначе, чем прежде, и даже блестки, казалось, сверкают немного по-другому.
     Развеселившись, в полном восторге от чудесного зрелища, я заиграл «Шутку» Баха, импровизируя в сложных местах, и Дэнис заплясал в такт музыке с пленительной легкостью.
     - Браво! – не выдержав, крикнул я и увлеченно продолжил игру. Дэнис, улыбнувшись моему восклицанию, продолжал вертеться, кружиться, подпрыгивать, а я всё играл и играл, и не мог остановиться, потому что не мог отвести от него глаз.
     Наконец мне пришло в голову, что Дэнис, вероятно, устал, и я с сожалением прервал свою игру на расческе. Я снова хотел крикнуть «браво», но тут кто-то захлопал в ладоши с большим воодушевлением, и голос Гальдора промолвил:
     - Блестяще!
    Мы с Дэнисом словно очнулись от волшебного сна. Он весь сжался и испуганно замер на глобусе, глядя на Гальдора и привычно ловя равновесие, а я соскочил с парты и сказал:
     - Гэл, это Дэнис Лоль! Он акробат, танцует на шаре вместе со своей сестрой.
     Гальдор улыбнулся и подошел к глобусу.
     - Очаровательно танцуешь, Дэнис Лоль! – он подхватил Дэниса под колени и снял с глобуса. – Ты мастер!
     Он поставил его на пол и погладил по голове.
     - Я смотрю твое выступление уже несколько минут, - признался он. – Ну, чего ты испугался? Я не кусаюсь. Верно, Фэри?
     И он пожал Дэнису руку. Я встал рядом и тоже пожал Дэнису руку. Тогда Дэнис посмотрел на нас счастливыми глазами и улыбнулся своей славной улыбкой. Потом сказал Гэлу:
     - Спасибо, сударь.
    И мне:
    - Спасибо, Фаринат. Ты очень хорошо играл.
    Я неловко протянул ему кошелек с десятью золотыми марсингами с серебром и медью. Это была половина моих наличных денег. Покраснев, он взял кошелек, а Гальдор обнял его и меня за плечи и спросил:
     - А где же мадмуазель Лоль?
     - Осталась на берегу с Брендой, - ответил я. – Это собака. Там еще коляска и две лошади. Госпожа Инетта спит в коляске.
     - Она не совсем здорова, - словно оправдываясь, сказал Дэнис.
     - Вот как, - уронил Гэл. – Вот что, господа: давайте-ка выпьем чаю. Это не займет много времени.
     - Давай! – шепнул я Дэнису.
     - Да, благодарю вас, - он застенчиво кивнул.
     … Мы пили чай в кабинете Гальдора при распахнутых окнах, и Дэнис рассказывал о том, как сначала, после смерти родителей, сестра одна работала в цирке, а в свободное время учила его, брата, писать, считать, танцевать на шаре и играть на флейте. К восьми годам он всему выучился, и они стали выступать вдвоем, но уже не в цирке, а сами по себе, так как красота Инетты Лоль стала к тому времени необыкновенной, но при этом ее строгие понятия нравственности остались прежними. Она слыла недотрогой и была такой на самом деле, что не нравилось директорам цирков и антрепренерам.
     - Иногда нам везет, и мы много зарабатываем, - говорил Дэнис, с удовольствием угощаясь печеньем. – Тогда мы ночуем в трактирах получше.
     - А какой у вас шар? – спросил я.
     - Он такой же, как твой глобус, - ответил Дэнис. – Только кожаный. Мы надеваем на него чехол и накачиваем насосом. У нас есть несколько чехлов из разноцветной клеенки. Они легко моются. Ведь когда танцуешь на шаре, он катится по земле, танцует вместе с тобой. И пачкается. На глобусе танцевать труднее, потому что он вращается на одном месте. А я уже привык, чтобы шар катился свободно, куда я захочу… - он улыбнулся.
     После чая Гэл сказал:
     - Как ты думаешь, Дэнис, может, вам с сестрой погостить здесь немного? Я устроил бы вас в доме, в комнатах с отдельным выходом. И даю слово, никто не потревожил бы вас здесь. Вы ездили бы выступать – и возвращались назад.
     - Соглашайся, Дэн! – я подмигнул ему. Мне ужасно хотелось, чтобы он остался.
     Он немного растерялся и сказал:
     - Я не знаю, как Инетта.
     Гэл улыбнулся ему:
     - Я довезу тебя до вашей коляски и сам побеседую с твоей сестрой. Ты не против?
     - Нет, - ответил он. Но я почувствовал, Дэнис беспокоится: как Гальдор поведет себя с Инеттой, и как она воспримет его предложение?
     Они уехали. Я боялся, что больше не увижу Дэниса, а, между тем, он так понравился мне! Прижавшись лицом к решетчатой калитке, я смотрел ему вслед и мысленно заклинал  Гэла уговорить сестру Дэниса погостить у нас.
     Но я напрасно старался. Не потому, что мои желания не сбылись: нет, Гэл привез их обоих, и Бренда была с ними. Но дело в том, что Гэл не мог поговорить с Инеттой Лоль. Она была в жару и без памяти. Гальдор сам принес ее в дом и предоставил попечению служанок и доктора. Я так и не успел увидеть Инетту вблизи.
     Дэнис чуть не плакал.
     - Когда она сказала, что приляжет отдохнуть, я и не думал, что она так разболеется, - твердил он сокрушенно. – Господи, хоть бы она скорее поправилась!
     Мы с Гэлом заверили его, что Инетта непременно поправится. Врач, господин Ингел`от Лум, сказал Гальдору:
     - У девушки небольшая горячка; она немного простыла и сильно утомлена. Это скоро пройдет.
     Я не сомневался, что это пройдет, и всей душой радовался, что Дэнни Лоль погостит у нас.
     Гальдор устроил его в комнате, смежной с комнатой его сестры, и позволил ему ходить за сестрой вместе с сиделкой. Дэнис поцеловал его руку, а Гальдор обнял его и поцеловал в волосы, так же, как порой целовал меня. Но я не испытал ни малейшей ревности – должно быть, потому, что мне очень нравился Дэнис.
     Мне хотелось поговорить с ним, но Гальдор увел меня в кабинет и сказал:
     - Не торопись, не мешай ему. Он сейчас очень переживает за сестру.
     - Я бы постарался его утешить, - нерешительно заметил я.
     - Его утешит одно: когда она придет в себя, - Гэл улыбнулся мне. – Этот Дэнни – славный паренек. И танцует отменно. Как вы познакомились?
     Я рассказал. Гэл внимательно слушал меня. Потом заметил:
     - Вот у тебя и появился друг.
     - Ненадолго, - вздохнул я.
     - Кто знает, - он закурил тонкую сигару. Я заметил: когда Гальдор склонен к размышлениям, он курит тонкие сигары, а толстые – при гостях или когда скучает.
     - Сколько ты заплатил ему за выступление? – спросил он.
     - Десять марсингов и немного серебра с медью,- ответил я и с тревогой спросил:
     - Мало?
     - Думаю, они никогда не получали столько за выступление, - засмеялся он. – И уж, тем более, от одного человека. Ты царственно щедр.
     Я подошел к нему и сел рядом с ним на диван.
     - Ты еще щедрее, - сказал я. – Ты привез их к нам. Наверно, Гэл, это твоя судьба: помогать мальчишкам и девушкам.
     Он засмеялся и обнял меня за плечо.
     - Может быть, и так, Фэри…
     И мы замолчали, задумавшись о наших гостях, а также – в очередной раз – друг о друге и о самих себе.

                8.
      Наши гости, нежданные и незваные, но, тем не менее, оказавшиеся желанными (во всяком случае, для меня) остаются у нас.
     Гальдор не заходит к ним. Он справляется о здоровье Инетты Лоль через врача, господина Лума. Я же не выдерживаю – и захожу к Дэнису на следующий день.
     Он очень печален. Его сестре лучше, но она всё еще не пришла в сознание, и это беспокоит его. Еще его беспокоят деньги, которые я ему дал. Он говорит мне, что их слишком много. Я возражаю ему:
     - Нет, как раз! Давай больше не будем об этом говорить.
     Он пожимает мне руку. Одет прилично, так же, как я, только мордаха у него грустная. Я испытываю к нему почти отеческие чувства, и мне ужасно жаль его. Я рассказываю ему свою историю, и он постепенно отвлекается от невеселых мыслей и проникается ко мне сочувствием. Его добрые голубые глаза смотрят на меня с пониманием. Я предлагаю, чтобы мы были друг для друга просто Фэри и Дэнни. Он очень охотно соглашается.
     Мы с ним сидим на широком подоконнике его комнаты. Он спрашивает:
     - Фэри, а господин Гальдор Оллорто – порядочный человек?
     - Порядочней всех, кого я знаю, - отвечаю я, прощая Дэну его вопрос (ведь я не рассказал ему главного: как Гэл помог моей матери).
     И добавляю:
     - Не бойся за Инетту. Как только она поправится, вы сможете уехать, и никто не будет вас удерживать.
     Он молчит, глядя себе под ноги, и я радуюсь, потому что ясно вижу: не очень-то ему хочется уезжать.
     - Ты лохматый, - говорю я ему. – Хочешь, тебя постригут?
     Он соглашается. Мы идем к господину Кьяру, и тот стрижет Дэниса. После стрижки Дэн становится аккуратным, как мотылек, а его короткие волосы немного темнеют. Теперь они уже не льняные, а светло-золотистые.
     Я зову его посмотреть сад и живой лабиринт, но он отказывается. Я понимаю: он ждет, когда его сестра придет в сознание. Он то и дело заходит к ней в комнату – навещает ее. Я не вхожу с ним – стесняюсь. И, потом, ему, наверно, не хочется, чтобы кто-либо, кроме сиделки и доктора, смотрел на больную. Даже я.
     Бренда лежит у постели больной, как сказал мне Дэнис. И вид у нее, должно быть, такой же понурый, как и у него.
     Я чувствую себя немного лишним и прощаюсь с Дэном. Он виновато говорит мне:
    - Не сердись, Фэри. Просто… я ничего не могу, когда она болеет.
     И опускает голову.
     Я говорю ему:
     - Я понимаю, Дэн. Ты не волнуйся, она поправится! И вовсе я не сержусь, понимаешь? Даже не думаю! Я ведь знаю, каково тебе сейчас.
     Он с благодарностью пожимает мне руку, и мы расстаемся.
     Я иду к Гэлу, и мы с ним  уезжаем верхом на прогулку – в парк.
     А на следующий день Инетта Лоль приходит в себя.
     Дэнис счастлив. Врач сказал, что кризис миновал, и теперь девушка будет быстро выздоравливать. Я тихо радуюсь вместе с Дэнни, но молчу: боюсь сглазить ее выздоровление.
     В этот день я мало вижусь с ним.
     Назавтра Гальдор навещает больную, которая, по словам доктора Лума, вполне окрепла для недолгой беседы.
     Мне не известно, о чем они беседуют, но Гэл возвращается задумчивый. Я спрашиваю его:
     - Как она?
     - Ей гораздо лучше, - он привлекает меня к себе, но смотрит куда-то вдаль, сквозь окно, возле которого мы стоим, сквозь сад, - смотрит в собственную душу, как это было на речном пароходе. – Она мне поверила. Поблагодарила. И согласилась остаться у нас до своего выздоровления.
     - Она красивая? – осторожно спрашиваю я.
     - Да, - отзывается он так небрежно и равнодушно, что я немного удивляюсь.
     - Какая она? – снова любопытствую я.
     Он смотрит на меня задумчиво, потом улыбается мне и отвечает:
     - Пойди и посмотри – вместе с Дэнни. Я не мастер описывать людей.
     Тогда я собираю в парке букет полевых цветов и иду навестить Инетту.
     Она лежит в постели, больная, немного осунувшаяся, но улыбается мне, когда Дэнис представляет ей меня. Ее улыбка так же мила, как и у него, но глаза синее, а волосы темнее, - и вьются золотистыми колечками. Лоб у нее высокий и немного крутой, как у маленького бычка. И она действительно красива, я это вижу.
     - Спасибо, Фэри, - говорит она, когда я ставлю цветы в высоком бокале с водой на столик возле ее изголовья. – Дэнни говорил мне, как вы добры к нему. И господин Оллорто очень к нам добр. Он удивительно хороший человек. Мы так благодарны ему!
     И она улыбается мне усталой и спокойной улыбкой.
     А я влюбляюсь в нее – сразу и всем сердцем.
     Через несколько дней она встает на ноги, и я вижу ее в саду: посвежевшую, с нежным румянцем на щеках, тоненькую, но совсем не худую. В ней та же грация и легкость, что и в ее брате. На ней летнее кисейное платье, отделанное кружевами. Мы с Дэнни сопровождаем ее, как пажи принцессу, а она мягко улыбается нам – и то и дело присаживается отдохнуть. Бренда ходит вместе с нами. Теперь, когда ее хозяйка выздоровела, Бренда ночует не в доме, а на крыльце. Она ведет себя очень скромно и вежливо.
     Инетта мало говорит, но я замечаю: она тихо радуется своему выздоровлению и тому, что видит вокруг. Ступает она легко, как все танцовщицы, но пока еще быстро устает.
     Зато сердце Дэниса успокаивается. Теперь он готов часами бегать вместе со мной по саду и парку, залезать на деревья, купаться, удить карасей в пруду. Иногда Гэл приглашает его погулять с ними или на чай – и Дэнни всегда охотно соглашается.
     Он играет нам на флейте те двенадцать мелодий, которые знает. Играет он так же мастерски, как и танцует, но просит не давать ему денег за его игру.
     - Потому что я ваш гость, - говорит он с улыбкой, и мы с Гэлом не смеем спорить с ним.
     Дэнни просит у Гэла позволения посидеть на наших уроках. Гальдор позволяет и заодно начинает обучать и его. Он делает это с большой охотой. И я вижу: Дэну очень нравится учиться. Он старается не хуже меня, чтобы не ударить в грязь лицом перед самим «господином Оллорто». А тот с каждым днем всё теплей относится к нему. Но иногда, глядя на нас с Дэнни, Гэл слегка темнеет лицом, и я догадываюсь: в эти минуты он вспоминает об Эверетте Баризани. Когда-то давно по Непотопляемому Фрегату бегали два мальчика, точно такие же, как мы; только светловолосый был постарше, а темноволосый – помладше. И они дружили так же, как мы с Дэнисом. Но я вижу: Гэл старается не вспоминать об этом.
     Дэн показывает нам их с Инеттой шар. Он кладет плоский кожаный шар в клеенчатый чехол, затягивает ремешки на чехле и надувает шар большим насосом. Мы с Гэлом помогаем ему, чтобы вышло быстрее. И вот перед нашими глазами вырастает большой пестрый шар, чем-то похожий на глобус в моей классной комнате. Дэнис плотно затыкает пробкой отверстие, через которое надувается шар, и начинает танцевать на нем. Он танцует на зеленой поляне. Разноцветный шар пляшет вместе с ним, и это такое удивительно зрелище, что я говорю себе: глобус, почти неподвижный, установленный на деревянной опоре, никогда не смог бы заменить Дэнни шара, который свободно катится, куда только пожелает танцор.
     Я пытаюсь представить себе на шаре Инетту, и мое сердце точно замирает: до того чудесен и ярок ее образ, вызванный моей памятью и фантазией одновременно.
     Она подобна светлой тени – Инетта тех дней, когда я только начал узнавать ее. Никто – и даже Дэнис – не знал, когда она выскользнет из дома утром или вечером (днем было слишком жарко, и она сидела у себя). Никто не ведал, куда она пойдет, вернее, заскользит, словно тень, в какой беседке укроется от наших глаз, какую из скамеек лабиринта выберет. Иногда мы с Дэнисом заставали ее на крыше-«палубе» Фрегата, задумчиво глядящую вдаль, а порой ее светлое платье мелькало где-нибудь на поляне парка – и тут же исчезало за густой листвой.
     Но настороженность и молчаливость Инетты с каждым днем таяли, словно весенний лед под солнцем. По своей природе она вовсе не была замкнутой и загадочной. Она была живой, веселой девушкой, общительной и приветливой, но при этом умной, скромной, не легкомысленной и чрезвычайно осторожной. Ей понадобилось две недели, чтобы убедиться: в доме ей ничто не угрожает, Гальдор Оллорто – действительно порядочный человек, и она вольна уехать отсюда в любое время вместе с братом.
     Едва она убедилась в этом, как перестала быть тенью. Она стала сама собой: юной, жизнерадостной, раскованной. Теперь мы могли играть с ней в прятки и в волан – обычно в лабиринте, где было легко прятаться или «звенеть ракетками», как она в шутку говорил об игре в волан. Она шутила и смеялась с нами, мы играли в пятнашки, кормили золотых рыбок и были совершенно довольны – все трое. Потому что Гэл не играл с нами, когда мы были втроем, то есть вместе с «`Инни», как называл Инетту Дэнис.
     Иногда мы с ним по очереди вальсировали с Инни, а она звонко смеялась – без всякого кокетства или жеманства, от всей души. Она была мила и дружески проста с нами, словно мы оба были ее братьями. Но когда он видела Гэла, ее глаза становились большими и серьезными. Мне казалось в них отражается море в солнечную погоду: до того они были синими и лучистыми. Она затихала в его присутствии, они ласково, но осторожно здоровались друг с другом, после чего кто-нибудь из них непременно исчезал. Обычно это бывал Гальдор.
     Сначала я решил, что он робеет и смущается в присутствии Инни, но потом понял, что дело не в этом. Гэла вообще было нелегко смутить, да и робким характером он не отличался. Я довольно скоро сообразил: он просто не хочет мешать нашим играм и смущать Инетту Лоль. Потому что при всей своей отваге и духовной, не по годам, зрелости, ее сердце знало, что`  такое робость и смущение – и Гэлу это было известно.
     Одним словом он проявлял такт, как истинный джентльмен: но не потому, что этого требовали его воспитание или правила этикета. Просто ему так хотелось, вот и всё.
     Я убедился в этом, когда он пригласил Инетту и Дэниса на обед. Он застал нас врасплох, когда мы увлеченно играли с Брендой и хохотали, точно маленькие дети, пытаясь отобрать у Бренды мячик. Собака не желала его отдавать и делала вид, что злится и сердится на нас, но ее хвост летал взад-вперед, как флюгер под переменным ветром, желтые глаза весело блестели, и мы видели: она наслаждается игрой не меньше нас.
     В эту-то минуту Гэл и захватил Инни врасплох. Он неожиданно появился из-за беседки, возле которой мы играли, и, очутившись возле Инетты, которая не успела стать серьезной и задумчивой при его появлении, с самой сердечной улыбкой сказал ей:
     - Мадмуазель Лоль! Я приглашаю вас с Дэнни отобедать сегодня со мной и с Фэри.
     Он сказал это так спокойно, так дружески, что окажись я на месте Инетты, я бы не смог отказаться. И она не устояла.
     - С удовольствием, господин Оллорто, - ответила она, поспешно поправляя растрепавшиеся кудрявые волосы и стараясь стать серьезной, но веселая улыбка трепетала на ее губах, и она ничего не могла с этим поделать. – Конечно, мы с Дэнисом придем.
     И добавила:
     - Благодарю вас.
     - Это я вас благодарю, - возразил он. – Ибо для меня честь пригласить на обед таких замечательных гостей Фрегата.
     Он слегка поклонился, еще раз улыбнулся и ушел. Инни тут же задумалась и стала серьезной, но было уже поздно. Тогда она сказала нам, что немного устала, и села на скамейку. Я украдкой наблюдал за ней. Она сидела, прямая, стройная, очень тонкая в талии, а на ее правой груди, островатой и полной, но небольшой, скрытой кисеей платья, трепетала крылышками бабочка, которой Инни не замечала. Волна нежности прошла внутри меня, когда я увидел это. Мне вспомнились обнаженные беззаботные греческие богини в ванной комнате Позднего Гостя. Но я не знал, что мне делать с моим чувством. Я не мог любить Инетту иначе, чем с платоническим преклонением. Мне казалось кощунственным дотронуться до нее, да я этого и не желал. Но красота ее груди, бабочки, сидящей на ней, линии ее шеи, плеч, стана, рук – всё это восхищало меня глубоко и бескорыстно, и я мог бы созерцать ее, задумчивую, хоть целый день… однако рядом был Дэнис. Это меня не рассердило. Наоборот я обрадовался, что Дэн, еще такой маленький и веселый, здесь, рядом – и можно с ним дружить, и не думать ни о каких женщинах. Я поскорее оттащил его от Бренды, с которой он не мог расстаться, повалил на траву, и мы принялись бороться, громко смеясь и вскрикивая, а Бренда прыгала рядом, очень бережно хватая за ноги то меня, то Дэнни, и усиленно вертела хвостом.
     За обедом Гальдор держал себя с Инни и Дэнни так непринужденно и в то же время вежливо, так весело шутил, так мягко улыбался (я тоже от него не отставал), что вскоре мы уже болтали, как старинные друзья, о всякой всячине. Но в конце обеда Инетта собралась с духом и сказала:
     - Господин Оллорто! Бог видит, как я благодарна вам, и господину Луму, и госпоже Милн, которые меня выхаживали! Мою признательность нельзя выразить словами. Но теперь я, слава Богу, здорова и… в общем, нам с Дэнни пора в дальнейший путь: выступать и зарабатывать себе на жизнь, как мы это делали до сих пор.
     У меня упало сердце, и у Дэнни тоже. Мы с ним обменялись горестными взглядами, а потом (так уж вышло) одновременно жалобно посмотрели сначала на Инетту, потом на Гэла. Но они не смотрели на нас. Он глядели друг на друга.
     - Я не держу вас, Инни, - сказал Гэл (он впервые назвал ее так). – Но прошу вас погостить у меня еще немного. Видите ли, нам с Фэри очень хочется справить день рождения Дэна. Прошу вас, не лишайте нас этого удовольствия! И еще бы нам хотелось увидеть, как вы танцуете на шаре, а Дэнни в это время играет на флейте. Если бы в день рождения Дэнни вы оба могли выступить перед нами, наша благодарность не знала бы границ. Это так. Честное слово, так.
     Я заметил, как глаза Инетты блеснули волнением и радостью, которой она не могла скрыть. А потом между ней и Гэлом вдруг точно сверкнула невидимая молния. Что-то торопливо мелькнуло между ними – между их взглядами, между их молчанием. И я вдруг понял: Гэл не хочет, чтобы Инни уезжала, и она сама не хочет уезжать. Я понял: они влюблены друг в друга.
     Это открытие потрясло меня. Я был рад и, в то же время, почувствовал какую-то странную ревность. Мне не хотелось, чтобы они оба забыли обо мне.
     Инетта улыбнулась.
     - Хорошо, господин Оллорто, спасибо, - молвила она. – Мы с Дэнни будем рады выступить перед вами и Фэри двадцать пятого июля.
     - Вот и отлично, благодарю вас, - он улыбнулся ей в ответ и ласково подмигнул нам. Мы с Дэном взглянули друг на друга с торжествующим и облегченным видом и тихонько, но с чувством толкнули друг друга ногами под столом.


     Когда я вспоминаю то лето, те дни, когда мы ожидали дня рождения Дэнни Лоля, я невольно удивляюсь тому, насколько гармонично протекала наша жизнь. Во всяком случае, `я был полон гармонии. Дружба с Дэнни и Инеттой ничуть не мешала моим задушевным беседам с Гэлом, играм и прогулкам с ним. Даже когда с нами был Дэнни, он как-то никогда не мешал нам. Он умел помалкивать, когда чувствовал, что слова могут что-то нарушить или чему-то помешать. И он умел хохотать и резвиться не хуже всякого другого мальчишки. У него был редкий и драгоценный талант не быть лишним. Он никогда ничего не ломал и не портил даже нечаянно. Уж не знаю, как у него это получалось. Видимо, Инни, занимавшаяся его воспитанием, приучила его быть осторожным и аккуратным, а может, это было у него врожденное. Он обожал животных и таскал в особняк ужей, ящериц и саламандр, но они у него как-то не причиняли никому хлопот и смирно сидели в старых аквариумах или клетках, которые он сплетал для них из ивовых прутьев. Впрочем, он никогда не держал ужей и ящериц дольше двух-трех дней, а саламандры жили у него в кадушках с водой, и он кормил их мухами.
      Дэн очень привязался к нам с Гальдором. Мы часто ходили купаться все втроем, и Дэн ни разу не обнаружил застенчивости, свойственной мне. Он плавал хуже нас с Гэлом, и только по-собачьи, но совершенно не стеснялся этого. Стеснять или смущать его могли только деньги; он становился щепетилен, как дворянин, когда речь заходила о них. Он не умел ни злиться, ни сердиться по-настоящему. Я не мог про себя надивиться его спокойствию, миролюбию, жизнерадостности, доброте и уму, не столько острому, сколько глубокому. И он был на редкость ненавязчив. Он всегда вовремя приходил и вовремя уходил. Навязчивым можно было, скорее, назвать меня: я чаще искал его общества, чем он моего. Но Дэнни, добрая душа, всегда мне радовался. Я понимал: он необыкновенный мальчик. Он был в тысячу раз лучше всех мальчишек, которых я когда-либо знал. Я быстро полюбил его всем сердцем, как родного, и, будь он корыстным по природе, он мог бы вертеть мной, точно добрым старшим братом, который всё прощает младшему. Но он был бескорыстен. Я не знал цены дружбе с ним и каждый день благодарил Бога и судьбу за нашу встречу в этом мире.
     Дэнни также полюбил Гальдора, а Гальдор полюбил его. Она часто возился и играл с Дэном так же, как со мной. Однажды вечером Гэл рассказывал нам что-то, сидя на ступенях веранды. Я сидел рядом, а Дэн примостился у Гэла на колене, доверчиво обняв его одной рукой за шею – да так и заснул под рассказ Гэла. Гэл прервал свой рассказ, взглянул на Дэнни, и я заметил нежность в его глазах. Дэн действительно хорошо спал: совсем по-детски. На его ногах и руках тонкими штрихами розовели царапины, а лицо было таким мирным и славным.
     - Я отнесу Дэнни в его комнату, - сказал мне Гэл и унес Дэнни в дом. Не знаю, почему, но мне вдруг стало грустно. Я открыл портсигар Гэла, вытащил тонкую сигару и закурил – закурил впервые в жизни, чтобы развеселиться. Я слышал, что табак веселит сердце человека не хуже, чем вино. Это оказалось ложью. Через минуту меня затошнило с такой силой, что  вынужден был бросить сигару в урну.
     Когда Гэл вернулся, я, вероятно, был бледен, как бумага, если не зелен, и едва мог отвечать на его вопросы. Он наклонился к моему лицу, поднял мне голову за подбородок и спросил с удивлением:
     - Фэри, ты что, курил?
     - Я хотел попробовать, - сознался я. – Совсем чуть-чуть. Прости, Гэл, я больше не буду.
     Он больше ничего не сказал, просто увел меня в дом, в свой кабинет, дал мне немного вина, а потом, опустившись на диван, посадил меня к себе на колени, и я не имел духу с них слезть. Я спросил:
     - Гэл, а если ты женишься на Инетте, ты не будешь любить меня меньше, чем ее и Дэнни?
     - Нет, Фэри, - твердо ответил он. – Я всегда буду любить тебя особенно, как никого не люблю.
     И засмеялся:
     - Откуда ты у меня такой наблюдательный? Всё замечаешь!
     Я встал с его колен, сел рядом с ним и крепко обнял его.
     - Я весь в тебя, - ответил я. – Потому что мы родственники.
     Он поцеловал меня в обе щеки и в волосы и сказал:
     - Наверно, ты прав. Пойдем к тебе; ты ляжешь спать, а я немного посижу с тобой.
     Так мы и сделали. В тот вечер мне было очень радостно засыпать, потому что Гэл сидел со мной. И уснул я быстро и сладко.

                9.
     Несколько дней спустя мы праздновали день рождения Дэниса Лоля.
     Накануне ночью и рано утром шел дождь: вероятно, затем, чтобы ко времени праздника небо совершенно очистилось, и солнце высушило влажную траву и листву.
     С утра Дэнни получил подарки: выходной костюм и серебряные часы с цепочкой от Гэла, новые башмаки и чулки от сестры, а от меня – хрустальный шар, в котором над маленькой фермой и лесом поднималась метель, если его потрясти, и большую книжку «Открытие Америки» с великолепными иллюстрациями.
     Подарки страшно понравились Дэнни. Особенно он оценил часы, шар и книгу. Его было не оторвать от них после того, как он выразил нам свою благодарность. Он то тряс шар, чтобы вызвать метель над фермой, то хватался за книгу, то с благоговением рассматривал небольшие серебряные часы с голубым циферблатом и черными циферками, вытянув их за цепочку из карманчика белой рубашки. Он занимался всем этим до тех пор, пока я не утащил его гулять. Мы оба так развеселились, что, прибежав в лабиринт, принялись бороться у фонтана. Кончилось тем, что мы оба полетели в воду, распугав золотых рыбок (слава Богу, Дэн предусмотрительно оставил свои замечательные часы дома). Мы долго хохотали, сидя по шею в воде, а сверху нас поливал дождь, бьющий вверх из спины медного кита. Наконец, мы вылезли и, очень довольные, побежали домой переодеваться.
     А потом был праздничный обед на широком крыльце, под пологом вьющихся растений. Мы с Дэнни сидели рядышком во всём белом, аккуратно причесанные, а Инетта была в ярко-розовом батистовом платье  с воланами и пелеринами, отделанном золотистым кружевом. Это платье так шло ей, что я не мог отвести от нее глаз.
     Дэнни тоже с гордостью поглядывал на сестру. Еще бы! Инни была просто красавицей.
     Гальдор, в отличие от нас, не созерцал Инни, но так мило и весело вел беседу, что все мы очень быстро почувствовали себя легко и непринужденно. И тогда Гэл, как настоящий воин, сделал искусный тактический ход. Он предложил Инни и Дэну называть его просто «Гэл» и на «ты». В другое время они, вероятно, сильно призадумались над таким предложением, но теперь приняли его очень охотно, даже с радостью – так естественно и вовремя оно прозвучало. Их лица сияли, а я невольно восхитился про себя Гэлом. Он был влюблен в Инетту и двигался к своей цели уверенно, не спеша, словно определяя по компасу нужный ему курс. Конечно, он волновался, но по его лицу, по голосу и движениям это было совершенно незаметно. А я радовался, что Дэнни со временем станет моим братом, а Инни – сестрой. Своей будущей мачехой я ее не считал. Во-первых, она была слишком молоденькой, а во-вторых, слово «мачеха» удручало меня с детства, тогда как «сестра» всегда звучало тепло.
     В общем, обед прошел очень оживленно. Мы много раз выпили за Дэнни и за его двенадцать лет. Вино было легкое и, несмотря на жару, не сделало нас сонными. А на десерт был подан огромный шоколадный торт со взбитыми сливками, с розой из винных вишен и с двенадцатью тонкими разноцветными свечками. Дэнни задул их все с двух раз, после чего мы извлекли из торта свечи. Слуга нарезал торт аккуратными ломтиками – и мы насладились ими и мороженым нескольких сортов.
     Десерт сделал то, чего не сделало вино: он отяжелил нас. Мы с Дэнни почувствовали, что хотим спать. Гальдор заметил это, и Инетта тоже заметила. Они засмеялись и предложили нам отдохнуть. Мы приветствовали их предложение и ушли спать. Как я позже узнал, Инни заявила, что тоже хотела бы прилечь: она не желала оставаться наедине с Гэлом. Вернее, ей, конечно, очень этого хотелось, но она не смела себе позволить. Инни тоже была, в своем роде, воином – и всегда умела вовремя отступить, чтобы не нанести урона своим внутренним силам и поразмыслить в одиночестве о Гэле и о себе. Но Гэл, как опытный стратег, прошедший трехлетнюю войну в Саллюсте, конечно, всё это предвидел, поэтому расстался с ней очень мило, заметив, что, пожалуй, ему и самому не помешает немного отдохнуть.
     Мы с Дэнни спали довольно долго. Нас разбудили к чаю, и мы выпили его каждый у себя, чтобы согнать с лица печать южного дневного сна и приободриться.
     Был уже вечер. Инетта и Дэн готовились к выступлению на большой поляне за домом. Мы с Гэлом ожидали их, сидя на мраморной скамье под высокой липой, густо пахнущей цветами. Я никогда не мог вдоволь надышаться этим запахом. В тот вечер я с наслаждением вбирал в себя аромат липовых цветов и прислушивался к деловитому гудению пчел, ос и шмелей над нашими головами. Мне представлялся белый липовый мед, который пчелы изготовят в ульях своим особенным, пчелиным способом, и я впервые подумал о том, какие пчелы удивительные и полезные создания.
     А потом появились Инни и Дэн. На Инни было воздушное платье до икр, как у балерин, нежно-розовое, с блестками, а на ногах – розовые балетные туфельки. Дэн был в золотистом трико; в руке он держал флейту. Он легко катил по земле большой надутый шар в синем клеенчатом чехле.
     Они изящно, с улыбками поклонились нам, после чего Инни, легко разбежавшись, вскочила, точнее, взлетела на шар, точно розовый мотылек, и застыла на нем, тоненькая, грациозная, с шапкой золотистых локонов, красиво уложенных на голове. Она кивнула Дэну, и он заиграл на флейте, а она принялась танцевать на шаре. О, как легки были все ее движения! Казалось, она едва касается шара своими стройными ножками, и в то же время она плясала и вертелась на нем, а он плясал и вертелся под ней в такт музыке. Она изгибалась дугой, стоя на одной ноге и подняв другую; ее балетный башмачок касался затылка, а шар послушно вращался под ней. Она подпрыгивала и кружилась на шаре, делая несколько оборотов в воздухе, как волчок, и благополучно приземлялась на шар, она вставала на руки, отчего ее платье падало ей на лицо и открывало ее стройную фигурку в трико. А спустя секунду она уже снова была на ногах и, воздев руки над головой, извивалась на шаре волшебной розовой змейкой в такт музыке.
      Я сразу же заметил разницу между ее манерой танцевать и манерой Дэнни. Дэнни танцевал, как мальчик; в его движениях была отроческая грация. Это была плавность и легкость будущего юноши, мужчины. Инетта же танцевала именно, как девушка, нежная, женственная, очаровательная. Мы с Гэлом смотрели на нее и даже не шевелились: это было невозможно.
     Она спрыгнула с шара, точно спорхнула с круглого валуна, как береговая ласточка, и изящно поклонилась. Мы с Гэлом яростно захлопали ей и почти в один голос крикнули:
     - Еще, пожалуйста, еще!
     Она засмеялась, ответила «сию минуту» и исчезла в зелени сада. Потом выбежала оттуда в алом балетном платье и в накидке и, снова вспорхнув на шар, опять принялась танцевать – уже иначе, под другую музыку. В тот вечер она танцевала восемь раз, потому что у нее было восемь разных платьев для выступлений. Она танцевала с веером, в японском кимоно, танцевала с букетом цветов, с собственной шалью, с фарфоровой вазочкой, и всякий раз это был особенный, неповторимый полет. Это было зрелище, от которого сладко замирало сердце. Всё мое существо трепетало, и я чувствовал: Гэл сейчас испытывает то же самое.
     После того, как она выступила в последний раз, мы с Гэлом преподнесли ей два огромных букета роз: розовый и белый, от него и от меня (эти букеты были заранее припрятаны в кустах за липой, под которой мы сидели). Гэл поцеловал Инни руку, и я тоже поцеловал, а она засмеялась, и в глазах ее блеснули слезы: она была растрогана. Потом все мы обняли Дэнни. Гальдор и Инетта поцеловали его, а я пожал ему руку, но ничего не смог сказать; я был слишком потрясен тем, что увидел. Дэн это понял – и улыбнулся мне с большим чувством.
     А после был тихий праздничный ужин в летней столовой, при свечах. Мы с Гэлом вовсю хвалили Инетту и Дэнни, и наши похвалы были так искренни, что они нам всё время улыбались – радостно, благодарно и смущенно.
     Я потихоньку угощал Бренду косточками (Дэнни тоже ее угощал), а сам со страхом думал: вот сейчас Инетта заговорит о том, что им с братом пора ехать, чтобы выступлениями зарабатывать себе не жизнь…
     Но Инни молчала. Видимо, она не могла сегодня решиться на подобные разговоры.
     И тогда Гэл снова умело повел атаку. Он заговорил о том, что хорошо бы Инетте основать свою школу – и обучать детей танцам на шаре. Видимо, эта мысль ей очень понравилась. Ее лицо озарилось мечтательной улыбкой, и она сказала, что была бы счастлива обучать детей. Но тут же она смутилась: ведь чтобы основать школу, требовались немалые деньги.
     Гэл сказал ей:
     - Я помогу вам основать эту школу.
     - Спасибо, - тихо и серьезно ответила она. И так и не заговорила об отъезде.
     После ужина Гальдор попросил слуг, среди которых было много бывших матросов, поднять паруса на Непотопляемом Фрегате. И вот Фрегат, вернее, его крыша окрылилась белыми парусами, озаренными факелами, луной и крупными звездами. Мы поднялись на крышу-«палубу», и Гальдор сказал, обнимая меня и Дэнни:
     - Пусть наше судно несет нас всех к берегам радости!
     - И любви… - тихо добавил он. Инни порозовела и улыбнулась парусам. А Гэл сказал нам:
     - Загадывайте желания, только мысленно! В ночь, когда на Непотопляемом подняты паруса, можно загадать, что хочешь, и всё исполнится.
     Кажется, все мы загадали одно и то же: чтобы нам всегда быть вместе и никогда не расставаться. Уверен: это было именно так. Постояв еще немного под парусами, мы в последний  раз поздравили Дэнни с его днем рождения и отправились в дом – спать.

                10.
     Я не помню, чем я был занят основную часть следующего дня, но помню, что после обеда гулял в лабиринте, ожидая, когда проснется Дэн, и мысленно досадуя на его привычку спать днем, которая появилась недавно. Дэнни ложился вздремнуть после обеда, точно старый рантье; бывало, что и меня смаривало, но это случалось гораздо реже.
      Впрочем, я быстро смирился с послеобеденным отдыхом моего друга. Я бродил по дорожкам лабиринта и вдруг услышал голоса: совсем близко от того места, где я находился. Я замер за зеленой стеной с небольшими жесткими листьями и прислушался, а потом осторожно выглянул из-за стены и увидел Гальдора и Инетту Лоль. Они стояли у одной из ниш, в которых прятались мраморные скамьи.
     - … нам нужно уезжать, Гэл, - услышал я голос Инни. – нам с Дэном очень хорошо в вашем поместье, но согласитесь, мое положение здесь несколько двусмысленно. Я убедилась, что вы – добрый, порядочный человек, и я всегда буду благодарна вам, но мы не можем больше пользоваться вашим гостеприимством. Поэтому завтра же мы едем.
     - Инни, - мягко прервал ее Гэл. – Не просил ли я вас говорить мне «ты»?
     - Прости, - сказала она без всякого смущения. – Тогда и я тебя прошу говорить мне «ты». Это всё очень мило и по-дружески… но, Гэл, право же, нам надо ехать.
      - А я считаю, что не надо, Инни, - он взял ее за руку. – Знаешь, почему? Потому что я люблю тебя и прошу: будь моей женой.
     - Твоей… женой? – я услышал, как дрогнул ее голос.
     - Да, женой, - голос Гэла звучал спокойно, но я-то знал: он волнуется не меньше Инни.
     Он взял другую ее руку, поцеловал их обе и молвил:
     - Я люблю тебя, Ин, а ты любишь меня, мы оба это знаем. Я не смогу без тебя жить. Весь мир станет для меня пустым, если ты уедешь. И для тебя тоже. Да, у нас с тобой есть Фэри и Дэнни, но всё-таки мы будем несчастны, если расстанемся. Ведь мы уже стали единым целым, разве ты этого не чувствуешь? Нам осталось только обручиться и пожениться. Прошу тебя, стань моей! Потому что я люблю тебя.
     - Я тебя тоже люблю, Гэл, - сказала она и вдруг заплакала. Высвободив руки, она закрыла ими лицо. Он очень бережно отвел ее руки от лица и несколько раз поцеловал. Она спрятала лицо у него на груди, а он гладил ее по голове, как меня, и твердил:
     - Я тебя люблю, Ин. Ты будешь моим счастьем, моей вечной радостью. Не покидай же меня.
     Она тихонько всхлипнула. Я едва расслышал ее голос:
     - Гэл, но этого же нельзя. Я бесприданница, и рода довольно простого…
     - Ты мое счастье и свет, - мягко прервал он ее. – Какое мне дело до твоего рода и до денег? То есть, я хочу сказать, что уважаю твой род, каким бы он ни был. И деньги тут ни при чем, потому что я женюсь не на них, а на тебе!
     - Да, но люди станут говорить, что я вышла за тебя из-за денег, да мне и самой неловко:  я не могу принести тебе хотя бы небольшое приданое…
     Он снова очень мягко перебил ее:
     - Довольно, Ин! Не будем думать о том, что скажут люди. Они всегда что-нибудь говорят, на них не угодишь. Да и деньги не должны мешать нашему счастью. Ведь когда ты выйдешь за меня, ты сразу станешь богатой дворянкой. Ты будешь независима, Инни! Мы с тобой откроем школу близ Хэберга. Ты будешь обучать детей, и у тебя появятся собственные деньги, если это тебя тревожит. И мы будем считать, что твое приданое просто немного задержалось. Боже мой, какая всё это суета! Скажи, наконец, будешь ли ты моей женой?
     - Буду, - она улыбнулась сквозь слезы; я не увидел этого, но услышал. – Буду, Гэл, потому что, в самом деле, нам… нам нет жизни друг без друга.
     - Благодарю тебя, - сказал он с глубокой признательностью в голосе и с такой любовью, что даже у меня в носу защипало.
     Минуты две они вздыхали, целовались и что-то шептали друг другу. Потом я услышал звенящий от счастья смех Инни. Я подумал, что никогда еще не слышал такого красивого смеха.
     Гэл тоже смеялся.
     - А как подружились наши мальчики, - тепло сказал он. – Знаешь, когда я смотрю на них, мое сердце поет, и я глубоко благодарен им: ведь это они свели нас с тобой!
     - Да, они, - прозвенел голос Инетты. – Я очень привязалась к Фэри.
     - А я к Дэнни, - он подхватил ее на руки и закружил. – Знаешь, как нам будет здорово – всем вместе?
     - Знаю, - она смеялась, обнимая его за шею.
     - Нет, ты не знаешь! – он тоже смеялся. – Мы будем самой лучшей семьей на свете. И я буду поклоняться моей королеве, которая умеет так чудесно танцевать на шаре! Чего хочет моя королева?
     - Чтобы мой король повелевал мной, - ответила она.
     - Ах, вот как, - он поставил ее на ноги. – В таком случае – запомни, Инни, я тиран! – в таком случае я издаю указ: мы с тобой сегодня помолвлены, и обжалованью это не подлежит!
     - Ах, вот как! – тоже сказала она, звонко рассмеявшись. – Раз так, мне остается только покориться. Но ваше тиранство требует наказания.
     - Назначь мне его! – попросил он.
     - Ты должен станцевать со мной вальс!
     - Только ты могла так чудесно наказать меня, - сказал он с нежностью, и они закружились в вальсе по аллеям лабиринта, всё больше удаляясь от меня, но их смех и голоса еще долго звучали в моем сердце.
     О помолвке было объявлено в тот же день: сначала нам с Дэном, потом всему Фрегату. Дэн очень обрадовался. Мы поздравили наших влюбленных от всей души. Но вечером я всё-таки пришел к Гальдору и признался ему, что всё слышал и немножко видел.
     Он взял меня за уши и сказал:
     - Нехорошо подслушивать и подсматривать!
     Но при этом его лицо озаряла такая сияющая улыбка, что я тоже улыбнулся и крепко обнял его, а он расцеловал меня и молвил:
     - Спасибо, Фэри, что ты рад за меня.
     - За тебя и за Инни, - уточнил я.
     - Верно, и за Инни, - он стиснул мою ладонь. – И за тебя, и за Дэна. Поверь, нам есть сейчас, чему радоваться, и за что благодарить Бога!
     Я согласился с ним. Нам действительно было, чему радоваться.
     В воскресенье мы все четверо съездили в Сэммел, в церковь, и там помолились – друг о друге и о нашем счастье.


     В те дни нам жилось до того упоительно хорошо, что меня не оставляла мысль: судьба непременно заставит нас расплачиваться за это, чтобы жизнь, по выражению моей покойной няни «не казалась нам медом».
     А она именно такой и была: медовой, безоблачной, благоухающей цветущими липами, розами и морем. Она была сказочно счастливой, и я умолял про себя Бога не взыскивать с нас слишком сурово за наше счастье.
     Гэл иногда тоже думал об этом. Я замечал это по его лицу и понимал: мы оба боимся за наше хрупкое счастье – одно на четверых, и при этом для каждого свое. Гальдор знал, что я об этом думаю. Мы читали на лицах друг друга некоторое беспокойство, когда оставались наедине, но никогда не говорили друг другу о наших опасениях.
     Инетта словно тоже чего-то побаивалась. Они с Гэлом были очень бережны и даже скупы со своим счастьем: встречались только на свиданиях и при этом больше беседовали, чем целовались. Однажды, сидя на дереве в парке, я увидел их вдвоем. Они шли по тропинке благонравно, под руку, и беседовали о чем-то. Их лица были спокойны, улыбки и смех искренни, но как-то сдержанны, и я понял: своим благонравием они стараются защититься от каверз судьбы.
     Свадьба была назначена на конец августа. Гальдор взял на себя заботы о свадебном платье для невесты и о подарках (первое шили, вторые должны были прибыть из Геммы). Гэл с Инни решили, что свадьба будет отпразднована скромно, в тесном кругу: так будет лучше всего.
     Мой друг и опекун поспешил усыновить меня: во-первых, потому что считал, что незачем с этим тянуть, а во-вторых, ему хотелось задобрить судьбу. Счастливые люди часто бывают суеверны.
     Один только Дэнни в своем неведенье был весел и ничего не опасался. Помню, я по-хорошему завидовал ему.
     Я мог не брать фамилию Гэла, но мне тоже хотелось задобрить судьбу, поэтому я стал Фаринатом Оллорто. Я чувствовал, что вправе так поступить. Ведь, как ни верти, а Гальдор любил меня больше, чем Лоранд Антино, хотя тот и вырастил меня, и был ко мне привязан. Я и сам был привязан к нему и не собирался вспоминать о нем иначе, как с любовью и благодарностью. Но про себя я считал своим истинным отцом, по духу и по любви, Гальдора – и, взяв его фамилию, приготовился тем самым делить с ним и горе, и радость: всё, что было ему суждено на этом свете.
     К тому времени (к началу августа) Инни и Дэн знали мою историю полностью – и полюбили меня еще больше, если это было возможно. Я платил им такой же любовью и не уставал любоваться Инни. Мы с Дэном гордились ею, как красивой старшей сестрой. И мы любили друг друга, точно по-настоящему стали братьями. Мы вместе играли, купались, рыбачили, ездили верхом по парку в сопровождении Бренды. Иногда Гальдор с Инни ездили с нами, и тогда наши сердца пели от счастья. Порой мы устраивали маленькие пикники на какой-нибудь из полян парка. Наши лошади мирно пощипывали траву, а мы с Дэном прислуживали нашей «королевской» чете, еще не сочетавшейся браком, точно юные пажи средневековья. Это были замечательные часы. Гэл с Инни излучали счастье. Они любовались природой, друг другом, нашей с Дэнни дружбой, ласкали нас и Бренду, и всё было упоительно хорошо.
     Но странная тревога не покидала меня, и я мечтал, чтобы свадьба Гэла с Инни поскорее состоялась. Я думал об этой свадьбе, как о событии, которое должно укрепить стены нашего общего счастья, как о грозе, что разражается во спасение всему живому, и как легко, свободно дышится после нее!
     Нам с Дэном было известно, что на время своего путешествия, то есть, почти на весь сентябрь нас отправят в закрытую школу в Дагобере, а Гэл и Инетта уедут в Европу. Но даже эта мысль не вызывала у меня грусти. Что значил один месяц закрытой школы по сравнению с годами счастливой и свободной жизни! Главное, чтобы Гальдор с Инни быстрее поженились…
     Я страстно мечтал, чтобы всё совершилось поскорее, но дни, как назло, текли медленно, словно слегка загустевший мед; они точно задались целью испытать мое терпение. И мне ничего не оставалось, как ждать.

                11.
     Восьмого августа льет дождь.
     Мы с Дэнисом сидим на подоконнике, на площадке лестницы между двумя этажами Фрегата, и играем в шашки из слоновой кости и черного дерева. Иногда мы посматриваем в мутное, залитое дождем окно, за которым видна подъездная аллея, часть сада и большая пестрая клумба напротив крыльца. Нам очень хочется, чтобы дождь кончился. Мы оба любим посвежевший после грозы воздух, но главное: мы собирались сегодня спустить на воду корабль, над которым долго трудились под руководством кучера Атиса Дойла (он умеет вырезать по дереву). Втроем мы сделали деревянную модель фрегата с белыми парусами и, конечно, назвали его «Непотопляемый». Это название было выведено мной синей краской на боку фрегата длиной в два с половиной фута. Мы намеревались спустить сегодня на воду наше гордое судно: сначала в пруду, чтобы проверить все его судоходные качества, а потом и в море.
     Но гроза и непогода разрушили наши планы. На море штормит, а из-за ливня мы не можем пойти в парк. Мы вовсе не боимся вымокнуть, просто нам хочется увидеть Непотопляемый при свете солнца, когда на воде пруда, на белых лилиях и желтых кувшинках, и на зелени вокруг будут играть золотистые блики. Словом, нам хочется начать проверку модели в идиллических условиях. Однако непогода нам помешала, и мы, смирившись с тем, что придется отложить первое плаванье  «Непотопляемого», сидим и играем в шашки.
     Вдруг Дэнис, в очередной раз взглянув в окно, говорит:
     - Смотри, Фэри, к нам кто-то приехал!
     - Какие-нибудь гости к Гэлу, - равнодушно отзываюсь я, поворачивая голову и глядя на экипаж, запряженный парой лошадей.
     Экипаж останавливается у клумбы, и я вижу, как кучер открывает дверцу, а из коляски выбирается фигура в черном цилиндре и плаще и, прихрамывая, направляется к крыльцу.
     « Странно, что он хромает, - рассеянно думаю я. – Интересно, кто бы это мог быть?»
     Никто из знакомых Гэла не хромает. Внизу раздается звон дверного колокольчика, и вместе с этим звоном меня вдруг осеняет догадка. Я внезапно понимаю, кто`  этот хромой гость, и дыхание замирает в моей груди. Сердце бьется часто-часто; мне кажется, я вот-вот задохнусь. Но я держу себя в руках и говорю Дэнни, вставая с подоконника:
     - Пожалуйста, собери шашки, Дэн. Что-то у меня голова закружилась. Пойду, прилягу ненадолго.
     Дэнни сочувственно кивает мне. Он не говорит всяких глупостей, вроде «сам собери» или «да брось ты, сейчас всё пройдет», или «можно, я посижу в твоей комнате?» Он просто молча складывает шашки в складную коробку-доску и сообщает:
     - Тогда я пойду к себе, посмотрю, как мои саламандры.
     - Ага, - отвечаю я и, поднявшись на второй этаж, спускаюсь вниз на первый по черной лестнице.
     Крадучись, точно вор, я иду по коридору нашего с Гэлом дома и думаю: вот она, моя расплата за счастье последних месяцев, приехала в экипаже.
     Я шмыгаю в свою комнату, словно нашкодивший котенок или щенок, и, дрожа, закрываю дверь на щеколду. Потом умываюсь прохладной водой у рукомойника. Вода немного приводит меня в чувство. Я снимаю сандалии, ложусь на кровать поверх покрывала и задергиваю полог.
     Я лежу и медленно прихожу в себя. Итак, он приехал, мой настоящий отец – человек, которого я меньше всего хотел бы сейчас видеть. Еще совсем недавно я был не прочь посмотреть на Эверетта Баризани, но теперь меня почему-то прошибает холодный пот при мысли о том, что он здесь, и я, неожиданно для самого себя, вдруг исполняюсь самых враждебных чувств по отношению к нему. Мне не хочется ни видеть, ни слышать его, ни говорить с ним. Я желаю лишь одного: чтобы он поскорее уехал. Я с жаром сообщаю об этом Богу. Господи, я просижу год в закрытой школе, только убери отсюда Баризани, умоляю я.
     Но проходит несколько минут, и я успокаиваюсь. «А вдруг это приехал вовсе не Баризани?» - спрашиваю я себя - и испытываю от этой мысли огромнейшее облегчение. Ну, конечно, это не он. С чего я вдруг решил, что это именно он? А если даже и он, то какое мне до этого дело? Я сын Гальдора Оллорто, и всё тут. Да, я его сын. Откуда Баризани знать, кто я такой на самом деле? Ведь он, конечно же, ничего не знает обо мне. Он покинул мою мать до того, как она сама узнала о моем существовании, о том, что я НАЧАЛ БЫТЬ. А после, на дуэли, Гэл, разумеется ничего не сказал своему бывшему другу. Да и потом не сказал. И вообще никто ничего не сказал обо мне Баризани, потому что никто, кроме очень немногих людей, умевших молчать, не знал, что я сын Баризани.
     Я вздыхаю с великим облегчением. Итак, Баризани ничего не знает. Стало быть, мне незачем бегать и прятаться от него. И даже если бы он всё знал, с какой стати я вдруг струсил и поддался панике? Потому, что ты` знаешь всё, подсказывает мне мой внутренний голос. Я вынужден с ним согласиться. Действительно, всё дело во мне. Если бы я не знал, кем мне приходится Эверетт Баризани, я бы сейчас продолжал сидеть на подоконнике, на лестничной площадке между этажами, и играть в шашки с моим названным братом Дэнни. Подумав об этом, я уже собираюсь прославить про себя мудрость Гэла, который никогда бы мне ничего не сказал, если бы я сам не обнаружил тайник и шкатулку с письмами…
     Но тут я говорю себе: нет, хорошо, что мне всё известно. Иначе я, ничего не зная, мог бы нечаянно подружиться с человеком, предавшим, бросившим мою мать. А теперь я буду начеку. Я никогда не подружусь с ним. Я буду держать дистанцию между нами. И мне должно быть всё равно, здесь этот человек или уже уехал, жив он или мертв. Потому что, хотя я и не желаю ему зла, он – враг мне и Гэлу. Он наш общий враг навеки, даже если мы десять раз спасем ему жизнь, или он столько же раз спасет наши жизни.
     Впрочем, я не максималист (я не был им во всю свою жизнь) – и сразу же задумываюсь о том, что не очень-то это правильно: не прощать того, кто спас тебе жизнь. Даже вообще неправильно. Конечно, Баризани перестанет быть нам врагом, если спасет наши жизни. Но лучше бы он этого не делал, потому что я не хочу становиться его другом. Я всей душой надеюсь, что ему никогда не представится возможности спасти жизнь мне или Гэлу.
     А потом мне становится смешно. Как далеко могут увести человека от реальности его собственные мысли, думаю я. Быть может, приехал-то совсем не Баризани, а я тут сижу и словно делаю выкладки на счетах или взвешиваю на весах отношения с моим биологическим отцом с такой серьезностью, будто от этого зависит спасение моей души. Да ну его, в самом деле! Можно подумать, меня наняли думать о нем…
     Я окончательно прихожу в себя и встаю с кровати.
     И тут в дверь стучат.
     Мое сердце снова начинает сильно биться, и я жалею, что оно не мальчишка-хулиган, и нельзя двинуть ему по уху. Я даю себе хороший подзатыльник, подхожу к двери и поворачиваю щеколду.
     Дверь открывается, и в комнату входит Гальдор. Он плотно прикрывает за собой дверь. Лицо у него сумрачное и хмурое; я давно не видел его таким.
     - Фэри, - он смотрит на меня заботливо и внимательно. – Понимаешь, тут такое дело… Только не бойся. Приехал один человек…
     - Эверетт Баризани? – спокойно спрашиваю я.
     - Откуда ты знаешь? – он смотрит на меня с удивлением, и даже какой-то страх мелькает в его глазах: пробегает, точно порыв ветра по листве.
      - Я увидел в лестничное окно, что кто-то приехал, - отвечаю я. – Думал, какой-нибудь обычный гость. А потом заметил: он хромает. И я… словом, догадался.
     Он кивает мне. Потом говорит:
     - Он попросил меня устроить его во Фрегате на две недели. Должно быть, заскучал по Фрегату: ведь в детстве он часто гостил здесь. Сам понимаешь, я не мог выгнать его. Я сказал ему: пусть остается, - его голос звучит отрывисто и немного виновато.
     - Пусть, - я равнодушно пожимаю плечами. – Ведь он не знает, что я его сын?
     Гэла передергивает от моего вопроса.
     - Нет, что ты! Разумеется, нет, - он подходит ко мне и обнимает меня. – Он даже не знает, что ты сын Амелиты. Я сказал ему: ты мой сын. И больше ничего. И предупредил Инетту и Дэна, чтобы они молчали. Я сказал ему так: я приехал сюда со своим сыном. Он ничего не спросил. Еще я сказал ему, что здесь моя невеста и ее брат. Он ответил: «Ради Бога, Гэл. Мне всё равно, кто здесь; я не буду вам мешать». Но всё же я пригласил его на обед сегодня. Видишь ли, всё-таки первый день…
     - Пожалуйста, Гэл, не оправдывайся, - я беру его за руки. – Я не собираюсь падать в обморок при виде господина Баризани. Приехал и приехал, пусть себе. Поскучает здесь и уедет.
     - Да, - Гэл облегченно вздыхает. – Ты прав, и ты молодец. В таком случае, приходи обедать, Фэри. Или… ты хочешь обедать у себя?
     Теперь он спокоен; его лицо просветлело, он перестал хмуриться.
     - Нет, - отвечаю я. – Я хотел бы пообедать с тобой.
     И у меня вырывается как-то совсем по-детски:
     - Я не крыса, чтобы прятаться от гостей в доме моего отца.
     Гэл смеется, приподнимает меня под мышки и говорит с большим одобрением:
     - Молодец! Так и держись. Я горжусь тобой, вот что.
     Он ставит меня на пол, треплет по волосам и выходит из комнаты.


     И вот я обедаю в малой столовой с Гэлом и Эвереттом Баризани.
     Он такой же, как в молодости, как на своем портрете, который я видел, - почти не изменился. Те же светлые волосы, правда, слегка потускневшие, такие же васильково-синие глаза и обаятельная улыбка, но уже не озорная и насмешливая, как на портрете, а немного грустная, словно он устал. Его лицо стало старше из-за едва заметных морщинок на лбу и возле глаз, да и взгляд у него другой. Теперь я вижу перед собой не молодого щеголя-ловеласа, каким показывал мне его портрет, а человека, прожившего жизнь и получившего от этой жизни опыт, знания и что-то еще, неуловимое, неумолимое, что выше опыта и знания – и что постепенно приходит к каждому из нас, убеждая смиряться, терпеть и задумываться над тем, что уже миновало.
     Тогда я понимал и чувствовал это не хуже и не лучше, чем понимаю и чувствую теперь. Я ел обед, как всегда, вкусный и изысканный, но почти не замечал, что`  ем. Баризани говорил что-то голосом мягким и приятным – об Англии, из которой он вернулся недавно, о своем кучере и слуге Рено` Данже`, усердном и преданном человеке, бывшем священнике, расстриженном за какие-то, на мой взгляд, не очень крупные грехи, об общих их с Гальдором родственниках… но я почти не слышал его. Я только замечал, что и голос его устал так же, как он сам. В голосе Баризани звучало то же самое неуловимое, неумолимое, что выше опыта и знаний, что постепенно уводит вас от чувственного, видимого мира в мир осмысления самого себя и того, что выше, чем ты сам, - и лучше, сильнее, чем ты. Я всё еще ощущал приветственное пожатие его прохладной, крепкой руки, слышал в себе его слова: « Очень приятно познакомиться, Фаринат». Я помню, что вежливо и сдержанно ответил: мне тоже. Но теперь я не знал, было ли мне действительно приятно познакомиться с ним? Вероятно, нет. И неприятно тоже не было. Я знал одно: моя душа сейчас изучает этого человека, пристально вглядывается в него. И еще я знал: мой отец приехал. И в те минуты не было на земле никого, более чуждого моему сердцу. Но душа работала отдельно от моих эмоций, притупленных волнением. Она изучала этого человека с беспристрастностью и четкостью машины, живого механизма, способного улавливать все внутренние движения такого же живого механизма: его возможности, мысли, ощущения. Моя душа жила в эти минуты отдельно от меня и создавала для меня внутренний портрет Эверетта Баризани. Чтобы я понял, какой он, чтобы знал в общем и целом, чего от него ждать. Потому что вместе с душой во мне работали инстинкт самосохранения и обыкновенное человеческое любопытство.
     Он почти не смотрел на меня и не обращался ко мне с вопросами, но порой наши взгляды встречались, и я ясно чувствовал: он тоже изучает меня. Изучал он и Гальдора. Они давно не виделись, и Баризани стремился уяснить, как сильно изменился Гэл, и в чем.
     Гэл был любезен с Эвереттом, но в то же время сдержан и немногословен. Он словно давал ему понять, что уважает права гостя и память о добром прошлом, но – и только. Баризани не говорил в пустоту. Гальдор отвечал ему, внимательно слушал его и задавал вопросы. Но в его голосе не было сердечности и настоящей, подлинной заинтересованности. Он просто выполнял свой долг гостеприимного хозяина. Баризани это понимал и не требовал большего.
     Обед закончился, и мы, все трое, покинули столовую одновременно.
     Я испытывал ощущение странной пустоты в голове – и сердился на свое волнение, помешавшее мне слушать Баризани. Возможно, моя душа уже получила о нем преставление, но мой ум ничего не получил. Занятый самим собой, я так и не понял, с каким человеком только что обедал, и что он собой представляет. Я решил не думать об этом. Может, я позже разгадаю его?
     Дождь кончился, вышло солнце – и щедро залило землю. Мы с Дэнисом немедленно отправились к пруду с нашим «Непотопляемым». Я предоставил Дэнни нести модель фрегата, чтобы он думал только о ней и ни о чем меня не спрашивал. Но мой друг продолжал оставаться тактичным человеком, который умел молчать не хуже, чем болтать и смеяться, - и умудрялся всё делать вовремя. Он с удовольствием нес фрегат и говорил только о нем, хотя я чувствовал: он переживает за меня. Я тоже говорил только о фрегате, будто до всего остального мне и дела не было.
     Мы спустили наше судно на воду, при свете солнца, как нам этого и хотелось, срезали длинные ветки, чтобы создать хоть какую-нибудь рябь на зеркально гладкой поверхности пруда, и зашлепали ветками по воде. «Непотопляемый» качнулся, выпрямился и торжественно поплыл туда, куда гнали его волны, озаренный солнцем, под всеми парусами. Мы издали ликующий крик, и я выпалил в небо из пистолета, стреляющего дробью (я купил его в Сэммеле с позволения Гэла). Потом я торжественно передал пистолет Дэнису, и он тоже выстрелил в небо. Так мы приветствовали салютом первое плаванье нашего судна.
     Это событие сильно отвлекло меня на целый день. Мы долго гоняли фрегат по пруду с поднятыми и спущенными парусами, бросали якорь, создавали ветер, а потом побежали к морю (к тому времени оно уже успокоилось).Там мы разделись, вошли по пояс в воду, всё еще немного неспокойную, и  отдали наш фрегат на волю волн. Он держался молодцом, но всё время рыскал, потому что за штурвалом не было рулевого. Мы пожалели о том, что эльфов не существует: они бы очень пригодились нам сейчас, чтобы управлять «Непотопляемым». Впрочем, он и без эльфов шел отлично. Он шел так хорошо, что его едва не унесло в море. Мы с трудом догнали его и с торжеством вынесли на берег.
     Весь оставшийся день я играл с Дэнисом, а вечером ужинал с  Гальдором, но не в столовой, а в его кабинете. Я с увлечением рассказал ему о нашем фрегате. Он слушал меня, потом спросил с улыбкой:
     - Покажете нам завтра, как он плавает? Мы с Инни хотим посмотреть.
     Я обещал, что обязательно покажем!
     Мы с ним не говорили о Баризани. Я попросту позабыл о нашем госте, а Гэл, чрезвычайно довольный этим, не напоминал мне о нем.
     Но когда после ужина я вернулся в свою комнату, я вдруг вспомнил. Вспомнил, что у нас гостит человек, когда-то разбивший сердце моей матери, мой отец, не знающий, что я – его сын… и мне вдруг стало ужасно грустно от всего этого, и как-то не по себе. Одиночество, которого я так давно не испытывал, вдруг навалилось на меня и сжало мою душу, как в тисках. Я вдруг подумал, до чего всё это неправильно: и история  с моей матерью, и то, что Баризани – мой отец, и то, что они с Гэлом больше не друзья, и наш сегодняшний обед, больше похожий на поминальную трапезу, и вообще сам факт, что Баризани приехал сюда и будет теперь здесь жить, никому не нужный, а потом уедет, всё так же никому не нужный…
     Да, всё было не то, не так, как-то противно и неверно. Но что мне следовало сделать? Я не знал ответа на этот вопрос. Мной овладела глухая тоска. Я почувствовал себя растерянным и несчастным, и понял: если я немедленно не пойду к Гэлу и не поговорю с ним (хотя бы немного) о Баризани, я не обрету покоя. Гэл был мне в этот час необходим, как вода жаждущему, - только Гэл и никто другой. Лишь он один мог спасти меня от внезапной тоски и одиночества, накативших на меня неожиданно и неотвратимо, точно шквал на шхуну, где зазевались вахтенные.
     И я отправился к Гальдору.
     Я почти прибежал к нему в кабинет, точно отравленный, который спешит к врачу за спасительным противоядием.
     Но Гэла не было в его кабинете. Там сиротливо горели три свечи, и было пусто. По стенам и потолку бродили, переходя друг в друга розоватые тени. Одиночество встало за моей спиной, и я лопатками, позвоночником, затылком ощутил его насмешливый поклон. Оно точно шепнуло мне: я к вашим услугам, сударь! И показало мне в зеркале пустую комнату, где только и была одна живая душа – я сам.
      Я понял: мне нужно срочно найти Гальдора, иначе я просто задохнусь от тоски. Я не дождусь его в этом кабинете. Быть может, он у себя в спальне? Я повернулся к двери, но вдруг услышал шаги и голоса. Я прислушался: Гэл и Баризани шли по коридору к кабинету.
     Я очень хотел видеть Гэла и так же сильно не желал встречаться с Баризани. А решение следовало принимать немедленно. И я поступил так, как никогда не поступил бы, будь у меня время поразмыслить. Я бросился в первое попавшееся мне на глаза убежище: платяной шкаф, где висели парадные костюмы и выходные плащи Гэла. По счастью, шкаф не был заперт. Я нырнул туда, как можно плотнее прикрыл за собой дверцу и укрылся за одеждой. Обезопасив себя таким образом (не знаю, от кого и от чего), я присел на корточки и мылено попросил прощения у Гэла. Только сейчас до меня дошло, что я ведь мог выпрыгнуть в раскрытое настежь окно, но почему-то не сделал этого.
     Я просил прощения у Гэла до тех пор, пока хозяин Фрегата и его гость не вошли в кабинет.
     Я услышал, как Гэл закрыл дверь на ключ и спросил негромко, но очень сурово:
     - Черт возьми, откуда тебе известно, что Фэри – твой сын?
     Мое сердце упало, и с этой минуты я мог только одно: неподвижно сидеть и слушать.
     - Мне сказал об этом Рено Данже, - Баризани вздохнул. – Он был священником в хэбергской церкви до того, как его расстригли. Госпожа Антино во всём призналась ему на исповеди. Это было давно, но он запомнил. Три года назад, когда я взял его в услужение, он всё мне рассказал. Он посчитал, что раз он больше не священник, он может не хранить тайну исповедей.
     Он невесело усмехнулся и продолжал:
     - Я сказал ему, что он не прав и велел по-прежнему хранить все остальные доверенные ему тайны. Иначе, сказал я ему, я тебя выгоню. Он раскаялся и обещал молчать, как рыба.
     - Садись в кресло, - сухо сказал Гальдор. – Кури, если угодно.
     Я услышал, как он разливает вино по бокалам, услышал, как сел Баризани (скрипнули пружины кресла) и не услышал, как сел Гальдор. Но, видимо, он всё-таки тоже сел в кресло, потому что вскоре я почувствовал душистый запах табака: должно быть, оба курили. Они курили и молчали в течение нескольких минут, показавшихся мне долгими, как сама вечность.
     Потом Гэл спросил:
     - И что ты теперь намерен делать? Отобрать у меня сына?
     Его голос звучал вызывающе и вместе с тем как-то тяжело, словно он был весь внутри залит свинцом. Я еще никогда не слышал у него такого голоса.
     - Что ты, Гэл, - голос Баризани отозвался смущенно и примирительно. – Поверь, я этого и в мыслях не держал. Я был последним подлецом, я сделал несчастной его мать, я причинил горе бедняге Лоранду Антино – и тебе, тебе!.. Нет, ради Бога, не думай, что я приехал с такой целью. Да, я был в молодости неслыханным мерзавцем, но тебе ведь известно, как жизнь воспитывает людей. Ты – самый лучший отец для Фэри. И знаешь: я счастлив, что именно ты взял его. Когда я узнал об этом в Позднем Госте, то едва не заплакал от радости. Даю тебе слово, Гэл: так оно и было. Когда Данже сказал мне, что Антино умер (ему написал его приятель из Хэберга), я сразу же выехал из Англии. Не скрою: мне хотелось взять на себя заботы о Фэри, чтобы хотя бы отчасти искупить свою вину перед ним, перед его матерью и отцом. Я очень переживал, когда узнал, что приехал поздно, что дом продан, а мальчик ушел из Хэберга. Но когда я узнал, что он ушел к тебе, и ты оформил над ним опеку, у меня точно гора с плеч свалилась. Знаешь, как я возблагодарил Бога? Нет, ты не знаешь! Я одинок, брошен всеми, кто мог бы любить меня. Ты ведь помнишь, у меня задета паховая мышца, я не могу иметь дел с женщинами, не могу стать отцом. У меня не может быть семьи. Это военное ранение… ты знаешь, как сильно меня тогда ранили. Моя жена скончалась, дочь тоже, мои незаконные дети умерли – все, кроме Фэри. Но у меня остался ты, Гэл. Я прошу тебя, прошу, как брат брата: прости меня и верни мне свою дружбу. Христа ради, Гэл…
     Его голос осекся. Наступило молчание. Потом заговорил Гэл. На этот раз его голос звучал мягче:
     - Ретт, я никогда не был тебе врагом: даже когда выхаживал Эмми. А потом стрелялся с тобой, а после – жег твои письма и стремился забыть о тебе. Я не мог тебя возненавидеть, даже когда пытался это сделать. Но снова стать твоим другом…
     Он помолчал, потом спросил:
     - Если ты уже три года знал, что Фаринат – твой сын, почему ты не сказал ему об этом?
     - Потому что я больше не подлец, - тихо сказал Баризани. – Я не желал тревожить ни мальчика, ни человека, который его вырастил. Я боялся к ним прикоснуться – как к ране, которую сам же нанес. Я и теперь буду молчать: клянусь, что буду молчать!
     - В таком случае, зачем ты приехал сюда? Взглянуть на Фэри и вновь подружиться со мной? – в голосе Гэла прозвучала недоверчивая, но при этом незлая насмешка.
     - Да, - ответил Баризани; я услышал: он снова закурил. – Но не только поэтому, Гэл. При других обстоятельствах я сделал бы это позже – и иначе. И, конечно, написал бы тебе письмо, прежде, чем приехать. Но понимаешь… дело в том, что мне угрожает опасность. Меня хотят убить. И вот я приехал сюда, к тебе, тайно, чтобы не навлечь беду на твой дом. Я приехал за советом. Мне не к кому было больше ехать, Гэл.
     - Что за чертовщина, - сказал Гальдор своим обычным голосом. – Кто хочет тебя убить?
     - Сирион де Фриз, - ответил Баризани равнодушно и устало.
     - Что? Граф де Фриз? – с изумлением переспросил Гэл.
     - Да.
     - За что?
     Баризани вздохнул.
     - Видишь ли, во время войны в Саллюсте его сын Томас служил у меня под началом. Его убили во время атаки. В ту ночь мы понесли огромные потери. Я не знаю, почему не убили меня, который был бы рад умереть. Но меня не убили и даже не ранили. А Том погиб. Позже я понял свою ошибку: надо было повременить с атакой. Понимаешь, всего лишь чуть-чуть подождать. И тогда многие остались бы живы. А я поспешил.
     - Не ты один, - сочувственно молвил Гальдор. – Я слышал о таких случаях. Но ведь это война. Неужели де Фриз не понимает этого?
     - Не понимает, - отозвался Баризани. – И не поймет. После войны он приехал ко мне, заявил, что я осиротил его, и пообещал, что я умру. С тех пор на мою жизнь несколько раз покушались. А когда я приехал в Хэберг узнать о судьбе Фэри, на меня напали двое. Они были в масках и с ножами. Я ранил их из пистолета и уехал в Поздний Гость, не дожидаясь утра. Там я спрятался, а заодно узнал от твоего управляющего о судьбе Фэри. И решил поехать к тебе. Только ты можешь дать мне совет. Как мне быть?
     Гэл задумался.
     - Так сразу и не скажешь, Ретт, - произнес он, помолчав. – Право, не знаю, надо подумать. Одно могу тебе сказать: я буду защищать тебя. В моем доме ты можешь ничего не бояться. А насчет дружбы и прощения вот, что я тебе скажу: если Фэри простит тебя, то и я тебя прощу. Он мой сын. Пусть будет так, как он решит, ибо дело близко его касается.
     - Конечно, - согласился Баризани. – Последнее слово за Фэри. Это будет и справедливо, и правильно. А я буду молчать о том, что знаю, и даже не подойду к Фэри. Ты можешь быть совершенно спокоен, Гэл. И даже если что-нибудь пойдет не так, вернее, если тебе покажется, что я нарушаю свое слово, которое дал тебе сейчас, просто застрели меня, как загнанную лошадь милосердия ради. Лучше мне умереть от твоей руки, чем от рук наемных головорезов. Я не окажу тебе сопротивления. Моя жизнь принадлежит тебе.
     - Что за вздор, Ретт, - остановил его Гэл немного смущенно. – Не собираюсь я тебя убивать и другим не позволю. И вообще, я вижу, ты устал, вот и несешь невесть что. Перестань, возьми себя в руки. Я не брошу тебя, даже если Фэри тебя не простит. Я обещаю тебе защиту и помощь. А теперь пошли спать.
     И тут я услышал, что Баризани заплакал. Я и сам беззвучно плакал, сидя в шкафу, и твердил про себя, как заклинание: «Я прощаю его! Прощаю. Потому что мама просила бы его, я это чувствую. И Лоранд Антино тоже».
     - Ну, всё, довольно, - голос Гэла звучал решительно. – Вставай. Вытри слезы. Ты просто перенервничал. И не вздумай потихоньку уехать отсюда, чтобы, якобы, не подвергать мою жизнь опасности. Слышишь? Всё будет хорошо. Я рад, что ты приехал к нам.
     Они ушли.
     Я выбрался из шкафа, а потом и из кабинета и вернулся к себе в комнату. Умывшись и выпив воды, я лег спать. Мне было глубоко жаль Эверетта Баризани, и я понял: нельзя предавать того, кто раскаялся, кто несчастен. Нельзя не прощать его. Конечно, я сын Гэла и останусь сыном Гэла, но я хочу, чтобы Гэл снова подружился с Эвереттом. Если он это сделает, всё встанет на свои места, и никто из нас не будет одиноким: ни один человек!
     Тоска оставила меня. Я улыбнулся завтрашнему дню и уснул спокойно и мирно. Я знал, какой ответ дам завтра Гэлу.

                12.
     Нас следующий день после завтрака (мы до сих пор завтракали каждый по отдельности, у себя) мой слуга и добрый приятель Тимон Ани говорит мне:
     - Господин Фэри, господин Оллорто просит вас зайти к нему в кабинет.
     Я киваю Тимону, потихоньку крещусь и иду в кабинет к Гэлу.
     Он стоит у распахнутого окна и курит сигарету. Сигареты, а не сигары он курит, в основном, когда волнуется; я заметил.
      Когда я вхожу, он оборачивается ко мне, и мы с ним одновременно произносим:
     - Доброе утро!
     Гальдор смеется и говорит:
     - Хорошая примета, будем долго жить.
     Я улыбаюсь и отвечаю:
    - А моя няня в таких случаях говорила: «Где-то дурак родился».
     Гэл смеется еще веселее, и я невольно вторю ему. Он, как всегда, молодо выглядит, хорош собой, обаятелен. Как всегда, от него исходит тепло по отношению ко мне, но в глазах мелкими огоньками поблескивает едва заметная тревога.
     Он становится серьезным (я тоже) и говорит, подходя ко мне:
     - Фэри, я хотел поговорить с тобой.
     - Я тоже хотел поговорить с тобой, Гэл, - я испытываю неловкость, и кровь приливает к моим щекам.
     - Понимаешь, - продолжаю я, глядя в сторону. – Вчера вечером я пришел сюда, а тебя не было. Мне стало очень тоскливо, ты был мне так нужен. Я хотел пойти, поискать тебя, и вдруг услышал в коридоре голоса: твой и господина Баризани. Я не очень хотел с ним встречаться и… словом, сам не знаю, почему я не выпрыгнул в окно; ведь оно было открыто. Но я не выпрыгнул, а залез в твой шкаф. Понимаешь, я просто не успел подумать, как мне быть. И вышло так, что слышал весь ваш разговор, хотя совсем не собирался этого делать. Пожалуйста, прости, что всё так получилось.
     - Слава Богу, что ты всё слышал, - Гэл с облегчением вздыхает и целует меня в волосы. Я поднимаю на него глаза и спрашиваю:
     - Ты, правда, на меня не сердишься?
     - Правда, - отвечает он, и я вижу: он не только не сердится, но, напротив, по-настоящему рад, что я всё слышал. Он благодарит меня взглядом и предлагает:
     - Давай сядем.
     И кладет окурок в пепельницу.
     Мы садимся рядом на диван.
     - И что ты обо всём этом думаешь? – спрашивает он очень спокойно. – о том, что услышал?
    Мы внимательно смотрим друг на друга.
    - Я прощаю господина Баризани, - отвечаю я. – Потому что знаю: мама простила бы его. Я это чувствую. Да и вообще, Гэл: он заслужил прощение. Конечно, ты`  мой отец, и по-другому никогда не будет. Но, мне кажется, мы не должны бросать его. Он одинок, у него не может быть семьи. И потом, ему грозит опасность. Знаешь что, Гэл: ты тоже прости его. И… и если сможешь, верни ему свою дружбу. Это было бы правильно. Нельзя его бросать…
     Я умолкаю, потому что больше не могу говорить. Он бережно пожимает мне руку:
     - Спасибо, Фэри. Я и сам подумал так же, как ты. Я заметил: он очень сильно изменился. К тому же, мы с детства дружили, ты знаешь.
     И задумчиво умолкает. Я немного удивлен и спрашиваю:
     - Ты не рад?
     - Не знаю, - он смотрит куда-то сквозь окно, сквозь сад за окном. – Видишь ли, столько воды утекло. Не знаю, сумею ли я дружить с ним по-прежнему. К тому же, у меня есть ты, Инни, Дэн. А у него ничего нет и быть не может. Я боюсь, он будет завидовать мне.
    - Но он будет вместе с нами, - возражаю я. – Он будет одним из нас.
    - В каком же качестве? – Гэл невесело усмехается.
    Я начинаю немного сердиться.
    - В качестве твоего друга и еще одного моего отца, - мой голос звучит решительно. – Да! Пусть у меня будет два отца. В конце концов, разве это важно, сколько у человека отцов! Если они одиноки, я всех их готов любить. Уж моей-то любви на всех хватит, хоть на десятерых! И никто не будет обделен.
     Я прихожу в себя и умолкаю, с тревогой ожидая, что Гэл расстроится. Но вместо этого он берет меня за руки, и я читаю в его глазах огромное уважение по отношению к себе.
     - Какой же ты у меня мудрый, - говорит он. – И великодушный. Правда, Фэри, это так! Ты очень верно всё рассудил. В самом деле, пусть он будет моим другом и еще одним твоим отцом, раз ты ничего не имеешь против.
     Он отпускает мои руки. Я обнимаю его и говорю:
     - Гэл, ты ведь знаешь: ты для меня главный, и так будет всегда.
     - Нет, - он гладит меня по голове. - Раз уж ты взялся быть сыном двух отцов, то и любить их ты должен одинаково.
     - Это мое дело, - сердито отвечаю я и обнимаю его еще крепче. – Я ничего не должен, и вы все ничего не должны. Буду любить, как Бог даст, а вы с Эвереттом лучше следите за собой. Давайте будем проще, а то знаешь – сдохнуть можно со всеми этими тонкостями!
     Он смеется и говорит с удивленным одобрением:
     - Какой же ты всё-таки необыкновенный, Фэри! Ведь ты совершенно прав. Действительно, пора становиться проще, не мучить самих себя и друг друга. Будем считать, что мы с тобой всё обсудили.
     - А де Фриз? – спрашиваю я, переставая его обнимать.
     Он тут же оживляется и становится совсем прежним.
     - Да, этот граф, - говорит он. – Слушай, удивительная история. Я понимаю де Фриза и глубоко ему сочувствую: он потерял единственного сына. Но, видишь ли, я хорошо его знаю. И утверждаю: он совсем не такой человек, чтобы нанимать убийц из-за того, что его сын погиб на войне, в захлебнувшейся атаке. Конечно, сгоряча он мог наговорить Ретту много неприятного, но убийцы… да я просто не верю в это! Де Фриз – нормальный, умный человек. К тому же, аристократ. Он, скорее, вызвал бы Ретта на дуэль.
     - Не считаешь же ты, что Эверетт соврал… то есть, солгал? – спрашиваю я.
     - Нет, - он слегка хмурится в замешательстве. – Ретт не лгал, я это увидел, понял. Но чтобы де Фриз подсылал убийц… черт знает что! Понимаешь, что-то во всем этом не сходится. Какая-то чепуха выходит. Ладно, разберемся, что к чему.
     Он встает:
     - Пойду, поговорю с ним о тебе, о себе и о нем.
     - А уроки? – спрашиваю я.
     - Даю тебе сегодня выходной.
     - У меня выходные по воскресеньям. 
     - Вздор, - он посмеивается. – Выходные у тебя тогда, когда мне это угодно. Понятно?
     - Понятно, - вздыхаю я.
     - Ну, иди пока, гуляй, - говорит он. – А после обеда вы с Дэнни покажете нам с Инеттой, как плавает ваш «Непотопляемый». Годится?
     - Да, - я улыбаюсь и тоже встаю. – Еще я приглашу посмотреть Атиса Дойла, потому что он учил нас, как делать фрегат, и помогал нам. И Тимона Ани. Можно?
     - Можно! – Гэл улыбается мне в ответ, и я ухожу от него, очень довольный.
     Мне хочется к Дэнни и Инетте (я слышу в саду их голоса), но я не иду к ним. Я сижу в своей комнате при распахнутых окнах и словно чего-то жду, точно наш особняк-Фрегат готовится к отплытию из графства Смиллид. Я очень ярко представляю себе, как он покидает парк и сад и легко съезжает вниз, к морю, и уплывает вместе с нами – огромный, точно Ноев ковчег, только каменный. И он не тонет, несмотря на то, что сложен из булыжников. Он просто плывет вдаль, потому что он – Непотопляемый; этакий летучий Голландец с пассажирами на борту.
     И я жду недаром. Вскоре раздается стук в дверь, и я почти уверен, что знаю, кто` стоит за дверью.
     - Войдите, - говорю я и ловлю себя на мысли, что совсем не волнуюсь.
     И вот он входит, Эверетт Баризани, человек, давший мне жизнь, мой третий отец на этом свете, с которым я впервые встретился  только вчера.
     Он прихрамывает, но его лицо точно помолодело – и излучает тихую радость.
     - Доброе утро, Фэри, - произносит он.
     - Доброе утро, - отвечаю я, - Садитесь.
     - Спасибо, - он располагается в кресле, согнув левую ногу в колене, а правую, больную, вытянув. Я подхожу к нему, и мы пожимаем друг другу руки. Он смотрит на меня счастливыми глазами снизу вверх и говорит:
     - Я очень тебе благодарен. Бесконечно благодарен. Ты… ты даже не представляешь себе, что` ты сделал для меня. Я не задержу тебя, Фэри. Я только хотел тебе предложить: называй меня просто Ретт и на «ты»… если, конечно, тебе это не тяжело.
     - Не тяжело, - я с улыбкой смотрю на него и сажусь на стул. – Я буду рад.
     Он признательно и радостно улыбается мне в ответ. В его улыбке – вина передо мной, но радость пересиливает ее.
     - Спасибо тебе, - снова говорит он. – Ты мужественный, благородный человек. Это правда. Поверь, я никогда не стану между тобой и Гэлом. И вообще я скоро уйду от этого мира. Скроюсь в монастыре до конца жизни. Мне этого давно хочется, душа зовет. Я только жду, чтобы опасность миновала. Потому что надеюсь по мере моих сил замолить мои грехи перед Богом, перед всеми, кому я причинил зло. Прости меня!
     - Я уже простил, - отвечаю я. – Только зачем вам в монастырь? То есть, тебе в монастырь. Ты же можешь жить с нами.
     - Могу, - соглашается он. – Но, видишь ли… душа зовет меня прочь от мира, в покой и тишину. В мире я не обрету покоя и счастья, Фэри, понимаешь? Я очень грешный человек. Но в монастыре мне будет хорошо, там я буду на месте, я это знаю. Я оставлю тебе все свои имения, кроме одного, самого доходного. Доходы с него будут поступать в монастырь, пока я жив. Но после моей смерти и оно отойдет к тебе.
     - Мне не надо имений, - отвечаю я. – То есть, большое спасибо, но лучше вы… ты… дружи с Гэлом и живи с нами! Мы постараемся, чтобы ты был счастлив.
     - Для меня счастья не существует, Фэри, - говорит он с улыбкой, от которой у меня сжимается сердце. – Я могу надеяться только на покой и свет… но не с вами, а там, - он указывает рукой на небо. – Это очень важно, понимаешь? Дойти до этого. Ведь у всех у нас один отец – Бог. Мы все идем к Нему, ищем Его – кто в миру, кто в монастыре, кто в уединении от всех людей. Я понял это совсем недавно. Это не значит, что я перестану любить тебя и Гэла, нет! Я буду только сильнее любить вас, когда уйду из мира. Вы будете навещать меня, а я вас, мы будем писать друг другу. Ты со временем поймешь, что я говорю правду, и поверишь мне.
     - Я и сейчас тебе верю, - отзываюсь я немного застенчиво. Для меня всё еще немного непривычно называть его на «ты». Но я уже понял, что`  он чувствует и чего хочет, и не могу не согласиться с ним.
     В самом деле, думаю я, этот мир дал Эверетту всё, что мог, и отнял у него всё, что мог, кроме жизни и имений,  - того, чем он меньше всего дорожит. Конечно, у него теперь есть Гэл  и я, но это – чужое счастье, это всё равно не до конца его, и он это понимает. Я вижу: он очень любит нас, но он не может оставаться с нами. Его душа требует иного пути, и он хочет следовать призыву своей души. Что ж, он прав, я бы тоже так поступил.
     И, следуя призыву моей души, я говорю ему:
     - Ретт, мы с Дэнисом Лолем сделали модель Непотопляемого Фрегата. Хочешь посмотреть, как мы будем спускать его на воду? Это будет после обеда.
     - Очень хочу, - отвечает он искренне. - Благодарю тебя.
     Потом встает с кресла и говорит:
     - Я приду. А сейчас не хочу тебя задерживать.
     Мы снова пожимаем друг другу руки, и он уходит, а я убегаю в сад, к Инни с Дэном.
     Обедаем мы все вместе в летней столовой, и так весело, что я удивляюсь: как же мало бывает надо нам, людям, чтобы получить радость. Гальдор и Эверетт сияют, словно именинники. Они очень сердечны друг с другом и с нами, будто между ними рухнула, наконец, какая-то невидимая стена. Я тоже весел и доволен. Видя это, Инни с Дэном, облегченно вздыхают и очень мило поддерживают общую беседу. За столом звучат смех и шутки, и мне становится бесконечно хорошо: оттого, что всё стало на свои места. Правда, мне как-то неловко называть Эверетта Реттом. Почему-то всё время тянет говорить ему «отец». И я стараюсь вообще никак не называть его. Про себя я даже слегка ропщу. Всё-таки не очень удобно, когда у тебя столько отцов: поди разберись, как к ним ко всем обращаться. Но потом я резонно говорю себе, что два отца – это лучше, чем ни одного. К тому же, мне уже ясно: Лоранд Антино был мне отчимом, Гальдор – мой друг и брат, но отец у меня один – Эверетт Баризани. И Гэл, конечно, понял это раньше и лучше меня.
     После обеда мы все идем к морю в сопровождении Тимона Ани и несколько смущенного Атиса Дойла. Мы с Дэнни по очереди несем нашу драгоценную модель фрегата, которую Гэл, Инетта и Баризани нашли необыкновенно красивой и расхвалили на все лады. Бренда тоже увязалась с нами.
     Зрители всходят на деревянный мол, к которому привязаны лодки, а мы с Дэном скидываем сандалии и прямо в одежде входим в теплую воду. Мы пускаем фрегат рядом с мостками, там, где нет лодок, чтобы всем лучше было видно. Он плывет в солнечной воде с поднятыми белыми, как крылья чайки, парусами, а с мостков нам и нашему судну улыбаются лица дорогих нам людей. Я еще не знаю, люблю ли я Эверетта Баризани, но он мой родной отец, и это прочно связывает нас друг с другом.
     Потом, мокрые, мы выбираемся из воды. Взрослые с чувством, очень искренне хвалят судоходные качества нашего «Непотопляемого», а мы с Дэнни, гордые и довольные, несем его обратно домой. Гэл ведет под руку Инни и Эверетта, они все трое оживленно беседуют. Я радуюсь, на душе у меня мир и покой. Я говорю себе: хорошо, что мой отец приехал. Да, по-настоящему хорошо.

                13.
     Итак, Эверетт поселился в Непотопляемом Фрегате.
     Все мы быстро привыкли к нему, но, признаться, я не сразу преодолел неловкость, которую испытывал от того, что мой отец здесь – и, вероятно, ждет от меня внимания к себе. А, может, напротив, ему нужен покой? И чтобы его никто не тревожил. Целых три дня после «принародного» плаванья нашей с Дэном и Атисом модели я размышлял над тонкостями своих отношений с Баризани. Я не знал, искать мне с ним встреч или нет, и радовался, видя Эверетта вместе с Гэлом. Они действительно подружились, потому что часто бывали вместе. Я радовался, что Баризани не один, но, тем не менее, не знал, как вести себя с ним. Мы встречались за столом и иногда в саду, а один раз он ездил вместе со мной и Гэлом верхом по парку. Мы оживленно беседовали. Он привез мне из Геммы подарки: большой красивый атлас мира, пестрый, как глобус в классной комнате, и еще одну книгу – «Путешествие знаменитых мореплавателей». Обе книги, дорогие, красивые, необыкновенно интересные и приятно толстые пленили меня с первого взгляда, и я горячо поблагодарил за них Баризани. Мы пожали друг другу руки и улыбнулись. И всё-таки я никак не мог уразуметь, как мне с ним держаться.
     Меня выручил Гальдор. На четвертый день моих раздумий, когда я сидел на уроке и отвечал несколько рассеянно, Гэл мягко обратился ко мне:
     - Фэри! Что-то ты уже несколько дней не похож сам на себя. Что случилось, в чем дело?
     И он сел рядом со мной. Я очень искренне и, как мог, правдиво объяснил ему, что` со мной происходит. Он улыбнулся и сказал:
     - Ах, вот оно что. Не думаю, что это очень сложная задача. Ретт любит тебя и всегда рад тебя видеть, но он не хочет навязывать тебе свое общество. Будь проще: ты ведь сам советовал мне это. Приходи к нему, когда тебе этого захочется, и не принуждай себя ни к чему, вот и всё.
     Мне стало легче. Я нерешительно спросил:
    - Гэл, а ты не расстроишься, если я буду называть его «отцом»? Потому что я не могу называть его по имени. Это не значит, что ты мне больше не отец. Просто тебя мне легко называть по имени, а его как-то неудобно.
     Гэл засмеялся:
     - Конечно, называй его отцом. Он будет бесконечно рад.
     - А ты? Не огорчишься? – я посмотрел на него с некоторой тревогой.
     - Я буду плакать, - сказал он весело, и я почувствовал, что он совершенно не огорчится.
     - Что ты, как маленький, - он стал серьезным, но его голос по-прежнему звучал очень мягко. – Я даже советую тебе взять его фамилию. Всерьез советую.
     - И отказаться от твоей? Нет! – я нахмурился. – Я буду Баризани-Оллорто. Можно?
     - Можно. И чего ты так переживаешь? Мы с ним оба хотим, чтобы тебе было хорошо, и чтобы ты помнил о нас, вот и всё. Больше нам ничего не нужно, можешь мне поверить.
     На душе у меня стало легче; я улыбнулся ему, и мы продолжили наши занятия.
     После уроков я отправился на поиски Эверетта. Я уже знал, где вернее всего можно его найти. Он любил сидеть в лабиринте, на какой-нибудь из скамеек. Вот и теперь он сидел на скамейке в зеленой нише, рядом с одной из маленьких гипсовых статуй. Помню, как сейчас: на нем была белая рубашка с подвернутыми до локтей рукавами и светлые легкие брюки, а на ногах – спортивные парусиновые туфли. Ни шляп, ни панам он не носил.
     Увидев меня, он встрепенулся и улыбнулся мне. Я в ответ улыбнулся ему и протянул руку. Он пожал ее. Его ладонь была приятно теплой и сухой.
     - Ретт, - я сел рядом с ним и посмотрел ему в глаза. – Можно, я буду называть тебя отцом?
     Его красивое лицо мгновенно прояснилось еще больше, глаза молодо вспыхнули темной синевой, а улыбка снова стала такой, что у меня сжалось сердце, - уж не знаю, почему.
     - Я был бы счастлив, Фэри, - ответил он тихо. – Разве ты сам не понимаешь? Я был бы счастлив насколько это для меня возможно – здесь, на земле. Но… я не знаю, как Гэл. Ему это может не понравиться.
     - Плохо ты знаешь своего друга, - сказал я с улыбкой. – Я уже с ним говорил, и он сказал, что будет только рад: честно, по-правде! И сам посоветовал мне взять твою фамилию. Я хочу быть Баризани-Оллорто.
     - Лучше Оллорто-Баризани, - поправил он, ласково глядя на меня. – Красивей звучит. Правда?
     И негромко добавил:
     - И справедливей.
     Я ответил:
     - Не знаю, как насчет справедливости, но звучит действительно лучше. Так ты согласен?
     - Я счастлив, - повторил он. – Фаринат Оллорто-Баризани… это будет красиво. Спасибо, Фэри.
     - Отец, - я взял его за руку. – Пойдем купаться! Или тебе тяжело плавать?
     - Нет, - ответил он, и его взгляд засветился мне навстречу нежностью и любовью. – Я научился плавать с больной ногой; не так уж это трудно.
     - Честно? – спросил я его.
     Он с наслаждением засмеялся и ответил:
      - Честно.
     И встал со скамейки.
     - Я готов. Пойдем.
     Но я успел заметить слезы, блеснувшие в его глазах. Я не огорчился, потому что это были слезы радости: неожиданной большой радости, как бывает в детстве.
     Мы с ним пошли купаться и довольно долго плавали, а потом лежали на песке. Отец был стройным и загорелым, но ниже Гэла на полголовы. Он сказал, что ему очень нравятся Дэнис и Инни. Я рассказал, как познакомился с ними. И как здорово они танцуют на шаре и играют на флейте.
     - Мы сегодня будем играть в волан, - добавил я. – Хочешь посмотреть?
     - Не заслуживаю я всего этого, - ответил он. - Видит Бог, не заслуживаю. Но посмотреть хочу.
     Он сидел на песке, золотистый от загара,  вытянув правую ногу и обняв руками согнутую левую. На его теле белели сабельные шрамы. Мне захотелось поцеловать его и сказать: всего ты заслуживаешь! Но я постеснялся.
     - Я позову тебя, когда мы будем играть, - сказал я.
     - Спасибо, - ответил он.
     Позже, после обеда, я и вправду его позвал. Мало того, я вовлек его в нашу игру. Он сыграл партию и с Дэнни, и с Инеттой, и со мной. И всё это время точно светился от радости. Да, он был очень рад и доволен, но при этом я чувствовал: его душа где-то далеко, и всё мирское больше не имеет для него прежней ценности. Он очень точно отбивал волан, мило держался с Дэном и Инни, и нежно со мной, но я видел: он не передумал идти в монастырь. Он уже наполовину пребывал там.
     С этого дня нам стало веселей и свободней жить. Мы все вместе устраивали музыкальные вечера, читали друг другу стихи, а иногда после ужина Гэл звал меня и отца к себе в кабинет, и мы сидели на диване втроем. Я всегда сидел между отцом и Гэлом, мы беседовали, и нам было очень хорошо. Они курили, а я пил сок или кофе со сливками и печеньем. Было душно, мы сидели при раскрытых окнах, а вокруг масляной лампы за матовым стеклом кружились и танцевали, словно снежинки в метели, ночные мотыльки, жуки и бабочки. Они со стуком ударялись о толстое стекло, падали на стол, затем снова принимались вертеться и кружиться. Они походили на людей, ищущих Бога и стремящихся попасть в Рай. Но они заблуждались, как язычники: ведь лампа не была Богом. Она была просто-напросто стеклянным кумиром, а они плясали вокруг нее, как ветхозаветные израильтяне вокруг золотого тельца. И не могли обрести света, к которому стремились.
     Инни и Дэнни привязались к Эверетту как к моему отцу и другу Гэла, и вообще как к нему самому. Они выступили для него на шаре, и он пришел в восторг от их выступления. Он тоже полюбил их и всегда привозил им небольшие подарки из Сэммела, куда я ездил вместе с ним, а иногда с Гальдором в церковь. Порой и Инетта с Дэнни ездили с нами.
      Но всем нам не нравился слуга моего отца Рено Данже, расстриженный священник. Отец относился к нему спокойно и приветливо, и мы ничего ему не говорили, чтобы его не огорчать. Но нам не нравился Рено Данже. Плотный, небольшого роста, черноволосый и черноглазый, он почему-то напоминал мне вредоносного жука. Всегда почтительный ко всем и бесстрастный со всеми, он казался мне удивительно скрытным. Казалось, ему ни до чего нет дела, и в то же время он чрезвычайно пристально наблюдал за нами всеми, я почти физически ощущал это. И он никого не любил. Его взгляд был холоден, точно взгляд осьминога. От него веяло какой-то неприятной загадочностью. Он пробуждал во мне  враждебное и боязливое любопытство, и, когда он находился в поле моего зрения, я невольно следил за ним, сам того не желая.
     Слуги Фрегата также не испытывали к Данже добрых чувств. Кучер Атис Дойл порой ворчал, поглядывая на него:
     - До чего подозрительный малый! Много я людей повидал, знаю и эту породу. Молчат, молчат – а потом как отмочат что-нибудь этакое… в сто лет не расхлебаешь.
     Я всегда внимательно прислушивался к его словам. Ведь Дойл служил юнгой, а позже матросом на настоящем «Непотопляемом», как и многие старые слуги особняка. Он повидал море и людей во всех их видах, во всём разнообразии, и если уж он, человек, очень снисходительный к чужим недостаткам, считал Рено Данже подозрительным, значит, так оно и было на самом деле. Впрочем, я не часто думал о Данже, хранителе чужих исповедей, потому что наша жизнь снова стала похожа на мед.
     Я уже очень подружился с отцом, стал еще дружнее с Гэлом, Инни и Дэном, и мне некогда было всерьез задумываться о Данже. Нам было слишком весело и интересно друг с другом: всем пятерым. Иногда отец посещал мои уроки с позволения Гэла. Если Дэн учился вместе со мной (а он очень редко не учился, только если сильно увлекался ловлей каких-нибудь зверюшек), мы оба очень старались в присутствии моего отца. Я уже официально был Фаринатом Оллорто-Баризани и радовался тому, что хорошо учусь, и что мой отец может убеждаться в этом. Он и впрямь убеждался – и гордился мной. Дэнни был его любимцем (разумеется, после меня), они часто беседовали по душам, и я, видя это, не мешал им. Я знал: Дэнни испытывает потребность в отеческом внимании. Я по дружбе уступал ему на время своего отца. Так же великодушно я уступал ему и Гэла, потому что Гэл тоже любил говорить с Дэнни и играть с ним.
     - Знаешь, - часто говорил мне Дэн. – Мы с тобой очень богатые! У нас есть Инетта, Гэл, Ретт. Мы просто настоящие богачи!
     - Еще у тебя есть я, а у меня ты, - напоминал я ему. Тогда он молча брал мою руку и перебрасывал ее себе через плечо. Это означало: об этом можно и не говорить, ты сам знаешь, что мы братья. Меня всегда трогал и смущал этот жест. Чтобы скрыть смущение, я тут же затевал возню. Мы падали на траву, боролись и хохотали к великому удовольствию Бренды, которая всегда была активной участницей наших игр.
     Нашу с Дэном радость усугубляло еще и то, что приближался день свадьбы Инетты и Гэла.
     Теперь мы могли не бояться закрытой школы. Мой отец решительно восстал против нее. Он твердо заявил Инетте и Гэлу, что сам останется с нами на то время, пока молодые будут путешествовать. Нас будут возить в школу, а после занятий привозить обратно во Фрегат, где Эверетт Баризани будет смотреть за нами. Мы все очень горячо поблагодарили его за это.
     Но Гэла смущало то обстоятельство, что за его другом охотятся. Он не желал оставлять ни отца, ни нас на произвол судьбы и решил перенести свадебное путешествие на октябрь. Инни была совершенно с ним согласна: она тоже очень переживала за нас. Тем более, что самое главное – свадьба – не откладывалось. Венчанье и застолье было назначено на двадцать пятое августа, и слуги готовили комнаты для новобрачных. Отец немного огорчился, что из-за него Гэл с Инни не сразу поедут путешествовать. Он пробовал их отговорить (точнее, пытался отговорить Гэла), но Гальдор сказал ему голосом старшего брата:
     - Ретт, давай не будем это обсуждать; я уже всё решил. Мы с Инни не можем никуда ехать, пока тебе угрожает опасность. Мы любим тебя, ты наш. Мы не хотим за тебя волноваться.
     И отец не посмел возражать, хотя на самом деле это он был старше Гэла на два года. Но теперь он относился к нему, как младший по возрасту.
     Двадцатого августа Гальдор получил письмо от графа Сириона де Фриза, которому написал сразу, едва отец к нам приехал. Вечером он показал нам с отцом письмо графа. Я привожу его слово в слово, так как письмо сохранилось.
     «Уважаемый господин Оллорто! – писал де Фриз после любезных приветствий, с которых в высшем свете было принято начинать письма. – Я весьма удивлен тем, что`  Вы мне написали. Да, я до сих пор считаю, что господин Баризани виновен в гибели моего Тома и еще множества людей, и призна`юсь, что, ослепленный горем, приезжал к нему после войны и пообещал, что он умрет так же, как мой Томас, как все, кого он погубил своей безграмотной, поспешной атакой. Но сейчас, по прошествии нескольких месяцев, я опомнился, пришел в себя и пишу Вам: передайте господину Баризани, что война есть война, что я прощаю его; ведь он и сам мог погибнуть. В том, что он остался жив, его вины нет, это все говорят, и я сам это прекрасно понимаю.
     Я прощаю господина Баризани. Но Вы меня удивили, Гэл! Дорогой мой, я был близким приятелем Вашего отца, Вы знаете меня достаточно хорошо. Неужели Вы (да и майор Баризани) могли хотя бы допустить мысль о том, что я, четырехсотлетний дворянин, буду нанимать убийц, чтобы отомстить за смерть моего сына! Какое варварство! Да если бы даже майор застрелил Тома на дуэли, я не сделал бы этого! Даже если бы майор воткнул Тому нож в спину, я не подослал бы к нему убийц. Я бы вызвал его на поединок или отдал в руки закона (как получилось бы). Простите, я знаю, что господин Баризани никогда не запятнал бы себя преступлением такого рода, я просто привожу пример.
     Нет, Гэл, я не подсылал к майору Баризани никаких убийц (спаси меня, Господи, от подобного бесчестья!); мало того, я не желаю ему зла, не желаю смерти. Я не испытываю к нему теплых чувств, но, тем не менее, желаю ему и Вам только хорошего и признаю` , что был не прав, когда явился к нему домой и пообещал, что он умрет. Это была не достойная дворянина выходка. Да, Том пал жертвой его легкомыслия, он виноват в моих глазах, но, повторяю, я прощаю майора.
     Очень сожалею, что некто бесчестно и не по-христиански преследует Вашего друга. В полицию обращаться, на мой взгляд, бесполезно, однако мне хочется смыть с себя пятно подозрения, которое я навлек на себя полгода назад своей пустой угрозой. Поэтому, дорогой Гэл, советую господину Баризани вспомнить всех своих врагов. Именно врагов, а не меня, несчастного отца, потерявшего сына. Насколько мне известно, врагов у майора достаточно, ибо он слишком бурно провел свою молодость. Вы и сами стрелялись с ним, Гэл; впрочем, слава Богу, вы теперь снова друзья. Но недоброжелателей у Эверетта Баризани немало. Если он припомнит имена всех отцов, чьих дочерей он скомпрометировал, всех мужей, которые стали по его милости рогачами и узнали об этом, всех братьев, чьих сестер он соблазнил… боюсь, список окажется слишком длинным. Пусть майор ищет нанимателя убийц именно в этом списке. Но я могу ошибаться. Однако мне хочется обелить себя в Ваших глазах и даже в глазах майора. Поэтому, Гэл, я вам помогу. В конце моего письма Вы найдете адрес человека, который умеет решать сложные задачи уголовного характера – и делает это гораздо быстрее полиции. Что я знаю о нем? Только то, что у него острый, гибкий ум, что он сотрудничает с полицией, что он не дворянин, но и не простолюдин. И еще – он лилипут. Его рост равен одному метру десяти сантиметрам. Разумеется, это ничего не значит. Говорят, он гений в своем деле. Его зовут Ир`энео Ферл`ан, он проживает в Савенг`иле, и ему тридцать три года. Я напишу Вам его адрес, дабы Вы не сомневались: я чист перед господином Баризани».
     Далее Сирион де Фриз любезно прощался с Гальдором, а внизу последней страницы письма был аккуратно выведен адрес Ирэнео Ферлана.
     Письмо графа сильно смутило моего отца. Гэла тоже. Оба старались не смотреть на меня. Но я почти не читал письма`. Я не хотел читать плохое про человека, которого уже начал сильно любить. Я внимательно прочел только первые два абзаца и те строки, где говорилось об Ирэнео Ферлане.
     В тот же день Гальдор и отец написали графу покаянные и благодарные письма. Также отец написал Ирэнео Ферлану.  И в тот же день я впервые поцеловал отца. Я обнял его и поцеловал, потому что видел: граф де Фриз причинил ему боль своим честным, но немного беспощадным письмом, и теперь отцу было неловко смотреть мне в глаза. Он обнял меня, тесно прижал к себе и порывисто поцеловал в волосы несколько раз. И я заметил: у него на душе сильно полегчало; даже стало почти совсем легко. Он понял: я люблю и не осуждаю его. И он успокоился.
     Весь вечер они с Гэлом обсуждали, кто же, в таком случае, враг моего отца? И оба не могли ни на ком остановиться, потому что возможных опасных недругов действительно оказалось слишком много. А я, прислушиваясь к обрывкам их бесед, играл с Брендой (танцевал с ней собачий вальс, взяв ее за передние лапы) и думал: интересно, как выглядит Ирэнео Ферлан? Я до сих пор еще ни разу не видел лилипутов…

                14.
     Наступает долгожданный день свадьбы Гальдора и Инетты Лоль.
     Гэл с Инни изначально не хотели пышности, поэтому все мы едем не в Дагобер, а в Сэммел. Как обычно за последние дни, нас пятеро.
     Мы с Дэнни облачены в красивые смокинги, зауженные книзу черные брюки и жаркие блестящие башмаки. В петлицах смокингов у нас розы, и в руках по пышному букету роз, завернутых в блестящую шелковую бумагу. Наши рубашки с кружевными жабо ослепительно белы, и нам обоим ужасно неловко в этой одежде – жаркой, чистой, парадной. Мой отец одет так же и сочувственно посматривает на нас. Мы едем позади обрученных; они вдвоем в своей коляске.
     В руках у отца тоже букет роз. Нас везет Рено Данже, жениха и невесту – Атис Дойл. Оба кучера приготовили небольшие букеты, но не роз, а тюльпанов разных расцветок. Все букеты очень тщательно и вдохновенно составил садовник Гэла Уилфред.
     Венчание длится торжественно и недолго. Мы с Дэнни не можем отвести глаз от Инетты, которая в своем белом шелковом платье похожа на королеву: юная, прекрасная, с каштановыми волосами, красиво уложенными на голове, и с венком из лилий на них. Гэл тоже очень красив, и мы с Дэном страшно гордимся нашими новобрачными. Мой отец смотрит на них с задумчивой нежностью. Мы с ним переглядываемся. Он ласково улыбается мне и едва заметно подмигивает. Я тоже улыбаюсь ему. Всё-таки, он еще очень молодой, думаю я. Ему всего тридцать девять лет. А Гэлу тридцать семь. Мне почему-то приятно, что им обоим нет еще сорока.
     Я вспоминаю мать, няню Хельгу и Лоранда Антино. Их лица вдруг встают передо мной так ярко, как еще никогда, и мне кажется, они незримо присутствуют здесь, среди нас – и тихо радуются вместе с нами.
     Когда Гальдор и Инни, отныне муж и жена, счастливые и взволнованные, направляются к выходу, все мы подходим к ним, поздравляем их и дарим им наши букеты, а они благодарят нас, целуют и обнимают – всех, кроме Данже. Ему просто пожимают руку и говорят: «Спасибо, Рено». Он улыбается неестественной, принужденной улыбкой, и я понимаю: он совершенно не привык улыбаться. Да ему и не хочется. Но всё-таки он улыбается, и я невольно удивляюсь про себя: почему он не радуется вместе с нами? Атис Дойл – так тот сияет, как солнце. Они с Гэлом крепко обнимаются и целуются, как равные друг другу, и Атис очень искренне желает счастья своему хозяину и его юной супруге. Инни не может сдержать слез. Они с Гэлом целуют и обнимают моего отца, а он улыбается им растроганной и счастливой улыбкой. Его лицо сейчас не просто красиво, оно прекрасно. Я вижу: он, как и мы, по-настоящему радуется за своего друга и за Инетту.
     Мы пускаемся в обратный путь в самом лучшем настроении.
     Дома нас встречают слуги с корзинами цветов. Они с чувством поздравляют своих хозяев. Сладкий цветочный аромат наполняет весь холл. Молодые поднимаются на второй этаж по лестнице, чья ковровая дорожка усыпана садовыми и полевыми цветами.
     Я знаю: теперь можно переодеться, потому что Гэл с Инни тоже переоденутся. Мы все переодеваемся в чистые рубашки и светлые панталоны. Ради праздника (так и быть!) надеваем белые летние чулки и не сандалии, а матерчатые спортивные туфли на тонкой подошве, почти без каблуков.
     После этого мы поднимаемся на крышу Фрегата, где уже накрыт великолепный стол в тени поднятых парусов. Вся крыша-«палуба» украшена зеленью из Дагоберского леса. Пахнет душистой хвоей, цветами, нежно увядающей на солнце листвой и травами.
     Дворецкий Доротей Сарт пригласил музыкантов: они сидят на лавочке в тени, каждый со своим инструментом. Когда мы занимаем места за столом, они начинают играть: негромко и красиво.
     Начинается наше пиршество под звуки флейт и скрипок. Мы снова и снова поздравляем Гэла с Инни и желаем им множество чудесных вещей. А они цветут от радости и благодарят нас.
     Дворецкий и его помощник руководят угощением.
     Мы едим и пьем совсем немного, потому что взволнованы. Прислуга не так взволнована – и вскоре пускается в пляс. Тогда и мы оживаем. Гальдор с Инеттой танцуют вальс – на булыжной палубе, под эгидой белых парусов. Потом Инни танцует со мной, а после – с Дэном. Мой отец не может танцевать вальс, но Инни просит музыкантов сыграть что-нибудь медленное – и всё-таки танцует с отцом. Несмотря на свою хромоту, он движется на редкость ловко и изящно.
     К нам на помощь приходят две молоденьких дочери дворецкого, и вот, наконец, мы все танцуем. Отец вскоре присаживается отдохнуть, а мы – три пары – упоенно кружимся по крыше, высоко над землей, под парусами, под голубым небом, окруженные зелеными волнами древесных верхушек. Про себя я радуюсь, что матушка выучила меня танцевать. За несколько дней до свадьбы Инни специально танцевала со мной в саду, чтобы я вспомнил уроки матери и на свадебном балу чувствовал себя легко и непринужденно. Благодаря этому, я сейчас летаю, как бабочка, и сам удивляюсь тому, что так хорошо танцую.
     Потом я подсаживаюсь к отцу.
     - Что, устал, Фэри? – он заботливо смотрит на меня.
     - Да, немного, - отвечаю я. Но это неправда. Просто мне хочется посидеть вместе с ним и полюбоваться на танцующих со стороны.
     Мы с улыбками смотрим на них. Гэл танцует с Инни, на которой легкое белое платьице в воланами. Дэнни на голову ниже своей дамы, дочери дворецкого. Но он очень умело и изящно ведет ее, несмотря на свои двенадцать лет, а она весело смеется. Ее зовут Розмари, а ее сестру, такую же некрасивую и в то же время милую и жизнерадостную – Каталина. Они обе милы и веселы, им пятнадцать и шестнадцать лет, и они уже обручены: Роз – с сыном какого-то управляющего, а Кэт – с сыном зажиточного горожанина из Дагобера. Пока я отдыхаю, Кэт танцует со своим отцом.
     Потом мы снова садимся за стол. Чтобы музыканты передохнули, Инетта с помощью Розмари угощает их вином и пирожками.
     После застолья мы спускаемся вниз, в большую гостиную беседку, густо оплетенную зеленью. Туда нам приносят десерт. Мы едим торт, шоколадное, миндальное и клубничное мороженое и разговариваем обо всём на свете, а музыканты, устроившись на лужайке за беседкой, продолжают негромко играть нам.
     Потом приносят подарки для невесты, прибывшие вчера из Геммы, а также подарки от моего отца – и Гальдору, и Инетте. Этого Гэл не ожидал, но он очень рад. Он обнимает отца и пожимает ему руку. Потом Инни и Гэл разворачивают свои подарки, а мы с Дэном, сгорая от любопытства, им помогаем. На свет появляются напольные и настенные часы, украшенные великолепной резьбой, золотые браслеты с драгоценными камнями, кольца, ожерелья, фарфоровые сервизы, золотая и серебряная посуда, десятки ярдов сукна, шелка и атласа… но главное, Инни получает деньги. Это подарок моего отца: три тысячи английских фунтов стерлингов.
     - Пусть это будет твое приданое, Инни, - твердо говорит он.
     Инетта потрясена, смущена и счастлива. Она пытается спорить, но отец с улыбкой говорит:
     - Считай, что я твой дядюшка и оставил тебе небольшое наследство; я прошу тебя об этом!
     Инни со слезами обнимает его и горячо благодарит, а он целует ее в лоб. Гальдор растроган. Он снова крепко пожимает руку своему другу, и в этом его пожатии – вся сила признательности, которую он испытывает к Эверетту. Я вспоминаю, как Инни переживала, что она бесприданница, - и теперь от всей души радуюсь за нее. Гэл тоже радуется, я это вижу, и в то же время он немного смущен. Но отец очень тихо говорит ему:
     - Пожалуйста, перестань переживать. Я спасаю свою душу, неужели ты не понимаешь?
     После его слов лицо Гэла проясняется. А Дэнни даже не думает о таких тонкостях; он просто сияет, как солнце. Мой отец для него – родной человек, и он не видит в его поступке ничего, что могло бы задеть чью-либо гордость.
     - Ретт очень, очень хороший! – шепчет он мне с ликованием в глазах.- Мы ведь с Инни переживали, что бедные, а Гэл богатый. Инни даже еще вчера говорила об этом. Но теперь она сама себе хозяйка.
      Я киваю. Да, Инни теперь вполне состоятельная молодая жена, с этим не поспоришь. Конечно, Гэл значительно богаче ее, даже сравнивать нечего. И всё же три тысячи фунтов – это очень солидное приданое.
     Весь день мы развлекаемся: катаемся на лодках по морю, которое сегодня, точно по заказу, тихое и спокойное, ездим по парку в колясках, одариваем слуг и музыкантов, играем и веселимся. Вечером Дэн танцует перед нами на шаре, а Инетта играет на флейте.
     После ужина все мы снова всходим на крышу Фрегата, чтобы загадать свои желания при поднятых парусах, как делали это месяц назад, в день рождения Дэнни. Только теперь с нами мой отец. Он тоже загадывает желание…
     Потом Гальдор с Инни ласково прощаются с нами и удаляются в свои апартаменты на втором этаже.
     Отец обнимает нас с Дэнни и говорит:
     - Знаете что? Давайте поселимся все втроем в моих четырех комнатах! А то мне скучно там одному.
     Мы с Дэном в восторге от этого предложения. Мы благодарим отца и с помощью Тимона Ани переносим наши вещи в комнаты Баризани. Мы с Дэном решаем спать в одной спальне. Из комнаты убирают диваны и ставят вместо них наши кровати. Потом мы выбираем себе «кабинеты». Дэнни переносит к себе в «кабинет» клетки с птицами и кадушки с саламандрами, а я раскладываю в своем «кабинете» тетради, учебники, книги и прочее.
     Мы ложимся спать. Отец очень доволен, несмотря на то, что мы оставили ему всего одну комнату. Он ласково прощается с нами на ночь и уходит к себе. Его комната – смежная с нашей спальней. Мы с Дэнни некоторое время шепчемся о том, как хорошо всё прошло сегодня, потом засыпаем – быстро и крепко.
    
 

                Х Х Х Х
     Теперь, когда я вспоминаю первую неделю после свадьбы Гальдора и Инетты (конец августа и начало сентября), я думаю о том, что в эти дни мы с Дэнни не чувствовали себя забытыми и заброшенными только благодаря моему отцу. Без него мы обязательно загрустили бы, потому что, несмотря на наше братство, я не мог обойтись без Гэла, а Дэн – без Инни. Наши молодые знали это, потому и хотели уехать на месяц: чтобы мы не чувствовали себя одинокими при них – и не думали, что они нас разлюбили. Но из-за моего отца им пришлось остаться. И отец не дал нам почувствовать себя одинокими. Он всё время был с нами. Он сказал нам, что мы не должны искать встреч с Инни и Гэлом: ведь им необходимо побыть вдвоем, пока это возможно.
     - А мы с вами будем втроем, - сказал отец и улыбнулся нам.
     И вот пока мой друг Гальдор, усыновивший меня, и его жена, моя названная сестра Инни, на время умерли для этого мира, чтобы жить и дышать только друг другом, мы втроем – я, Дэнни и отец – смиренно ожидали их возвращения к нам.
     Мы завтракали, обедали и ужинали втроем, вместе купались, вместе ездили верхом, а по вечерам отец читал нам вслух книги, рассказывал что-нибудь или просто беседовал с нами. Когда мы с Дэном убегали играть в сопровождении Бренды, отец уходил в беседку, а нас предупреждал: если мы увидим нашу молодую чету, мы должны потихоньку скрыться из поля ее зрения. Мы были достаточно взрослыми, чтобы понимать: он прав. Но мы никого не встречали, по крайней мере, первые три дня после свадьбы.
     Гэл с Инни поселились на втором этаже в комнатах с отдельным выходом в сад и на крышу. Думаю, что первые сутки они нигде не были: ни на крыше, ни в саду. Завтрак, обед и ужин им приносили в их комнаты. Только через три дня мы впервые увидели их в саду – и поспешили скрыться, чтобы молодые на нас не отвлекались. Одна Бренда в своем неведенье подбежала приветствовать их. Ее приласкали, мы слышали это. Но нам не было грустно, что мы не разделили ее участи. С нами был мой отец.
     Он отдавал нам всю свою нежность. Он играл с нами, повторял с нами уроки, занимал, чем мог. И он никогда не выделял меня. Они был так же внимателен и ласков с Дэнни, как и со мной.
     Бывало, днем Дэн засыпал, и тогда я рассказывал отцу о своем детстве и вообще о своей жизни в Хэберге. Он слушал меня очень внимательно, но когда я упоминал мать, по его лицу точно пробегала тень, а глаза становились печальными и виноватыми. Они никогда не заговаривал первым о моей жизни в Хэберге, а я ни о чем его не спрашивал. Я его прекрасно понимал. Поэтому, вспомнив детство, я обычно уводил его в библиотеку. Там мы играли друг другу красивую музыку на фортепьяно и забывали на время наши грехи, вины и утраты.
     Однажды я сказал ему:
     - Пап, я знаю, мама простила бы тебя. Я это чувствую.
     Он обнял меня, поцеловал и ответил:
    - Спасибо, Фэри. Спасибо, что ты так говоришь. Но точно знать ты ничего не можешь. Никто не может знать, кроме Бога и ангелов Его.
    Я возразил:
    - Я ее сын. Я могу знать.
    Он улыбнулся мне с глубокой любовью и заметил:
    - У тебя волосы выгорели. Ты стал светло-русый, совсем, как я. Но похож ты на Эмми…
    И замолчал.
    Как-то я решился задать ему давно мучивший меня вопрос:
    - Пап, а у тебя было много таких… таких, как моя мама?
    - Таких, как твоя мама, - ни одной, - он отвел глаза. – Но женщин у меня было довольно, и ни одна из них не жила в моем сердце дольше месяца – даже моя законная жена.
     Он обратил на меня невеселый взгляд и добавил:
     - Слава Богу, что я больше не могу причинять страдания женщинам, завоевывать и разбивать сердца. Впрочем, я решил, что покончу с этим еще до того, как сабля задела мою паховую мышцу, - и принял свое ранение как знак свыше.
     Он покачал головой:
     - Я был последним негодяем, Фэри. Гэл мало что знал об этой стороне моей жизни. Благодарение Всевышнему, ты у меня единственный ребенок. Если бы все мои незаконные дети выжили и явились судить меня – о, я бы этого не вынес. Но придется вынести – там, - он указал на небо.
     Я обнял его:
     - Я молюсь за тебя и буду молиться.
     Он прижал меня к себе, и мы долго молчали, сидя рядом.
     Я старался развеселить отца. Мы очень любили «выступать» в библиотеке. Отец садился за фортепьяно (он играл не хуже Гэла, то есть, мастерски), а мы с Дэном хором пели романсы и народные песенки. В эти минуты отцовское лицо расцветало и теплело. Он весело улыбался нам, и мы, воодушевленные его улыбкой, очень старались. Я и Дэн не были обижены ни слухом, ни голосами, и наше пение действительно звучало очень прилично. Многие лакеи, слуги и служанки непременно приходили послушать нас, и я слышал, как горничные говорили друг другу:
     - Поют, как соловушки, наши молодые господа!
     … Спустя неделю, второго сентября, Гэл и Инеттой явились к нам, и мы бурно приветствовали их возвращение. Они приласкали нас так, словно мы не виделись тысячу лет. Их лица светились тихим счастьем и умиротворением. Голос Инни изменился: он стал глубоким, грудным, мелодичным – еще красивей, нежели был. Они обняли и поцеловали моего отца – и поблагодарили его за то, что он « не оставил их детей».
     Отец улыбнулся:
    - Теперь это и мои дети.
    И подмигнул им:
    - Или вам жалко делиться со мной?
    Все мы от души засмеялись, а я, к тому же, едва не заплакал: оттого, что мы снова все вместе – и можем радоваться жизни еще полнее, чем до сих пор.
     Этим же вечером я гулял в парке с Гэлом и рассказывал, как мы жили без него и без Инни.
     - Ретт просто золото, - заметил Гэл, выслушав меня. – Настоящее золото. Как же я рад, что он так чудесно изменился!
     - Ты счастлив? – спросил я.
     Он обнял меня:
     - Счастлив, Фэри! Так счастлив, что, боюсь, не придется ли мне расплачиваться за это.
     - Ты уже расплатился, - напомнил я ему. – Ты был несчастен целых пять лет.
     - Верно, - он приподнял меня под мышки и поцеловал, и я тоже поцеловал его в обе щеки: впервые с тех пор, как мы с ним познакомились. Щеки у него были мягкие, и от него пахло «Белым тюльпаном». Он поставил меня на землю, и мы долго шли молча. Я думал о том, что всё-таки очень сильно люблю Гальдора, а он, наверно, думал о том, что любит меня`.
     Но потом мои мысли приняли иное направление. Я спросил Гэла:
     - Как ты думаешь, Инэнео Ферлан приедет к нам?
     - Не знаю, брат, - ответил Гэл. – Я думаю, он сначала ответит твоему отцу письменно.
     Он впервые сказал «твоему отцу».
     - Отец тоже так считает, - ответил я. – Он сказал, что написал Ферлану очень убедительное письмо. Так что тот должен ответить.
     И негромко произнес:
     - Ирэнео Ферлан из Савенгиля…
     - Тебе хочется, чтобы он приехал? – улыбнулся Гэл.
     - Да, сказал я. – Потому что я еще не видел лилипутов.
     Он засмеялся:
     - Фэри, какой же ты еще ребенок! Ты должен хотеть, чтобы он приехал не потому, что он лилипут, а потому что он может помочь Ретту.
     - Ну, это самой собой, - я пожал плечами. – И вовсе я не ребенок. Просто хочу его увидеть, вот и всё.
     Я взял Гэла за руку.
    - Гэл, а тебе не грустно, что я называю отца «отец»?
    - Странно было бы, если бы ты называл его дедом, - пошутил он.
     Я засмеялся, а он серьезно сказал:
     - Всё в порядке, Фэри, - и тихонько потряс мою руку. – Честное слово. Потому что я люблю и тебя, и Ретта. А потом, я так счастлив!
     Он впервые сказал мне «люблю». Я тоже потряс его руку в знак того, что люблю его очень сильно. И спросил:
     - А Дэнни ты любишь?
     - Очень! Очень люблю всех вас. Но ты для меня на особом месте.
     - Мы тебя тоже страшно любим, - признался я. Говорить «мы» было легче, чем «я». «Мы любим» – это звучало не так душещипательно, как «я люблю». Но Гэл прекрасно меня понял. Он погладил меня по голове. Мы повернули и, не торопясь, пошли к дому.

                15.
     Проходит несколько дней.
     Восьмого  сентября мы с отцом и Дэнни верхом уезжаем в Дагобер, потому что за лето (как быстро оно промелькнуло!) я еще ни разу не видел этого города. Дэнни не раз выступал здесь вместе с Инеттой, но он едет с нами: взглянуть на Дагобер «глазами зажиточного всадника», как он выражается.
     Отец едет на одном из лучших жеребцов конюшни Непотопляемого Фрегата – на янтарной масти Скутере со светлой гривой и светлым хвостом. Подо мной – моя дымчатая Ирма, а Дэн скачет на Сириусе, рыжем жеребце. Я уже научился ездить галопом, но мы редко пускаем наших лошадей вскачь. В основном, они трусят рысью по тропинкам Дагоберского леса, вдоль большой дороги.
     Все мы одеты легко – и любуемся ранней осенью, которая здесь, на юге королевства, - всего лишь продолжение лета. Деревья еще совсем зелены, но их листва уже потемнела, стала суховатой и жесткой, и, то там, то здесь вдруг проглянет, мелькнет, точно ненароком желтый лист – и тут же стыдливо спрячется в густой, пышной зелени.
     День сегодня жаркий. Мы приезжаем в Дагобер через час после того, как выехали из Фрегата. Оставив лошадей в трактире, мы идем осматривать город. Поездка по знойным тропинкам и дорогам утомила нас, поэтому мы первым делом направляемся в ближайшую кофейню, прохладную и полупустую. У нее оригинальное название «Всадник у цели». Такое чувство, что эта кофейня ждала нас, и мы совершили наш путь, в основном, ради нее.
     Отец берет себе кружку пива, а мы с Дэном пьем лимонад, приятно холодный и кисловатый. Отдохнув немного, мы покидаем «Всадника» и идем в музей. Там мы с Дэном благоговейно рассматриваем старинные доспехи и оружие, скульптуры и картины.
     После обеда мы заходим в собор Святого Матфея, где ставим свечи, молимся и дышим негустым, мягким ароматом ладана. Потом мы осматриваем дворцы, особняки, здание университета и по дороге заходим в лавки, чтобы купить ту или и иную мелочь. Отец рассказывает нам истории некоторых старинных зданий, мы погружаемся в прошлое, как в морские волны, и весь мир кажется нам удивительно старым, а прошлое несказанно далеким, как это бывает в детстве и юности.
     Заканчиваем мы нашу экскурсию обедом в трактире со страшноватым и смешным названием «Иди сюда». «Сюда» действительно стоит придти (во всяком случае, стоило в годы моего отрочества), здесь очень вкусно кормят.
     У отца в Дагобере есть родственники и знакомые, но ему не хочется сегодня навещать их. Так как я видел этих родственников (они в июне приезжали во Фрегат с визитами), я очень хорошо понимаю отца. На его месте, да и на своем собственном, я бы тоже не стал к ним заходить без особой на то надобности. Поэтому мы забираем наших лошадей и возвращаемся домой.
     Когда я, довольный и усталый, отдаю свою Ирму Атису Дойлу, подошедшему, чтобы отвести ее в конюшню, я вдруг замечаю, как из кармана штанов Рено Данже, уводящего в конюшню Скутера, отцова жеребца, выпадает какая-то бумажка. Ни отец, ни Дэн, ни Атис, ни сам Данже не замечают этого. Я сую бумажку себе в карман. Я не знаю, зачем делаю это; вероятно, из машинального чувства предосторожности, которое неизменно пробуждается во мне при виде Данже, даже когда я думаю совсем о другом. Я не задаю себе вопроса, что` может быть на этой бумажке. Очень вероятно, там просто список необходимых покупок или еще что-нибудь столь же не интересное и прозаическое. Я совсем не думаю в эту минуту о бумажке, о ее содержании. Мои мысли обращены к тому, что я увидел в Дагобере, и еще почему-то к английским писателям. Меня очень интересует – и давно – каким образом они, переводя немецкую, французскую или нашу отечественную книгу, переводят слово «ты», которого у них нет? Их таинственное «you» всегда меня занимало. Очень интересен народ, который может одним словом выразить и вежливость, и фамильярность, размышляю я. К тому же, у англичан нет понятия «род». У них все вещи одного рода. Это для меня тоже загадка. Я уже знаю, что говоря о каком-нибудь предмете «he» или «she», «он» или «она», они всё-таки придерживаются определенных правил. Но почему тогда всё-таки у них нет родов? И как им быть с переводами, особенно с «you»? Я уже спрашивал об этом отца и Гэла, но их ответы меня не совсем удовлетворили. Они сказали, что всё зависит от мастерства переводчика – как в Англии, так и в других странах. Я подумал: нам ведь тоже нелегко приходится с их «you». Если всё время переводить «you» как «вы», получится, что даже и к котенку герои обращаются на «вы». А если переводить «you», как «ты», получится, что и королеве можно запросто говорить «ты», и она не обидится…
    Наверно всё дело в «сэре» или «мистере», думаю я. Если рядом с «сэром» и «мистером» стоит «you», оно, скорее всего, означает « вы». Ну, а если не стоит? Тогда, вероятно, следует учитывать контекст и отношения героев между собой…
     Раздумывая над тонкостями перевода, я вхожу в дом, поднимаюсь в свой «кабинет» - и только здесь вспоминаю о бумажке, оброненной Данже.
     Я рассеянно вынимаю ее из кармана моих панталон, разворачиваю сложенную вчетверо половинку тетрадного листа и читаю: «Рено! Правильно ли я понял, что ты не в состоянии выполнить мое задание даже за ту сумму, которую я тебе предложил? Goddam, ну и хлюпик же ты! Впрочем, что с тебя взять, с бывшего священника. Так и быть, я сам займусь Баризани. По крайней мере, у тебя хватило духу написать, где вы оба в точности находитесь. Сожги записку и успокойся: ты будешь совершенно ни при чем».
     Подписи не было. Вместо нее я увидел странный знак, похожий на монограмму.
     Разумеется, я немедленно забыл про особенности английского языка. Меня словно слегка ударило током; точно я только что вернулся с морозной улицы и снял шерстяной шарф, как это не раз бывало в Хэберге. Шарф потрескивал, словно стрекоза, и покалывал кончики моих пальцев.
     Но записка с монограммой кольнула меня в самое сердце. Я понял: Данже предатель и связан с тем, кто хочет убить моего отца. По вине Данже этот кто-то знает, где теперь находится отец. И, возможно, убийцы уже где-то рядом.
     Я опустился в кресло и перечитал записку еще несколько раз. Goddam… Я слишком хорошо знал это английское слово. Оно не было загадочным, как «you». Оно было совершенно понятным и означало «проклятие».
     Мое сердце начало стучать с такой же силой, как в тот день, когда отец приехал во Фрегат и еще не был для меня отцом, а просто Эвереттом Баризани, чужим человеком, которого я не желал видеть. Но теперь он стал мне родным, и мое сердце стучало именно поэтому. Я любил своего отца именно таким, каким он теперь был, а его хотели убить. Кто? За что? От черных, крепких, аккуратных букв на меня повеяло серьезной угрозой. Из письма следовало, что Данже не смог убить отца даже за большие деньги, но человек, написавший записку, был способен на всё, я это чувствовал.
     Нужно было спешить: показать записку либо отцу, либо Гальдору. Я лихорадочно соображал. Если я покажу записку отцу, он, чего доброго, захочет сам объясниться с Данже, и в лучшем случае Данже просто-напросто сбежит после этого разговора. А его нельзя упускать: ведь только он может назвать имя того, кто охотится за моим отцом, Если же я покажу записку Гальдору, отец подумает, что я ему не доверяю, и огорчится.
     Я покажу записку одновременно им обоим, вдруг осенило меня. Да, сегодня же за ужином! Правда, до ужина еще довольно-таки далеко, и как бы чего не случилось за это время. Я с трудом взял себя в руки и принял решение охранять отца до ужина. Я сунул в карман свой маленький пистолет, стреляющий дробью, чтобы не выслушивать лишние вопросы и не давать на них ответы (большой, настоящий пистолет, подаренный мне Гэлом, конечно, сразу бы все заметили). Потом я умылся холодной водой, пошел к Гэлу и попросил его обязательно быть на ужине – только без Инни. Это его удивило и слегка насторожило. Я сказал:
     - Понимаешь, мне есть, что сказать тебе и отцу. Но только вам двоим.
     Гэл обладал способностью улавливать движения чужой души с чуткостью антенны. Он на минуту задумался, потом сказал:
     - Видишь ли, я никак не могу допустить, чтобы Инни ужинала одна или только вместе с Дэном, без меня. Да этого и не нужно. Вот что: лучше выпьем чаю в мое кабинете, все втроем. Согласен? Потому что я вижу: у тебя что-то серьезное. И лучше этого не откладывать. Я прав?
     Я кивнул.
     Он тоже кивнул мне.
     - Тогда зови отца. Чай будет через двадцать минут. Скажи: Гэл приглашает.
     Я снова кивнул, посмотрел на него с благодарностью и пробежал к отцу. Но его не было в комнате. Рено Данже сказал мне:
     - Его милость в ванной, сударь.
     Я беззаботно улыбнулся Данже, а сам в страхе подумал: не сделал ли он чего-нибудь с отцом? Но я умел владеть собой в самые ответственные минуты жизни.
     Я прокрался к ванной и негромко спросил, приложив губы к замочной скважине:
     - Пап, ты здесь?
     - Да, Фэри, - услышал я его спокойный, как всегда, приветливый голос. – Лежу в прохладной воде и курю сигарету. Я нужен тебе? Я скоро выйду.
     - Нет, ты отдыхай, - сказал я. – Просто Гэл зовет нас на чай к себе в кабинет через двадцать минут.
     - Хорошо, сын, - отозвался он. – Я с удовольствием приду.
     Я отошел от двери и встал у стены. Я решил охранять отца до самого чая. Каждая минута казалась мне часом, но я стоял на посту, сжимая в руке свой пистолет, заряженный бекасинной дробью, и думал: пусть только Данже подойдет к ванной. Я выстрелю ему в глаз. Я наверняка знал, что попаду, потому что за последние три года ни разу не промахнулся, стреляя по мишени с близкого расстояния.
     Однако Данже так и не появился. Отец вышел из ванной комнаты в халате и прошел мимо, не заметив меня. Я бесшумно последовал за ним и, когда он зашел к себе в комнату, встал рядом с дверью. Комната Данже была напротив наших с отцом апартаментов. Я слышал, как Данже ходит там, и не беспокоился, что он застанет меня или отца врасплох. Только раз я оставил свой пост: чтобы сменить рубашку и брызнуть на себя «Белым тюльпаном». Ведь после поездки в Дагобер я был весь потный и сам мечтал принять прохладную ванну и переодеться во всё свежее. Но мне удалось только сменить рубашку и снять короткие чулки. Надевать новые чулки я не стал: слава Богу, во Фрегате мои босые ноги в сандалиях никого не смущали.
     Слегка освежившись таким образом, я снова занял свой пост.
     Вскоре отец вышел в коридор, одетый легко и просто, как всегда одевался во Фрегате.
     - Ждешь меня? – он улыбнулся мне. Я кивнул ему, как Гэлу, и мы вместе отправились на чай к нашему общему другу.
     На этот раз мы все трое налили себе ароматного китайского чаю со сливками – даже я, который обычно пил кофе. Но я попросил отца и Гэла не пить, пока они меня не выслушают. Я достал из кармана записку и зачитал им ее.
    Когда я всё прочел, то увидел, что отец бледен, а глаза Гэла похожи на два пистолетных дула. Темно-голубые, они потемнели еще больше.
     - Эта записка выпала из кармана Рено Данже, я видел, - сказал я и протянул записку отцу. Он пробежал ее глазами и протянул Гэлу. Гэл, в свою очередь ознакомился с запиской, после чего спросил:
     - Ретт! Что это за знак вместо подписи?
     - Не знаю, - ответил отец.
     Мы сделали по глотку чая.
     - Нужно допросить Данже, - сказал Гальдор после минутного молчания. – Допросить и посадить под домашний арест.
    - Да, я тоже так считаю, - твердо сказал отец, и они с Гэлом посмотрели друг другу в глаза. Потом оба пожали мне руку.
     Конечно, они не допили свой чай. Я тоже. Мы торопливо сделали еще по несколько глотков, после чего отец и Гэл попросили меня оставаться на месте и ждать их возвращения. Мне нестерпимо хотелось пойти с ними, я очень переживал за них, но не посмел спорить.
     Они ушли, а я остался.
     Мне показалось, прошла целая вечность, прежде, чем они вернулись. Теперь их лица были спокойнее. Гэл позвонил, чтобы убрали чашки. Они с отцом налили себе вина и закурили по тонкой сигаре.
     - Иди к нам, Фэри, - ласково позвал меня отец, и я, до тех пор стоявший у распахнутого окна, подошел и уселся между ними на диван. Мне налили вина с водой, и мы выпили за здоровье друг друга.
     Как узнал немного позже, они без всяких усилий арестовали Данже и отвели его в чулан без окон, но с довольно большими вентиляционными отдушинами. Данже ничего не сказал им. Он не оправдывался и не ругался; просто молчал в ответ на все вопросы, как будто не слышал их.
     - Жорж Каузоль будет охранять его, - сказал Гальдор.
     Я вздохнул с облегчением. Жорж Каузоль был сыном Жана Каузоля, старого лакея, бывшего матроса с «Непотопляемого». Каузоль-младший отличался дюжим, крепким сложением, но главное, он был верным и преданным слугой. Я не сомневался: ему можно доверить охрану Данже.
      Отец долго разглядывал монограмму, видимо, стараясь припомнить, не видел ли он где-нибудь этого знака. Но, в конце концов, он покачал головой, обнял меня за плечо и сказал:
     - Гальдор, даю тебе слово, что не знаю, кто писал это письмо.
     - Верю, - отозвался Гэл. - Но дай мне и другое слово: что ты больше не покинешь Фрегат. Твои враги теперь знают, где ты.
     - Даю слово, - сказал отец.
     После ужина они снова ушли в кабинет на совещание, а слуги Фрегата обсуждали между собой новость, которую узнали: господину Эверетту Баризани грозит опасность, а Рено Данже оказался пособником преступников.
     Я рассказал всё, что знал, Инни и Дэну, но аккуратно, чтобы не пугать их.
     Я напрасно переживал. Они не испугались.
     - Фэри, мы не дадим в обиду Ретта, - очень твердо сказала мне Инни. – Но вы с Дэном больше не должны уходить к морю без взрослых.
     Мы вздохнули, но обещали не уходить. Она поцеловала нас обоих и добавила:
     - Я уверена: скоро господин Ферлан напишет нам. И приедет.
     Мне тоже хотелось в это верить. Но я знал и другое: пока мы живем в Непотопляемом Фрегате, ничего непоправимого с нами произойти не может. Во всяком случае, не должно. Потому что наш каменный фрегат – настоящая крепость, в которой царят мир, дружба, любовь и понимание. Всё это казалось мне сильнее той опасности, которая угрожала моему отцу, а значит, в какой-то степени, и нам всем. Но сила неведомого зла уступала силе нашего Фрегата. И я верил: в суровый час испытания победа останется за нами.

                16.
     В тот день, двенадцатого сентября, я вынужден был пойти на морской пляж один. Во всяком случае, я старался убедить себя, что мне совершенно незачем тревожить наших взрослых.
     Это случилось после обеда. Гальдор с Инеттой были у себя, Дэн спал, да и моего отца сморило, когда я вдруг вспомнил, что мы с Дэнни забыли на пляже кожаный мяч, подарок моего отца.
     Мяч был нашей гордостью: дорогой, надувной, самый что ни на есть спортивный. Утром мы ходили купаться все вчетвером (Инни не могла сопровождать нас, они с Гэлом купались по вечерам – и там, где мы бы не могли их увидеть, если бы тоже отправились купаться). Мы взяли с собой модель Непотопляемого и мяч. Погоняв мяч, мы с Дэном увлеклись нашим маленьким фрегатом и, когда уходили домой, совершенно забыли про мяч, так как думали в это время о «Непотопляемом» и говорили о нем. Гэл с отцом тоже были заняты беседой, а Бренда, которая нас всех охраняла, не сочла нужным напомнить нам о мяче. Она, должно быть, полагала, что совершенно неважно, где он находится, – ведь ей не приказывали охранять его. Это и в самом деле было не так уж важно, но по берегу мог кто-нибудь проходить, увидеть наш замечательный мяч ценой в три золотых марсинга – и взять его себе.
      Когда я подумал об этом, мне стало ужасно жаль нашего с Дэнни мяча, я забеспокоился и решил сбегать на берег один. Мне казалось, в этом нет ничего опасного. Одно меня немного тревожило: чтобы взрослые не узнали, что я был на берегу. Гэл и отец (один строго, другой мягко, но решительно) сказали нам с Дэнни, чтобы мы даже не думали уходить на берег одни. Мы пообещали им не уходить, как и Инетте. Но в тот день я подумал, что, собственно, не нарушу запрета. Ведь я собираюсь не купаться, а всего-навсего взять забытый мяч: это займет не более пяти минут. Правда, у меня и Дэна больше не было ключей от калиток, главной и боковой: Гэл забрал их, чтобы мы «не соблазнялись». Но неподалеку от боковой калитки прутья решетки были слегка разогнуты, и мы с Дэнни без особенного труда пролезали между ними. Взрослый человек, конечно, не мог бы проникнуть через наш «тайный лаз», как мы его прозвали, но мы оба были тонки и стройны, и не так уж велики ростом – и мы беспрепятственно  пролезали в лаз до того дня, когда нам запретили уходить к морю без взрослых.
     Теперь я решил воспользоваться нашим секретным ходом, чтобы никого не тревожить по пустякам. Я даже не взял с собой Бренду, чтобы она, случайно залаяв, не выдала моего ослушания. На всякий случай я, конечно, захватил свой пистолетик, стреляющий дробью, но это было сделано, скорее, машинально, чем сознательно, - я вечно таскал его в кармане просто, как игрушку, если уходил или уезжал верхом за пределы сада или поместья.
     Я беззаботно спускался вниз по деревянной лестнице, думая о том, что в октябре мы с Дэнни начнем учиться в сэммелской школе-пансионе. До Дагобера было далековато добираться, и Гальдор нашел для нас школу в Сэммеле, где могли учиться и «приходящие» ученики. Еще одна подобная школа была в Солстреме, но Гэлу она не понравилась. Остальные школы были закрытые, а мы с Дэном, благодаря моему отцу, успели проникнуться спокойной нелюбовью к закрытым школам – и очень радовались, что сможем возвращаться после уроков домой, в наш Фрегат.
     Я спустился по лестнице и огляделся по сторонам. Пляж был совершенно пустынным. Я побежал к мосткам, где были привязаны лодки, - туда, где мы с Дэнни недавно показывали моему отцу, Гэлу, Инетте, Ани и Дойлу, как плавает наш фрегат.
     Мяч был на месте. Я поднял его, а когда выпрямился, то увидел, что передо мной уже стоит какой-то незнакомый человек. В руке у него был пистолет, самый настоящий, и он смотрел на меня изучающе.
     Я навсегда запомнил ту нашу встречу, и его бледное лицо – худощавое, с неправильными чертами. Он что-то жевал, неторопливо, даже несколько лениво, а его черные глаза пристально и хладнокровно изучали меня. Я оробел, увидев его. В те минуты я не мог сообразить ни одной мысли, кроме той, что передо мной, вероятно, враг, и что он вооружен. Но моя память сфотографировала его независимо от меня: довольно высокого, крепкого, темноволосого, без каких-либо особых примет.
     - Добрый день, - молвил он. – Ты из Фрегата?
     - Да, - ответил я, соображая, что не успею достать свой маленький пистолет.
     - Добрый день, - добавил я на всякий случай, чтобы он не подумал, что я испугался или, напротив, воинственно настроен.
     - Как тебя зовут? – спросил он.
     - Дэнис Лоль, - ответил я, ни на секунду не задумавшись. И обрадовался, заметив в его глазах легкое разочарование. Он спрятал свой пистолет в карман плаща.
     - А Фарината Антино ты знаешь? – его вопрос прозвучал почти утвердительно. – Такого темноволосого. Ему четырнадцать.
     Я мысленно возблагодарил Бога за то, что мои волосы выгорели на солнце и были теперь почти такими же светлыми, как у Дэнни.
     - Да, я знаю Фарината, - ответил я.
     - Ты можешь позвать его сюда? – спросил он. – У меня для него письмо.
     - Он наказан, - ответил я очень спокойно и подумал, что не лгу. Я действительно претерпевал сейчас наказание страхом за то, что ослушался отца и Гальдора.
     В глазах незнакомца снова мелькнула досада, и я обрадовался, что назвался Дэнисом Лолем. От всей души обрадовался. Я не знал, что он сделал бы со мной, назовись я Фаринатом, но чувствовал: он не просто так встретил меня с пистолетом в руке.
     - Я сам могу передать письмо, сударь, - предложил я.
     - Да, передай, - кивнул он. - Только передай обязательно.
     И, вытащив из кармана золотой, он протянул его мне вместе с кожаным конвертом, на котором белой краской было выведено:  «Господину Эверетту Баризани».
     Я взял письмо, поблагодарил за золотой и простодушно поинтересовался, от кого письмо.
     - Это, приятель, тебя не касается, - молвил он, пристально глядя на меня. – Передай себе письмо – и всё.
     - Будет сделано, - ответил я беззаботно, глядя прямо ему в глаза.
     - Да, передай, сынок, - задушевно повторил он, снова вытаскивая пистолет и приставляя дуло к моему лбу. – Видишь, какая у меня игрушка? Помни о ней. Я человек мирный, но люблю, когда мои поручения выполняются.
     - Я выполню, - сказал я, испытывая одновременно и страх, и гнев. Видимо, он заметил, что мной владеет не только страх, потому что рассмеялся (зубы у него были редкие и длинные).
     - А ты не трус, Дэнис, - сказал он с одобрением. – Но всё-таки помни про мое оружие. Если ты не передашь письмо, я тебя из-под земли достану. Понял? Ну, до встречи.
     Он кивнул мне, выплюнул лакричный корень, который до тех пор жевал, и, снова сунув пистолет в карман плаща, неторопливо побрел вдоль берега.
     Я удалился с места нашего знакомства гораздо поспешней, чем он. Мне очень хотелось, чтобы Гэл и наши лакеи схватили этого человека. Но потом я замедлил шаг. Мной овладел страх – за Гэла и за моего отца. Вдруг этот человек явился не один? Вдруг их много? Тогда они убьют и отца, и Гэла.
     Я поднялся к Фрегату, перебросил мяч через ограду и сам протиснулся между прутьями вслед за ним. Мне очень хотелось знать, что за письмо лежит в кожаном конверте. Но я был слишком честен, чтобы читать чужие письма – во всяком случае, запечатанные сургучом. На незапечатанные послания моя честность не всегда распространялась. Но сургучная печать вызывала во мне почтение. К тому же, я чувствовал себя слишком взволнованным. Подхватив мяч, я бегом побежал домой и тихонько прошел к отцу. Его комната не была заперта, он спал, но услышав мои осторожные шаги, проснулся и поднял голову с подушки.
     - Фэри, - он улыбнулся мне. – Ты чего такой взъерошенный?
     И сел на кровати. Он спал одетым поверх покрывала, как всегда днем. Я положил мяч, сел рядом с ним и сказал:
     - Прости, пап. Я сбегал за мечом к пляжным мосткам. Я больше не буду, честное слово. Просто мяч – это ведь твой подарок. И… понимаешь, там я встретил человека… вот письмо. Только ты не пугайся, он уже ушел.
     Отец слегка побледнел, но в его глазах точно сверкнуло что-то, а улыбка стала дерзкой и вызывающе насмешливой – совсем, как в молодости.
     - Я никого не боюсь, - сказал он  мне. – Никого, кроме Бога.
     Он взял у меня конверт, сломал печать, вынул небольшой исписанный бумажный листок и начал читать. Спустя несколько минут, показавшихся мне страшно долгими, он отбросил листок в сторону, встал и сказал:
     - Посиди тут! Может, он еще не успел далеко уйти. Мы с Гальдором постараемся догнать его.
     И, прежде, чем я успел что-либо сказать, он вышел из комнаты с конвертом в руке – очень быстро, несмотря на свою хромоту.
     Через малое время я увидел их в окне: отца, Гэла, четырех вооруженных слуг и свору охотничьих собак. Люди были в седлах. Они очень быстро уехали, а я взял брошенное отцом письмо, опустился на стул у окна и прочитал следующее:
     «Эверетт Баризани!
     Хочу тебе сообщить, что нашел тебя, несмотря на то, что ты хорошо спрятался. Так что поскорее прячься в другое место, если ты еще не понял, что мои люди найдут тебя везде, где бы ты не затаился. И покончат с тобой.
      Наверно, тебе хочется знать, кто я такой и за что хочу тебя убить? Ты этого не узнаешь, во всяком случае, при жизни. У меня благородная цель: избавить мир от Баризани, который сделал несчастными множество людей. Называй меня Мститель, этого будет довольно. И помни: ты не заслуживаешь того, чтобы спокойно умереть в монастыре, куда ты вознамерился удалиться. Ты думаешь, всё так просто: сделать людей несчастными, а потом скрыться в обители покоя? Нет. Я позабочусь о том, чтобы ты умер без покаяния, как пес под забором: лучезарный Ретт, любимец женщин и их же проклятие! Я знаю: ты не изменился. Провидение сделало тебя бесплодным и бессильным, только поэтому ты надел маску раскаявшегося набожного человека. Тебе не остается ничего другого. Но если бы не твое роковое ранение, ты продолжал бы делать людей несчастными.
     Я знаю, Фаринат Антино, усыновленный Гальдором Оллорто, - твой сын. Мало того, это твой единственный сын. У тебя было довольно незаконных детей, но все они скончались. Все, кроме Фарината. Мои люди позаботятся (если уже не позаботились), чтобы он последовал за остальными твоими исчадьями. Род Баризани должен пресечься: он не имеет права на продолжение.
     Вероятно, ты удивляешься моей осведомленности. Не удивляйся. Мститель должен хорошо знать того, кому он мстит. А моя монограмма, изображенная греческими буквами, обозначает: Служитель Возмездия. Это моя подпись. Прощай!»
     Ниже стояла монограмма. Только теперь я разглядел в ее вензелях греческие буквы «Сигма» и «Бета», или же «С" и "В" (Служитель Возмездия).
     Я машинально сложил письмо (почерк был тот же, что и в записке) и вышел из комнаты: ждать отца, Гальдора и слуг Фрегата у крыльца. Я очень переживал за них.
     Слава богу, они вскоре вернулись. Я очень надеялся, что они придут с пленным, но его с ними не было.
     - Собаки взяли след, - сказал дворецкому Гальдор. – Они вели нас до леса, а там… словом, он ускакал верхом. Мы так и не увидели его.
     - Где письмо, Фэри? – с тревогой спросил отец. – Ты читал его?
     Я кивнул и молча протянул ему письмо. Я увидел: он огорчен тем, что забыл взять письмо с собой, и что я прочитал его.
     - Не бойся, - шепнул он, обнимая меня. – Я не позволю, чтобы и волос упал с твоей головы.
     - Фаринат, - сказал Гэл. – Мне нужно поговорить с тобой.
     Его голос звучал сухо, и я понял: разговор предстоит самый неприятный.
     - Мне тоже хотелось бы поговорить с тобой, Гэл, - мягко сказал отец.
     Гэл пожал плечами. На нас он не смотрел.
     Втроем мы прошли в его кабинет.
     - Фэри, - Гэл устремил на меня острый взгляд потемневших глаз. – Кто обещал мне не выходить за пределы усадьбы?
     - Я больше не буду, Гэл, честное слово, - я опустил голову.
     - Он просто хотел принести мяч, - заговорил отец, примирительно дотрагиваясь до руки Гэла. – Я же говорил тебе…
     - Принести мяч! – скулы Гальдора шевельнулись, а в глазах сверкнули молнии. – Просто принести мяч!
     И он резко отвернулся от нас.  Потом холодно сказал:
     - Эверетт, дай мне письмо. А ты, Фаринат, расскажи, как всё было.
     Я всё рассказал им. Пока я говорил, отец стол рядом со мной, положив руку мне на плечо, а Гэл стоял у окна с письмом в руках, повернувшись к нам спиной.
     Когда я замолчал, он сказал:
     - Отлично. Если бы Фэри не назвался Дэнисом, он лежал бы сейчас на берегу мертвый, с кожаным конвертом на груди.
     Он быстро обернулся к нам и почти крикнул мне в лицо:
     - Кожаный, ты понимаешь это?! Чтобы дождь не замочил, пока бы мы искали твое тело!
     Он взглянул на отца.
     - Слушай, на твоем месте я выдрал бы этого парня, - он указал на меня. – Долго бы драл. И от всего сердца.
     - Ты и на своем месте можешь это сделать, - сказал я ему сдавленным голосом. – Потому что ты тоже мой отец…
     Больше я ничего не смог сказать: мне очень не хотелось плакать перед ними обоими.
     Отец подошел к Гальдору и виновато произнес:
     - Гэл, он больше не ослушается тебя… я ручаюсь за него…
     Гэл крепко обнял его, прижал к себе и слегка оттолкнул. И в этом его жесте было столько любви и страха – за отца и за меня – что я не выдержал и всё-таки заплакал. Слезы лились из моих глаз, я торопливо вытирал их рукавом. А Гэл говорил:
     - Кто он такой, этот Мститель, черт бы его взял? Неужели у тебя нет даже предположений, Ретт?
     - Нет, - отец обнял его. – Успокойся, Гэл. Фэри сказал нам приметы этого человека. Я его не знаю, но это, конечно, наемник Мстителя. Почерк мне не знаком. Впрочем, я никогда не запоминал почерки. Может, мне прямо сейчас уйти в монастырь? Завтра же… чтобы он оставил в покое Фэри.
     - Да не оставит он в покое ни Фэри, ни тебя! – Гальдор высвободился из его рук и подошел ко мне.
     - Довольно, не плачь.
     Я крепко обнял его. Он поцеловал меня в волосы и отрывисто бросил:
     - Поду, навещу Данже. Сегодня он мне всё скажет. Я это знаю.
     И ушел.
     Отец приблизился ко мне, я обнял и его. Он поцеловал меня в щеку.
     - Всё в порядке, сын. Гэл просто переживает за нас. Ну, не плачь. Я рад, что ты не струсил сегодня. Я горжусь тобой… и еще… - его голос задрожал. – я счастлив, что ты остался в живых.
     - Я больше не буду, пап, правда, - я быстро схватил его руки и поцеловал их. – Ты можешь не беспокоиться за меня. И я ничего не боюсь: как ты, как Гэл. Я буду стоять за вас обоих…
     Отец вздохнул. Мы с ним долго молчали. Потом он достал из шкафчика бордо в графине, и мы выпили по небольшому бокалу: друг за друга, за Гэла и за всех остальных, кто был нам дорог.
     Отец сказал:
     - Знаешь, Фэри, когда Гэл выходил сейчас из комнаты, у него было точно такое же лицо, как в тот день, когда он стрелялся со мной. Тогда я думал: он меня ненавидит. А теперь понял: тогда-то он больше всего и любил меня… так же, как любит сейчас. Сколько боли я ему причинил! И другим тоже.
     Он умолк. Я решительно предупредил его:
     - Только ты, пожалуйста, не говори мне, что заслужил этого Мстителя.
    Он улыбнулся мне своей берущей за сердце улыбкой и ответил:
     - О, никого я еще так не заслуживал, как Мстителя. Он должен был появиться. Но я не заслужил смерть от его руки: я в это верю. Потому что он хочет убить не только меня, но и тебя, а это уже неправильно. И потом, он не хочет, чтобы моя душа спаслась. Это тоже неверно.
     Я хотел возразить, что Мститель – вообще негодяй, и в нем нет ничего правильного, но отец твердо сказал:
     - Давай поговорим о другом.
     И мы стали говорить о Гэле, Инетте и Дэнни.
     В тот день Гэл дал себе волю и так допросил Данже, что под конец допроса на пленном не было живого места. В страхе за свою жизнь (возможно, ей действительно угрожала опасность) Данже рассказал Гэлу всё, что знал. Но знал он не много.
     Он признался, что два года назад какие-то люди в масках поймали его на улице Геммы и привезли с завязанными глазами в какой-то загородный дом. Там с ним долго беседовал человек, которого Данже так и не увидел, ибо тот прятался за драпировкой. Человек обещал платить ему деньги, если он будет регулярно доставлять ему сведенья о своем хозяине Эверетте Баризани. Невидимый собеседник Данже назвался Мстителем. Данже хотел отказаться, но угрозы и вид денег заставили его согласиться на сделку. Он писал письма в Гемму, на пятое почтовое отделение, на имя Эммы Шварц, до востребования. Ему платили за информацию. Каждый месяц он получал по пятьдесят золотых. Но когда ему письменно велели убить Эверетта Баризани, он наотрез отказался это сделать, хотя и трепетал от страха за свою жизнь.
     - Мститель прислал мне яд, чтобы я отравил господина Баризани, - признался Данже Гэлу. – И пятьсот золотых. Но я отослал ему деньги обратно. А яд – на дне моего саквояжа.
     - Почему ты не сжег записку Мстителя? – спросил Гэл.
     - Забыл, - ответил Данже.
     Гальдор позвал к Данже нашего врача, Ингелота Лума, который пользовал еще его отца, а сам вернулся к нам и рассказал всё, что узнал от бывшего священника из Хэберга.
     С этого дня было твердо решено, что я, отец и Дэн больше не покинем поместья даже под охраной. Гэл велел заменить прутья в ограде, в том месте, где я выбрался наружу. Так перестал существовать наш с Дэном тайный лаз.
     Я чувствовал: Гэл немного растерян и не знает, что предпринять. Все мы были растеряны и не знали, что же делать дальше. Не представляю себе, чем бы всё кончилось, если бы не… но я забегаю вперед. Следует рассказывать всё по порядку.

                17.
     Спустя два дня после истории с письмом, пятнадцатого сентября я, как это часто бывает, просыпаюсь раньше всех.
     Утро пасмурное, но теплое. Когда я встаю с кровати, ранняя свежесть охватывает мое голое тело, немного влажное от пота после душной ночи. Окна нашей с Дэнни спальни распахнуты, в них залетает осторожный ветерок.
     На моих часах половина восьмого, но я чувствую, что совершенно выспался (все мы рано ложимся). Я подхожу к окну и бросаю взгляд на Дэнни, который всё еще пребывает в сонном царстве. Он тоже спит голым. Сейчас он лежит, свернувшись калачиком, лицом ко мне, и я вижу синяки и царапины на его голенях и коленках. На некоторых царапинах темнеют пятнышки йода. Дэн уже знает, что`  со мной случилось и очень доволен, что в минуту опасности я назвался его именем. Я беру с кресла покрывало и заботливо накрываю моего друга, чтобы он не простыл.
     Потом я накидываю халат, иду в ванную и плещусь там минут пять в приятно прохладной воде. Вытершись полотенцем, я чищу зубы, брызгаю на себя мужскими духами (я привык подражать во всём отцу и Гэлу) и возвращаюсь в спальню.
     Через несколько минут, легко одетый, я спускаюсь по черной лестнице вниз, покидаю еще сонный дом и бегу в глубину сада. После душной ночи и прохладной воды мое тело кажется мне легким и невесомым, будто я не человек, а какая-нибудь бабочка.
     Я держу путь к живому лабиринту. Когда я подхожу к нему, солнечный луч, выглянувший из-за облаков, озаряет сад, парк, и я, задрав голову, вижу над собой кусочек синего неба.
     Мне становится весело оттого, что солнце подмигнуло мне своим лучом. Я вспоминаю про монету, данную мне на пляже пособником Мстителя. Я сохранил ее для того, чтобы в подходящее время (когда этого человека арестуют) вернуть ему ее обратно с самым пренебрежительным и даже презрительным видом. Мне очень хочется это сделать – но, разумеется, в тот момент, когда Зубастый, как я его прозвал, будет совершенно безопасен для меня и для тех, кого я люблю.
     Я быстро прохожу лабиринт, добираюсь до фонтана и некоторое время смотрю на золотых рыбок, которые плавают в бассейне, изящно пошевеливая мягкими плавниками. А когда оборачиваюсь, чтобы уйти, то, к своему изумлению, вижу, что я не один. На скамейке, в зеленой нише, прямо напротив меня, сидит какой-то странный мальчишка и внимательно на меня смотрит.
     Я мгновенно выхватываю из кармана панталон свой пистолет и целюсь в мальчишку. Он не шевелится, просто продолжает спокойно смотреть на меня. И я вдруг замечаю, что у него совершенно взрослое лицо. Он улыбается мне и произносит высоким, чистым тенором:
     - Опустите оружие. Меня зовут Ирэнео Ферлан, и я приехал сегодня в шесть часов утра вместе с моим помощником.
     Лилипут из Савенгиля! Я мгновенно сую пистолет обратно в карман, улыбаюсь ему в ответ и говорю:
     - Доброе утро. Мы очень ждали вас.
     И точно вижу себя со стороны: светловолосого мальчика в белой рубашке и светло-серых панталонах, загорелого, миловидного… и слишком высокого по сравнению с Ирэнео Ферланом. Мне становится неловко перед ним за то, что я такой большой. А он встает со скамейки и, не торопясь, легко ступая, подходит ко мне: стройный, в белой рубашке, в черном жилете, черных брюках и черных элегантных башмаках. Он поднимает голову, и я вижу его лицо: очень приятное, с удивительно светлыми, карими глазами и с тонкими чертами лица. Его темно-каштановые, густые, нежные, как пух, волосы коротко пострижены, и баки, спускающиеся почти до ушных мочек, тоже. Кожа у него тоже нежная, бело-розовая, точно жемчужная. Я невольно робею перед ним и чувствую себя ужасно большим, неуклюжим и грубым по сравнению с этим таинственным существом. Он протягивает мне руку, на которой поблескивает золотое кольцо. Я пожимаю ее – маленькую, но не по-детски сильную, а он говорит:
     - Доброе утро. С кем имею честь беседовать?
     - Я Фаринат Оллорто-Баризани, господин Ферлан, - отвечаю я, глядя на него сверху вниз. И объясняю:
     - Я сын господина Эверетта. Но усыновил меня Гальдор Оллорто.
     - Приятно познакомиться, - произносит он, чуть наклоняя голову набок.
     - Мне тоже, - отвечаю я, утопая в лучистом взгляде его янтарных глаз, больших, с длинными ресницами.
     - Меня можно называть просто Фэри, - добавляю я.
     Он с достоинством кивает, давая понять, что принял мои слова к сведению. Потом вдруг улыбается мне самой обаятельной, чуть озорной улыбкой и задушевно говорит:
     - Не стесняйтесь меня. Я, конечно, маленький, а вы большой, но это не повод для смущения, смею вас уверить.
     Я опускаю глаза и, розовея, бормочу:
     - Я не стесняюсь. Мне можно говорить «ты». Да, говорите мне «ты», пожалуйста.
     И почти сурово спрашиваю:
     - Вас удобно устроили?
     Он смеется:
     - Вполне. Пойдем, сядем, Фэри. И не бойся меня.
     - Я не боюсь, господин Ферлан, - отвечаю я. – Просто я к вам еще не привык, вот и всё. Но я, правда, рад, что вы приехали. И все в доме будут очень рады. Может, мне их разбудить?
     Мы садимся на скамейку в нише.
     - Не надо, - он дружелюбно смотрит на меня. – Когда-нибудь они ведь проснутся, верно? Ты не торопишься?
     - Нет.
     Куда я могу торопиться, думаю я, когда у меня такой потрясающий собеседник? Лилипут и гениальный сыщик одновременно! Да еще с таким необыкновенным лицом и кожей! Он кажется мне сказочным существом, и при этом я чувствую в нем необыкновенную внутреннюю силу. Она таинственным образом исходит от его улыбки, взгляда, слов.
     - А кто ваш помощник? – спрашиваю я.
     - Его зовут Акселин Гвардини, - отвечает он. – Сейчас он разбирает наши вещи, а может, и прилег вздремнуть. Право, не знаю. Знаю одно: он незаменимый человек в нашем деле.
      - Он полицейский? – осторожно осведомляюсь я.
      - Он бывший каторжник, - отвечает Ирэнео Ферлан. – Но, знаешь, это только к лучшему.
     Я не осмеливаюсь спросить его, почему то, что Гвардини бывший каторжник, – только к лучшему. А Ферлан в это время скидывает башмаки и усаживается на скамейке по-восточному, лицом ко мне.
     - Видишь ли, Селин спас мне жизнь, - сообщает он. – Но об этом потом. Я хотел бы знать, что у вас тут происходит. Ты можешь рассказать мне?
     - Я не знаю, с чего начать, - говорю я. – Отец мне не говорил, о чем он писал вам.
     - Начни, с чего хочешь, - он улыбается мне. – Я всё выслушаю с большим интересом.
     И я принимаюсь рассказывать. Я начинаю с того момента, как пришел весной к Гэлу, в дом на холме. Дальше я говорю, ничего не упуская. Ферлан должен знать всё, что происходило со мной, с Гэлом, с отцом. Я рассказываю ему про Дэнни и Инетту, про письма, найденные мной в Капитанской Каюте, про приезд моего отца. Я стараюсь говорить обо всём коротко и вместе с тем подробно. Заканчиваю я свой рассказ сценой на пляже, где я получил золотой и письмо, и где мог бы получить вместо этого пулю в сердце или в голову. Помолчав с минуту (Ферлан тоже молчит), я передаю ему содержание письма.
     - Вот и всё, что могу вам рассказать, - говорю я.
     - Всё это очень интересно, - Ферлан вытаскивает из кармана пиджака, повешенного мим на ветку зеленой ниши, небольшую записную книжечку с прикрепленным к ней цепочкой серебряным карандашиком и что-то рисует в книжечке в течение нескольких минут. Затем он показывает мне книжечку, и я, к своему изумлению, вижу искусно набросанный портрет того самого человека, который передал мне кожаный конверт на пляже.
     - Это же он! – вырывается у меня. – Но… разве вы его знаете?
     - Знаю, - отвечает Ферлан. – А вот он меня не знает и ни разу не видел. Ты очень точно описал его. Это Тамил Глохтайр по кличке Вол. Недавно он вышел из тюрьмы, где отбывал срок за соучастие в грабеже с убийством. А Волом его прозвали за то, что он всё время жует либо смолу, либо лакричный корень. Итак, выходит, восемь лет тюрьмы ничему его не научили. Хорошо бы поймать его. Впрочем, всему свое время. Я пойду в дом, Фэри.
     - Я с вами.
     Он обувается и берет пиджак. Мы встаем со скамейки и вместе идем в Непотопляемый Фрегат.
     Там нас уже ожидают Гэл и мой отец, которым сообщили, что Ирэнео Ферлан приехал.
     Гальдор и отец с величайшим уважением и нескрываемой радостью пожимают руку Ферлану. Он говорит им:
     - Простите, что не предупредил заранее о своем приезде. Видите ли, преступники могли каким-нибудь образом узнать, что я приезжаю, и это могло бы помешать мне.
     Мы идем завтракать в летнюю столовую. Теперь нас за столом семеро, потому что, кроме Ирэнео Ферлана с нами завтракает Акселин Гвардини, помощник нашего гостя. Мы с Дэнни исподтишка рассматриваем его. Это невысокий, но здоровый и крепкий человек лет сорока, молчаливый, большеносый и рябой. У него пепельные волосы, темно-серые глаза, умные, спокойные и внимательные. Мне никогда бы не пришло в голову, что он был на каторге. Все с ним очень любезны, даже сердечны (правда, про каторгу никто, кроме меня, не знает). Он же сдержанно дружелюбен с нами. Время от времени он бросает на Ферлана взгляд, исполненный глубокого уважения, мягкой заботы и любви. Да, именно любви: дружеской, верной и ненавязчивой. Я понимаю: он глубоко предан Ферлану. Ферлан отвечает ему таким же взглядом, и мне кажется: эти двое дружат так же крепко, как мой отец и Гэл.
     По окончании завтрака Ирэнео Ферлан говорит отцу:
     - А теперь, господин Баризани, я хотел бы взглянуть на письмо и на кожаный конверт.
     Отец просит меня принести кожаный конверт с письмом из его секретера. Я убегаю в его комнату и вскоре возвращаюсь с письмом. Ирэнео благодарит меня – и уходит читать письмо на крышу Фрегата. Вероятно, там ему будет лучше думаться, размышляю я. Акселина он захватывает с собой. А я остаюсь внизу – и рассказываю отцу и нашим друзьям о том, как познакомился с Ирэнео Ферланом. Они внимательно слушают меня. Но молчат, придерживаясь светского (и на мой взгляд прекрасного) правила не обсуждать гостей за их спинами. Но я вижу: Ферлан так же понравился им, как и мне, и так же заинтересовал их, как меня. Они очарованы его внезапным появлением и им самим. И всем нам не терпится, чтобы он поскорее спустился с крыши и что-нибудь рассказал нам о наших врагах, и дал бы нам совет, что теперь делать. Мы чувствуем: этот маленький человек действительно обладает необыкновенными способностями.
     Наш гость спускается с крыши, когда все мы, устав ждать его, расходимся по своим делам. Сегодня воскресенье, я свободен от занятий, поэтому мы с Дэнни играем в саду, а мой отец пишет акварельные пейзажи в беседке. Они очень хороши. Он делает их по памяти и вставляет в рамки-паспарту. В моем «кабинете» висит несколько его работ: вид утреннего, туманного Лондона, один из римских парков, Лувр. Я сам люблю рисовать красками, но знаю: так же профессионально, как у отца, у меня никогда не получится.
     Мы с Дэном издалека замечаем, что Ирэнео Ферлан, одетый теперь так же легко, как все в нашем доме, идет к беседке, где рисует мой отец.
     - Я хочу послушать, о чем они будут говорить, - честно призна`юсь я Дэну. – Я знаю, что это нехорошо. Но если я не услышу их разговора, я просто умру от любопытства.
     - Не умирай, - Дэн смеется. – Иди, слушай! Я подожду тебя у пруда.
     - Хорошо, - отвечаю я. – Я расскажу тебе, о чем они говорили… конечно, если это будет можно.
     Дэнни кивает мне и убегает к пруду вместе с Брендой, а я неслышным индейским шагом прокрадываюсь к беседке и замираю возле нее,задрапировавшись в густую, прохладную зелень плюща.
     - И вы никого не подозреваете, господин Баризани? – слышу я голос Ирэнео Ферлана.
     - У меня целый список подозреваемых, господин Ферлан, - невесело отзывается отец. – Видите ли, у меня была безобразная молодость…
     - Да, я знаю, - мягко прерывает его голос Ферлана. – Фэри довольно просветил меня относительно этого предмета; во всяком случае, не скрыл то, что ему известно. Об остальном я догадываюсь. К тому же, письма от Мстителя, от господина де Фриза, от госпожи Антино (господин Оллорто принес мне их на крышу)… Этого мне совершенно достаточно, чтобы получить представление о вашей молодости. Но вот, в чем дело: ваш Мститель не может входить в ваш список подозреваемых, я убедился в этом. Знаете, почему? Потому что он не обиженный отец, дед, сын или дядя, не оскорбленный брат, муж, возлюбленный. Нет, он человек совсем иного рода – и вовсе не принадлежит к числу тех, чей покой вы нарушили своей бурной молодостью.
     - Почему вы так думаете? – с некоторым удивлением спрашивает отец.
     - Не думаю – знаю, - спокойно уточняет Ферлан. – Позвольте зачитать вам фразу из письма таинственного Мстителя: «Я позабочусь о том, чтобы ты умер без покаяния, как пес под забором: лучезарный Ретт, любимец женщин и их же проклятие!..»
     - Да, - тихо произносит отец. – Я был проклятием многих женщин. И я не сомневаюсь: Мститель – родственник одной из них.
     - Благородный служитель Немезиды, - с осторожной иронией уточняет высокий тенор Ферлана; мне кажется, он ввертывается в мое сердце, как бурав. – Вы так полагаете, господин Баризани? Вы искренне в это верите. Да?
     - Да, - не очень твердо отвечает отец.
     - Вы ошибаетесь, - в голосе Ферлана звучит спокойная сила. – Неужели вам ни о чем не говорят слова «лучезарный Ретт, любимец женщин»?
     - Ни о чем не говорят, - голос у отца несколько растерянный. – Кроме, разве, того, что эти слова несколько желчны…
     - Вот! – в голосе Ферлана торжество. – А почему они желчны? Слишком желчны для оскорбленного родственника! Не догадываетесь? Да потому что Мститель завидует вам. Ведь вы красивы, несмотря на ваше ранение. Вы так хороши по сравнению с ним, что он не может вам этого простить даже сейчас. Итак, поверьте мне: ваш благородный, оскорбленный родственник – фантазия. А реальность: это уродливый человек, знающий вас достаточно близко, - далеко не лучезарный и вовсе не любимец женщин. И цель у него одна: стереть вас, «лучезарного», с лица земли. Ему совершенно наплевать на тех, кого вы обманули и бросили. Он жалеет лишь о том, что сам не способен на подобное. Но он знает о вашем раскаянье и играет роль благородного служителя возмездия, чтобы вас не покидало чувство вины, и вы бы меньше сопротивлялись. Только такой человек мог нанять Вола, Тамила Глохтайра, о котором мы говорили за завтраком, и подобных ему. Ну, вспоминайте! Кого из ваших знакомых и приятелей не любили женщины, у кого неблагодарная внешность, и отсутствует внутреннее обаяние?
     - Боже мой… Эрих Г`илгуд, - тихо произносит отец. – О, Боже мой… неужели он?
     - Эрих Гилгуд, - я слышу, как Ферлан шуршит карандашом по бумаге, записывая имя. – Пожалуйста, опишите его.
     - Нет, - возражает отец. - Он мой добрый приятель… и…
     Он умолкает.
     - Опишите его, - очень мягко повторяет Ферлан.
     - Невысокий, - нетвердым голосом начинает говорить отец. – Коренастый. Лицо большое, черты грубые, крупные. Глаза маленькие, зеленые. Волосы темные, с рыжиной. Ноги немного коротковаты. А на спине горб, очень заметный. Мы познакомились шестнадцать лет назад. Вместе бражничали, вместе заводили подруг. Но женщины действительно не любили его, даже продажные… Он так и не женился. Года два после моей свадьбы мы не виделись, затем встретились на войне. Сражались в одном полку. Его тоже ранили. Он вернулся домой после лазарета. Как и я, он был ранен в пах и еще в руку. Но мы переписываемся. Последнее письмо я отправил ему из Хэберга и просил не отвечать, пока у меня не будет постоянного адреса. Он присылал мне самые дружеские письма…
     - Вы покажете мне их, - прерывает отца Ферлан. – Значит, он получил такую же рану, как вы. Теперь мне окончательно всё понятно. Пока у него не было раны, он просто сильно завидовал вам. Когда же рана появилась, он потерял последнее, что у него было: любовь продажных женщин. При нем остались лишь его уродство и его одиночество. И он решил отомстить вам: за то, что вы успели насладиться жизнью, а он нет. Позже он узнал от Рено Данже о существовании Фэри, о вашем примирении с господином Оллорто – и окончательно потерял голову. Скажите мне, кто он? Чем занимается?
     - Он мясник, - звучит ответ. – У него своя бойня под Геммой – досталась в наследство от деда. Но я никогда не думал об этом. Я видел в нем одинокого и отважного человека, достойного моей дружбы.
     - Прошу вас, покажите мне его письма, - просит Ферлан.
     - Я взял с собой только последнее, - отвечает отец. – Последнее письмо… О, Господи, Эрих, бедняга… неужели это действительно он?..
     Они выходят из беседки, а я бегу к Дэнни и кратко рассказываю ему всё, что узнал. Мы долго молчим: открытие Ферлана довольно-таки сильно поразило нас. Но потом Дэнис, мастер отвлекающих маневров, затевает игру в мяч, и я принимаюсь играть с ним, потому что мне всё-таки еще четырнадцать лет. А потом, мне действительно хочется отвлечься.
     За обедом я вижу по лицам Инни и Гэла, что им уже всё известно. Ирэнео Ферлан просит нас с Дэном никуда не уходить без взрослых. Мы отвечаем, что уже пообещали это нашим старшим.
     - А теперь пообещайте мне`, - он улыбается нам.
     Мы клянемся ему, что не нарушим своего слова.
     Вечером я прихожу к отцу с повинной и признаюсь ему, что слышал «беседу в беседке». И обещаю, что больше не буду подслушивать.
     - Да, не надо, - он гладит меня по голове. – Я и сам всё расскажу тебе. Всё, что ты захочешь знать.
     - А письмо, пап, - я волнуюсь. – От Гилгуда. Почерк совпал с почерком Мстителя?
     - Только некоторые буквы, - отвечает он. – Но они совпали в точности. Господин Ферлан убежден, что письма писал один и тот же человек.
     И вздыхает:
     - Знаешь, я теперь тоже убежден в этом. Но я никак, никак не думал, что Эрих может дойти до такого. Я даже не подозревал, что он такой двуличный. Впрочем, я заслужил его и всё, что с ним связано. Как говорится, получаю по грехам своим.
     И задумчиво цитирует:
     - «Смрад моего греха восходит к небу»…
     - Что это? – спрашиваю я.
     - «Гамлет», монолог Клавдия, - отвечает он. И вдруг твердо говорит, глядя мне в глаза:
     - Но всё это не значит, сын, что я собираюсь искать смерти от руки Гилгуда или кого-либо другого. И повторяю: ни один волос не упадет с твоей головы или с голов тех, кого мы с тобой любим.
     Я киваю ему головой и молча обнимаю его.
     С твоей головы тоже не упадет ни один волос, мысленно обращаюсь я к нему. Разве только от старости, мирной и спокойной.
     И еще я размышляю о том, что Ирэнео Ферлан действительно гениальный сыщик. За один день он узнал, кто является нашим главным врагом. Без него мы бы еще тысячу лет раздумывали над этим и, вероятно, так бы ни до чего и не додумались. Но он приехал и помог нам, и избавил нас от страха. Ведь когда твой враг известен тебе, ты чувствуешь себя гораздо уверенней – и знаешь, в каком направлении двигаться, чтобы восторжествовать над тем, что тебе угрожает.
      

     Теперь, вспоминая прошлое, я всякий раз говорю себе, что Ирэнео Ферлан из Савенгиля появился в нашей жизни очень вовремя. Еще я думаю о том, что все мы быстро привязались к нему. Мы невольно тянулись к нему, потому что он был нашим защитником, да еще таким необычным! Мы чувствовали в нем, таком маленьком, узкоплечем, твердую опору для себя.
     У меня и Дэнни он вызывал жгучий интерес. Несмотря на свой рост и какой-то не по годам нежный и беззащитный облик, Ирэнео Ферлан обладал удивительной физической ловкостью, бесстрашным сердцем и спокойной властностью, которая могла поспорить с властностью Гальдора. Он умел заставить себя уважать, причем делал это без особенного труда. Его жемчужная бело-розовая кожа покрылась легким загаром уже на второй день его пребывания у нас. Это не прибавило мужественности его облику; тем не менее, все мы восхищались им с каждым днем всё больше. Он не казался нам ни потешным, ни забавным. В нем присутствовало нечто такое, что порой заставляло нас с Дэнни по-детски сожалеть, что мы тоже не лилипуты: ведь это сделало бы нас такими же сильными и уверенными в себе, как Ирэнео Ферлан. Мы в этом ничуть не сомневались. Нам тогда и в голову не приходило, что Ирэнео Ферлан потратил немало усилий, чтобы стать тем, кем он стал, и далеко не у всякого хватило бы воли так основательно поработать над собой.
     Тогда же мы узнали, что Ферлан – единственный сын ювелира, зажиточного савенгильца, который завещал сыну всё свое состояние. Он сделал это исключительно из чувства долга. Ни мать, ни отец не любили своего сына-карлика (Свифта они не читали, и слово «лилипут» было несколько чужеродно их лексикону). Но они добросовестно растили его, обучали и заботились о нем, как надлежит родителям. Вероятно, они даже пытались полюбить его, но не смогли. Зато в нем души не чаял его крестный, полицейский по профессии, и Ирэнео привязался к нему всей душой. Он увлекся криминалистикой и уже в юности помог савенгильской полиции распутать несколько сложных дел. Крестный безмерно гордился им. Вскоре слава о юном сыщике вышла за пределы Савенгиля. Ферлана стали приглашать в другие города. Постепенно он стяжал себе славу хитроумного, талантливого детектива. Частные лица, не доверявшие полиции или не имевшие возможности туда обратиться (ситуация не всегда это позволяла) стали всё чаще обращаться к Ферлану. Он принялся зарабатывать частным сыском.
     Когда ему было двадцать восемь лет (его родители к тому времени умерли), он полюбил девушку, брату которой помог избавиться от шантажа. Девушка сама была давно в него влюблена (мы с Дэнни нисколько не удивились этому). Она дала свое согласие – и вышла замуж за Ферлана. У них родилось двое сыновей, совершенно нормальных детей, которые обещали вырасти людьми хорошего среднего роста, а может быть, и выше. В общем, Ферлан стал человеком семейным и счастливым. Правда, его работа требовала частых отлучек из дома, но госпожа Ферлан, на редкость спокойная женщина, с легким сердцем отпускала мужа.
     Спустя год после их свадьбы, она едва не потеряла его. Во время очередного расследования преступники заперли Ферлана в пустом сарае и подожгли поленницу. В сарае не было окон, выбить дверь Ферлан не мог, и ему грозила гибель, но пособник преступников, бывший каторжник по имени Акселин Гвардини, недавно вышедший на волю после пятилетнего пребывания в кандалах, пожалел Ферлана. Он вернулся, вошел в горящий сарай и вынес Ирэнео из огня. Ирэнео, в свою очередь, позаботился о том, чтобы Селин, как он его называл, прошел по делу только как свидетель и пострадавший. Преступники, едва не погубившие Ферлана, отправились на каторгу, а Гвардини стал помощником и другом Ферлана. Он с удовольствием, очень тщательно и аккуратно выполнял все его поручения. Ирэнео быстро привязал его к себе и сам привязался к нему. Деньги, полученные за раскрытие преступления, они делили на две части. Большую часть по праву брал Ферлан, но и Гвардини получил немало. Впрочем, он помогал Ирэнео не столько ради денег, сколько ради него самого.
     Во Фрегате Ирэнео сразу принялся за дело. Правда, нас он ни о чем не информировал. Раскрыв нам имя главного преступника и набросав его портрет согласно описанию моего отца (отец был поражен сходством портрета с оригиналом), наш гость замолчал.  Он больше ничего не рассказывал нам. Допросив Данже, он распорядился отвезти его в тюрьму Дагобера (это выполнили полицейские, прибывшие в усадьбу), а сам написал несколько писем, которые Акселин Гвардини отвез на почту в Сэммел.
     После этого Ирэнео, или просто Рэн, как он милостиво предложил нам его называть, принялся размышлять. Он не курил, а вина предпочитал самые легкие, и только за обедом. Поэтому его можно было застать размышляющим, где угодно: на крыше-«палубе» Фрегата, в саду, у пруда, на каком-нибудь из деревьев парка, на балконе, в беседке или в его собственной комнате. Иногда он уходил к морю в сопровождении Акселина и размышлял там. Он был убежден, что справится со своей задачей и сбережет нас всех, поэтому сам предложил Инетте и Гальдору уехать в путешествие, не дожидаясь окончания дела. Но Инни и Гэл наотрез отказались покидать нас, пока всё не будет кончено.
     - Как вам будет угодно, - сказал им на это Ферлан.
     Он думал с утра до вечера, но вечером он объявлял сам себе отдых и шел развлекаться. В эти часы он очень охотно слушал, как Гэл или отец играют в гостиной на рояле. Порой Инни подыгрывала пианисту на флейте, а мы с Дэнни пели. Ферлан с удовольствием смотрел, как Дэн и Инни по очереди танцуют на шаре; они выступили специально для него. Иногда он находил нас с Дэном и играл с нами. В эти минуты он чудесным образом превращался в ребенка. Мы втроем лазали по деревьям, ездили верхом, играли в пятнашки, в жмурки и в мяч, а то и в шахматы. Рэн неизменно бывал на высоте. Он бегал и ездил в седле не хуже нас, отлично подавал мяч – и ловил, и догонял нас, к немалому нашему удивлению. Когда мы играли в прятки, он всегда нас находил, а о шахматах уж и говорить нечего, он неизменно нас обыгрывал. Впрочем, он всех обыгрывал, даже Гэла, который был действительно серьезным противником.
     У Рэна была особенная улыбка. Взгляд его лучистых, прозрачно-янтарных глаз затягивал нас с Дэнни и заставлял неукоснительно слушаться нашего гостя. Мы очень радовались, когда он беседовал с нами или вслух вспоминал о делах, которые когда-то вел. Но он почти никогда не говорил нам о том, что думает или чувствует. Однако мы ясно понимали: он доволен жизнью и ни в малейшей степени не огорчен тем, что он лилипут. Мы тоже были этим довольны – и гордились своей дружбой с ним.
     Но когда Рэн работал, то есть, раздумывал, все мы раздумывали тоже.
     Я не мог не думать об Эрихе Гилгуде, который прятался где-то поблизости: об опасном Гилгуде, желавшем погубить моего отца и меня. Я часто представлял себе этого человека: и достаточно ясно, потому что видел его портрет. Мы с Дэнни с увлечением обсуждали, каким будет его следующий шаг по отношению к отцу и ко мне. Я знал: отец по просьбе Ферлана написал Гилгуду дружеское письмо, в котором жаловался, что кто-то неизвестный преследует его и хочет его гибели. Отец приглашал Гилгуда посетить Непотопляемый Фрегат, чтобы помочь ему. Гилгуд ответил ему самым теплым письмом, в котором приводил множество веских причин, не позволяющих ему пока что приехать. Он ласково звал отца к себе в гости, в Гемму, под свою защиту. Отец ответил (опять же по совету Ирэнео), что никак не может покинуть такое надежное убежище как Непотопляемый Фрегат. Гилгуд отозвался коротким письмом, в котором сообщал, что постарается приехать.
     Когда Ферлан прочел это письмо, он засмеялся:
     - Наша гора не хочет идти к Магомету. Надо отдать должное Гилгуду: он осторожен. И всё-таки он явится к нам. Да, ему придется поспешить. Вот что, господин Баризани: напишите Гилгуду, что вы решили скрыться в монастыре вместе с Фэри и принять там постриг в самые ближайшие дни.
     Отец так и сделал. Неразговорчивый Акселин Гвардини сам отправил его письмо с почтовым пароходом, для чего специально ездил в Солстрем.
      Гвардини не был разговорчивым человеком, но когда Ферлан беседовал с нами, пятерыми, он обычно тоже приходил – и слушал наши разговоры. Мы с Дэнни нравились ему. Он мастерил для нас водяные и ветряные мельницы и возводил из соломки великолепные особняки и замки, которыми мы от души восхищались. Гальдор ставил эти замки в гостиной и в других комнатах; прислуга часто приходила полюбоваться ими.
     Нам тоже очень нравился Гвардини. От него исходили доброта и стремление к дружбе со всеми, кто ее достоин. Атис Дойл, наш кучер, сразу же увидел в нем родную душу, и они быстро стали приятелями.
     А мы с Дэном скучали по морю и по свободе. Сентябрь шел, на деревьях появлялось всё больше желтых листьев, но дни стояли по-прежнему знойные, и море манило нас еще больше, чем летом, потому что зной стал мягче и терпимей. Однако мы не могли ходить на свидания с морем, ибо опасность продолжала нависать над нами, подобно дамоклову мечу. Даже Гэл с Инни теперь редко уезжали к морю: они предпочитали наш пруд с карасями. Мы с Дэнни тоже освежались там – пруд был для этого достаточно большой и чистый. И всё же моря нам очень не хватало…

                18.
     Вечером двадцать восьмого сентября я сидел в одиночестве в парке, на ветке большой сосны, и любовался великолепной грозой, разразившейся над графством Смиллид.
     За прошедшее лето я восемь раз видел грозы, но эта, осенняя гроза, была особенная. Гром рокотал так, что всё внутри меня замирало одновременно от страха и восторга. Морские валы угрожающе гудели, молнии застывали в небе светящимися древесными ветвями на добрых три секунды, озаряя свинцово-черные, точно густой дым, облака, а щедрый ливень давно вымочил и меня, и всю землю. Он был приятно теплым, как и воздух, и я не торопился домой, чтобы переодеться.
     Я и теперь люблю грозы, но в то время они просто сводили меня с ума. Во время грохота грома и сверкания молний я не мог думать ни о чем другом, как о грозе, и внимательно наблюдал всю ее до конца, прижавшись носом к оконному стеклу или сидя на дереве, как, например, в тот день, о котором пишу.
     Я был один, потому что Дэнни приболел. Уж не знаю, где он умудрился подхватить небольшую ангину. Но он ее подхватил и теперь сидел дома, время от времени полоща горло эвкалиптовой настойкой.
     А я восседал высоко над землей, удобно устроившись между густыми сосновыми ветвями, и наслаждался зрелищем взбунтовавшейся природы. С моей новой высоты земля казалась мне маленькой, большие зеленые поляны – крошечными.
     Еще я думал о моем отце, который, по взаимной договоренности с Гэлом, временно обучал нас с Дэном. Он преподавал и объяснял не хуже Гэла, и мы с моим другом с удовольствием шли на его уроки. Я преуспевал в своих любимых предметах больше Дэна, зато Дэн лучше меня знал математику и лучше меня рисовал. Отец очень хвалил его. Он учил нас обоих рисовать красками, но, как я ни старался, мой друг всегда превосходил меня. Его работы, выполненные акварелью, меня восхищали, а отец говорил, что у Дэнни настоящий талант, и что ему следует после школы поступить в Художественную Академию. Эта мысль очень увлекла Дэнни, и он занимался живописью чрезвычайно серьезно. Я ему не завидовал, во-первых, потому что он был моим лучшим другом после отца и Гэла, я любил его, как младшего брата. А во-вторых, я был сильнее его в географии, истории и языках. Такое соотношение наших способностей вполне меня устраивало.
     Гроза кончилась, небо над парком очистилось, и я увидел, что солнце уже садится. Здесь, у моря, сумерки сгущались гораздо быстрее, чем в Хэберге. В восемь часов обычно бывало уже довольно темно, и в саду зажигали масляные фонари под колпаками из белого матового стекла.
     Я хотел уже слезть с дерева и пойти домой переодеться, как вдруг заметил внизу Ирэнео Ферлана. Он был одет, как слуга, в простой сюртук, и шел куда-то в глубину парка совершенно один. С высоты моих веток он показался мне совсем малюсеньким, но у меня было хорошее зрение, и я разглядел его одежду. Мне ужасно захотелось узнать, куда он идет и зачем. Я начал поспешно спускаться с сосны, стараясь не терять из виду нашего гостя и друга. Но когда я спустился на землю, я подумал, что недаром он один, без Акселина. Вероятно, он мне ничего не расскажет и еще, чего доброго, отправит домой, чтобы я не мешал. А между тем, мне до смерти хотелось знать, куда он идет, и что собирается делать. Поэтому я бесшумно догнал его, но окликать не стал, а пошел вслед за ним, соблюдая определенную дистанцию. Ноги в мокрых сандалиях скользили, поэтому я снял сандалии и понес их в руке.
     Я бранил себя последними словами за свое любопытство. Я прекрасно сознавал, что поступаю хуже некуда. Я убеждал самого себя повернуть назад, говоря себе, что Дэнни никогда не стал бы следить за другом, да и Гэл с отцом тоже, и что разве мне самому было бы приятно, если бы за мной так же воровато крался кто-нибудь близкий мне? Нет. Я рассердился бы на него и перестал ему доверять. Кроме того, я обещал отцу не подслушивать и не подсматривать – обещал, как человек. И вот теперь бесчестно нарушил свое обещание. Мне было очень стыдно, я глубоко презирал себя, но любопытство было сильнее стыда и презрения. Я ничего не мог с собой поделать – и шел за Рэном, мысленно проклиная свою неуместную нескромность, на чем свет стоит.
    Он ни разу не обернулся. А я бесшумно двигался за ним по мокрой траве, то и дело прячась за кустами и деревьями, и не смел вскрикнуть, когда случайно наступал босой ногой на твердый сучок или еловую шишку, а то и на сосновые иголки.
     Наконец мы добрались до черных ворот парка, туда, где решетчатая ограда поместья отделяла парк от Дагоберского леса. Тут Ирэнео остановился, а я нырнул в густой мокрый кустарник, и моя наполовину высохшая одежда снова стала совершенно мокрой. Но я тихо сидел в кустах, в нескольких шагах от Ирэнео, и не шевелился. Сквозь просветы в листве я хорошо видел его.
     Он бегло огляделся по сторонам, потом, встав прямо у ограды, несколько раз засвистел по-птичьи. Не знаю, кому именно он подражал, но получалось очень хорошо: прямо как у настоящей птицы.
     В ответ на его свист из-за кустов с той стороны ограды появился высокий человек в плаще с капюшоном.  Несмотря на капюшон, я сразу узнал в нем Вола – Тамила Глохтайра, с которым в начале месяца беседовал на берегу моря.
     Вол подошел к ограде, и они с Ирэнео обменялись рукопожатием через решетку. Потом Вол присел на корточки и спросил Рэна:
     - Ну, что у тебя?
     - Самое лучшее было бы придти сегодня ночью, - ответил Рэн таким жёстким холодным голосом, что у меня по спине невольно пробежали мурашки. – Данже они разоблачили, но меня им не в чем подозревать. Вот письмо. Передай его  нашему другу. Я там всё написал.
     И, вынув из-за пазухи письмо, он протянул его Глохтайру. Тот спрятал конверт в карман и спросил:
     - А собаки?
     Его челюсти двигались, он снова что-то жевал.
     - Они не помешают, - Рэн негромко и зловеще рассмеялся. – Они будут спать не хуже семи отроков, потому что сегодня я сам накормил их на ночь. Я открою вам калитку. Но я должен быть уверен – слышишь, Вол! – что вы заберете меня с собой отсюда.
     - И заберем, и денег дадим, - отозвался Вол. – Вот тебе задаток от Эриха.
     И, просунув руку между прутьями ограды, он протянул Рэну кошелек.
     - Благодарю, - Рэн кивнул и спрятал деньги. – Уж я не подведу вас. Я дам вам отмычки от их дверей.
     Помолчав, он тихо произнес:
     - Знал бы ты, сколько зла я от них вытерпел! Особенно, конечно, от Баризани и его сынка. Этот Фэри надо мной издевается, как может, добра бы ему не видать. А уж про Баризани и говорить нечего. То ногой пнет, то еще что-нибудь… А один раз высек меня! Меня… точно я раб! – его голос дрогнул от ярости. – О, если бы я мог их убить! Но я не могу, не умею.
     Он поник головой.
     - На это не всякий способен, - снисходительно согласился Тамил Глохтайр. – Но мы с Тедом сможем. Значит, говоришь, ты запрешь все двери?
     - Да, да, все, - глаза Ферлана кровожадно сверкнули. – Чтобы никто не успел придти к ним на помощь. А отмычки от их дверей я могу дать тебе прямо сейчас.
     - Да, сейчас, - кивнул Глохтайр. – Чтобы попусту не возиться ночью, когда придем. Нам время дорого.
     - Хорошо, вот они. Только не потеряй. В этом доме никто не запирается изнутри. Все друг другу доверяют, - Рэн ядовито рассмеялся. – Прямо, как в Раю. А со слугами обращаются, точно с собаками! Кстати, доктор Лум вылечил-таки Баризани, и тот поправился. Представь себе! Да, поправился. Я сам видел: сегодня из его комнаты вышла полуодетая горничная. Сияла, как месяц. А в руке у нее были деньги.
     - Да что ты! - Вол даже выплюнул свою жвачку, услышав такую новость. – Правда, что ли?
     - Чтоб мне сдохнуть на этом месте! - поклялся Рэн так убедительно, что даже я поверил бы ему, если бы не знал, что здоровье моего отца в прежнем состоянии, да и мысли тоже. Он мечтал о монастыре больше прежнего. Но Вол поверил Рэну. А тот добавил, глядя на Глохтайра:
     - Я написал об этом твоему хозяину, благослови его Бог, кто бы он ни был!
     Глохтайр ухмыльнулся, и я увидел, как тускло блеснули в сумеречном суете его длинные редкие зубы.
     - Ну и взбесится же Эрих, когда узнает об этом, - заметил он не без некоторого злорадства. – Уж у него-то бабам делать нечего; я имею в виду, молодым и по ночам.
     И он снова сунул что-то себе за щеку и принялся жевать.
     - Мы с ним родственные души, - деловито заметил Ирэнео с оттенком искреннего сочувствия в голосе. – Кстати, можно захватить в плен и врача. Может, он и Эриху поможет, как помог Баризани.
     - А ведь верно, - Вол обрадовался. – Если врач поможет хозяину, тот нас озолотит. Это ты хорошо придумал. Вот что: жди нас нынче в полночь здесь же. Даю тебе девяносто девять процентов, что мы придем. Прокричи совой три раза, и мы с Тедом явимся. А уж за нами не пропадет, можешь мне поверить.
     - Верю, как самому себе, - ответил Рэн.
     Они попрощались. Тамил встал, повернулся и ушел, Ферлан тоже пошел прочь, назад, к дому. Я очень осторожно последовал за ним, но теперь уже не из любопытства, а из страха: мне ужасно не хотелось оставаться одному.
     Вдруг Рэн остановился и сказал своим обычным голосом:
     - Фэри, выходи!
     Я обомлел от неожиданности, но тут же послушно вынырнул из-за кустов и вышел на тропинку, не помня себя от стыда.
     - Слушай, - Рэн взял меня за руку и посмотрел на меня снизу вверх. – Как бы нам с тобой договориться, чтобы ты больше не подглядывал и не подслушивал? Я ведь прекрасно знаю: ты шел за мной сегодня до самой ограды, а потом сидел в кустах. А когда я разговаривал с твоим отцом в беседке, ты прятался снаружи за плющом.
     Я покраснел, опустил голову и глухо сказал:
     - Отец знает об этом, я говорил ему. Прости, Рэн, я больше…
     И замолчал. Потому что я уже много раз говорил «я больше не буду».
     Рэн меня понял.
     - Знаешь, - сказал он мягко, без всякого осуждения. – Одни и те же несколько раз произнесенные обещания теряют цену, если их не выполнять. Дай мне честное слово, что не станешь больше следить за друзьями и подслушивать их беседы. Это шпионство, понимаешь? Если ты уважаешь себя и хочешь, чтобы тебя уважали другие, дай честное слово – и мне, и, главное, самому себе, что больше никогда не будешь так поступать.
     - Честное слово, не буду, Рэн! – сказал я с жаром. – Никогда не буду! Я знаю, что очень виноват. Прости, пожалуйста.
     И вздохнул.
     - Прощаю, - он отпустил мою руку. И рассмеялся:
     - Любопытный же ты! Пойдем, пока совсем не стемнело.
     Мы быстро пошли по тропинке к дому.
     - Рэн, - помолчав, сказал я. – Значит, ты хочешь устроить им сегодня ловушку?
     - Да, - ответил он. – Я уже пригласил полицейских; они в доме. На этих людей можно положиться. Тем более, что я запру наших гостей на черной лестнице и тем самым облегчу полиции работу. Вол и Тед (его настоящее имя Джеймс Ньюстед) – последнее, что осталось у Гилгуда.
     - Но почему он их нанял? – не выдержал я. – Ведь ему куда проще было бы приехать к моему отцу в качестве старого приятеля – и, пользуясь его доверием, убить его.
     - Это только кажется, что так проще, - возразил Ирэнео. – Попробуй, убей человека так, чтобы тебя ни в чем не заподозрили! Непотопляемый Фрегат – людное место. Здесь очень трудно совершить преступление так, чтобы это преступление сочли несчастным случаем. Гилгуд не бывал во Фрегате, но он представляет себе, какой был бы риск затевать здесь убийство. Он очень не хочет лишаться свободы и жизни. И потом, до сих пор он убивал людей только на войне. Нет, он хочет сделать всё чужими руками. Мы отберем у него эти руки и возьмем его сегодня ночью в его логове. К сожалению, я не знаю, где оно. Глохтайр отказался знакомить меня со своим хозяином, хотя я и добился доверия и Глохтайра и Ньюстеда. Но Гилгуда я так и не видел. Сегодня ночью мы узнаем, где он прячется, и возьмем его.
     - Как же ты познакомился с Волом? – в моем голосе прозвучало невольное благоговение по отношению к Рэну.
     - На берегу моря, - он пожал плечами. – Это было не так уж сложно. Я встретил его и передал ему записку от Данже (тот написал ее под мою диктовку). В этой записке Данже очень убедительно советовал Мстителю и Глохтайру положиться на меня. Ну, а дальше… словом, это долгая история. Почти две недели я являлся на встречи с Глохтайром или Ньюстедом, а то и с ними обоими – и, наконец, добился их полного доверия. В их представлении я – обиженный, физически ущербный слуга Эверетта Баризани. Сначала я напирал на то, что вы с отцом собираетесь в монастырь, но так как они не торопились что-либо предпринимать, я объявил им, будто господин Лум лечит твоего отца – и с успехом. Это подействовало. Гилгуд заволновался и наметил убийство на сегодня. Мое последнее письмо к нему должно подстегнуть его ненависть к твоему отцу – и заставить его позабыть про осторожность. Словом, я написал письмо для того, чтобы Вол и Тед сегодня явились обязательно.
     - А отец с Гэлом знают обо всём этом? – спросил я.
     - А как же, - Рэн улыбнулся мне. – Знают и готовы принять гостей вместе с сэммелской полицией. После ужина я дам им обоим последние ценные указания. А вы с Дэном – запомни, Фэри! – не должны и носа высовывать из ваших комнат. Убежден: когда всё кончится, господин Баризани и господин Оллорто всё вам расскажут.
     Я взволнованно поклялся ему, что мы с Дэнни не покинем наших апартаментов и будем ждать известий от отца или Гэла.
     - Смотри, я на тебя полагаюсь, - сказал мне Ирэнео. Мы пожали друг другу руки – и явились в особняк как раз к ужину.


     Наступает ночь.
     Конечно, мы с Дэнни не спим. На всякий случай наши окна закрыты. Мы изнываем от жары, но не смеем открыть окон или выглянуть в коридор. Мы дали нашим взрослым честное слово, что будем сидеть тихо, как мыши, - и в полной темноте. И вот мы сидим, вернее, лежим в томительном ожидании, каждый на своей кровати, и переговариваемся вполголоса. В соседней комнате сидит Инетта. Она всё знает – и переживает за Гэла и за отца с Рэном. Мы тоже за них боимся, но не очень: просто на душе у нас немного тревожно и неуютно. Но вскоре в нас просыпаются рыцари. Мы вспоминаем про Инни и думаем: наверно, ей сейчас очень не по себе одной. Мы надеваем наши нижние штаны, и Дэн, просунув голову в дверь смежной комнаты, мой «кабинет», зовет Инни к нам. Она немедленно приходит, и мы продолжаем беседовать уже втроем. Так гораздо лучше. Присутствие Инни делает нас храбрей и мужественней, чем мы есть на самом деле.
     Бой часов в холле прерывает наше перешептыванье. Полночь! Мы умолкаем; в комнате воцаряется тишина. Мы больше не можем говорить. Я хочу думать о том, что` предстоит сделать Рэну, полицейским, Гвардини, отцу и Гальдору – сегодня, сейчас… но мои мысли от волнения рассеиваются. Почему-то вспоминается отцовский портрет со сломанной рамкой и разбитым стеклом, который я нашел на чердаке, в Капитанской Каюте. Недавно Гэл преподнес мне этот портрет в новой рамке, заново застекленный, и я поставил его на стол в своем «кабинете». Но отец всякий раз морщился, глядя на свой портрет – на того двадцатидвухлетнего Эверетта Баризани, который смотрел на нас с полотна. Он был давно мертв, этот самоуверенный образ, его тщеславная сущность, тонко переданная художником, больше не существовала в моем отце; это был не он. Это был Эверетт Баризани давно минувших лет, самовлюбленный бесчестный обманщик, и отцу было неприятно видеть его. Я смотрел на портрет с б`ольшим сочувствием, потому что между молодым Баризани и теперешним всё же существовала связь, и я был основной частью этой связи. Но раз отцу было неприятно видеть прежнего себя, я убрал великолепную миниатюру на дно своего вещевого сундучка, подаренного мне отцом (он был гораздо красивей и удобней клеенчатого саквояжа). Отец ничего не сказал мне, однако я прочел облегчение и глубокую признательность на его лице. Он подарил мне свой портрет, сделанный маслом два года назад, в Саллюсте, на войне. Это тоже была прекрасная миниатюра, а главное, это был мой настоящий, теперешний отец, уже уставший от суеты мира и собственных грехов. В его глазах были раскаянье, мудрость и смирение – чувства, которых не знал молодой Баризани, хотя портрет был написан до рокового ранения. Но ранение явилось лишь знаком того, что отец вступил на правильный путь, он сам говорил мне об этом. Его душа претерпела казнь от суда собственной совести раньше, нежели вражеская сабля поразила тело. И я любил этот последний портрет больше старого, хотя и в старом было нечто близкое мне. Новый портрет, тоже в рамке и под стеклом, я поставил на место старого, и отец, заходя ко мне в комнату, с удовольствием посматривал на него. Он больше не морщился, и мне это было приятно. Я радовался, что тени прошлого отныне не смущают родного мне человека. Совесть и так не давала ему покоя, душа и без того требовала суда. Мне очень не хотелось делать его ношу еще тяжелее, чем она была; напротив, я всей душой желал помочь ему. И когда мне удавалось чем-нибудь его порадовать, я и сам радовался не меньше.
     Но тишина прерывает мои мысли, словно миллион беззвучий впивается в мой слух. Очнувшись от воспоминаний о портрете, я виду, что Инни и Дэн сидят на моей кровати. Инни держит меня за руку. Несмотря на духоту в комнате, рука у нее холодная. Я осторожно пожимаю ее пальцы, давая ей понять, что всё будет в порядке. Слева от Инетты шевелится Дэн, и я чувствую, что мы трое сейчас – единое существо. Живое существо, которое почти ничего не видит во тьме и ничего не слышит, и не может говорить, но у этого существа любящее сердце – и оно переживает за тех, кто сейчас внизу, в засаде. Как они там?
     Внезапно тишина взрывается выстрелом – одним-единственным. Этот громкий хлопок в ночной темноте заставляет нас сильно вздрогнуть.
     - Ох, Гэл… - еле слышно шепчет Инни, сжимая мою руку. Вместе с рукой она точно сжимает мое сердце. Я вдруг чувствую всю силу смертельной тоски, овладевшей ею. Ведь она не знает, жив Гэл, или нет. И я этого не знаю, и Дэн не знает. И я не знаю, жив ли мой отец. Я понимаю, Дэнни и Инетта сейчас больше думают о Гэле, чем о моем отце, и мне становится немного грустно от этого. Но тут я слышу: Инни начинает молиться. Она молится обо всех троих: о Гальдоре, отце, Ирэнео Ферлане – и о тех, кто помогает им. Я знаю, что ее сердце молится сейчас только о Гэле, о нем одном, но я глубоко благодарен ей, что хотя бы своими устами она молится за всех. Мы с Дэном негромко подхватываем слова молитвы, и вот три наших голоса сливаются в один, точно мы поем странную песнь без музыки: спасительную песнь для тех, кому грозит опасность. Конечно, Инни и до этого молилась, только про себя. Теперь мы вместе молимся вслух.
      Мы твердим молитву. Святые слова взрезают черную густую тишину, словно золотой кинжал с крестообразной рукояткой, усыпанной бриллиантами, взрезает переплет колдовской книги. В эти минуты молитва – наше оружие.
     Не знаю, как долго мы сидим так. Но вот за окнами слышатся негромкие голоса, и вслед за тем – шаги и голоса в коридоре. Шаги приближаются к нашей двери. Мы узнаём голоса Гэла и моего отца. Инни быстро вскакивает с места и выбегает в коридор, твердя:
     - Слава Тебе, Господи!
     - Слава Тебе, Господи! – с облегчением повторяем мы с Дэном и тоже встаем.
     В комнату со свечами в руках входят отец и Гэл с сияющей Инни.
     - Всё в порядке, - говорит нам с Дэнисом Гальдор. – Взяли обоих, только Акселина Гвардини чуть-чуть зацепило выстрелом. Сейчас полиция увезет их. Они сказали Ирэнео, где искать Гилгуда.
     Отец отворяет настежь окна, и свежий ветерок, точно облегченный вздох ангела, вырывается в нашу спальню вместе с ароматами ночи.
     Я обнимаю по очереди Гэла и отца и спрашиваю:
     - Полиция поедет брать Гилгуда вместе с Рэном?
     - Да, - вздыхает отец, обнимая меня и Дэнни.
    - А вы? – дрожащим голосом спрашивает Инни Гэла и отца. – Вы тоже?
     - Нет, - Гэл целует ее. – Рэн запретил нам.
     Ее лицо расцветает улыбкой радости. Мы с Дэном тоже рады, что они не поедут. За Ирэнео Ферлана мы не очень волнуемся: ведь он много раз бывал в подобных переделках. Мы улыбаемся. Я спрашиваю:
     - А Селин Гвардини? Как он?
     - С ним всё хорошо, Фэри, - уверенно отвечает Гэл. – Пуля слегка задела предплечье, вот и всё. Лум уже перевязал его. Пустая царапина, уверяю тебя, о ней и говорить не стоит. Гвардини едет вместе с Рэном брать Гилгуда.
     - А! Тогда действительно с ним всё в порядке, - мы с Дэном весело переглядываемся.
    Гальдор и Инетта желают нам спокойной ночи и уходят к себе. А отец с улыбкой наливает нам и себе вина с водой.
     - После всего, что было, не мешает немного взбодриться и успокоиться, - говорит он.
     Мы благодарим его и пьем, а отец рассказывает:
     - Рэн впустил Вола и Ньюстеда, заманил их на черную лестницу и там запер. А после дверь отперли, и капитан Гор из полиции приказал им бросить оружие и выходить по одному. Ньюстед вышел сразу, а Глохтайр долго не хотел выходить. Потом всё-таки вышел, но с оружием и успел выстрелить в Акселина. Его тут же разоружили и связали. И они сказали, где прячется Гилгуд, потому что Ирэнео дал им понять, что в их интересах не быть молчаливыми. Он молодчина: так с ними держался, что только позавидовать.
     Мы говорим о наших недругах еще немного, потом ложимся спать. Погружаясь в сон, я чувствую: мне уже не хочется возвращать Волу золотой. Мне не хочется больше показывать свое пренебрежение к нему. Я решаю отдать этот золотой нищему в церкви и сказать ему, чтобы молился за Тамила Глохтайра. Может, от этого Волу будет немного легче в неволе…
     И еще я думаю о том, что теперь мы все вместе снова сможем купаться в море.

                19.
     Но мои мечты не сбылись.
     Эрих Гилгуд ушел от полиции.
     Ирэнео Ферлан был просто взбешен «собственной тупостью», как он выразился. Потом что Гилгуд вовсе не сидел в своем убежище близ Дагобера. Он пошел вместе с теми, кого нанял. Он только не зашел за ограду, когда Рэн отпер калитку Волу и Теду.
     Гилгуд оказался умней и осторожней, чем мы предполагали. Он решил подождать своих людей в ближайшем к главным воротам кустарнике. И когда он услышал выстрел, он понял, что всё провалилось, – и сразу же ускакал верхом; выстрел был условным знаком провала. Эти подробности Рэн узнал от Глохтайра и Ньюстеда, навестив их на следующий день в тюрьме. На их лицах было нескрываемое торжество, когда они сообщали об этом Рэну.
     Всё же я отдал золотой нищему и попросил его молиться за нас.
     Да, двое преступников были пойманы, но самый главный оставался на свободе, и мы с Дэном так и не вышли из нашего заточения. Мы сидели в усадьбе, точно наше судно в самом деле несло нас по волнам, и берег казался далеким, а море бесконечным.
     Наступил золотой, теплый октябрь. Уже половина деревьев пожелтела; листья, падая на землю, кружились вместе с поздними бабочками. А мы ждали – ждали Гилгуда. Рэн уверенно сказал, что тот обязательно появится. Мы в этом тоже не сомневались.
     Ирэнео снова стал задумчивым. Он беспрестанно размышлял - и молчал. Он больше не играл с нами, а когда мы встречались за столом, его светло-карие, янтарные глаза напоминали мне глаза охотника во время травли зверя. Гилгуд просто не выходил у него из головы, и я его хорошо понимал. Его таинственный, пугающий образ преследовал всех нас. Рэна особенно волновало то, что Гилгуд мог сделать копии отмычек от калитки и от комнат. Он настоял на том, чтобы замок черной калитки сменили – и замки наших комнат тоже. Он настоятельно просил всех запирать на ночь двери. Нам с Дэнни запретили ходить без взрослых даже в парк. В нашем распоряжении остались только сад и живой лабиринт с фонтаном. Имение мы покидали лишь для того, чтобы съездить в церковь – и не по воскресеньям, как прежде, а в самые разные другие дни, дабы сбить Гилгуда с толку в том случае, если он следит за нами.
     В нашем парке появились полицейские с угрюмыми собаками. Они были одеты в штатское платье (я говорю о полицейских), но на собаках словно было написано, для чего они тут и зачем, да и штатские костюмы полицейских смотрелись на них едва ли не выразительней, чем служебная форма. Я сказал об этом Рэну. Он сверкнул глазами и коротко ответил, что даже если полиция наденет набедренные повязки, а на собак навяжут бантики, самой безмозглой сороке будет ясно, кто есть кто.
     - Они здесь для нашей охраны, а не для конспирации, - заявил Рэн. Я спросил: зачем же тогда они в штатском, а не в форме, раз всё равно нет никакой разницы?
     - Затем, что в форме жарко, - сумрачно пояснил Рэн. – И еще затем, что я свалял страшного дурака. Я должен был предусмотреть, что Гилгуд может приехать вместе со своими людьми. А я совершенно не учел этого.
     И он ушел от меня, чтобы в очередной раз поразмыслить где-нибудь в одиночестве о том, как нам теперь быть.
     Наконец он решился на отчаянный шаг. Этот шаг состоял в следующем: в местной газете появилось объявление о том, что Эверетт Баризани застрелен Гальдором Оллорто на дуэли в парке Непотопляемого Фрегата. Вследствие этого Гальдор Оллорто арестован, и по делу ведется расследование.
     Это объявление наделало много шуму. Из Дагобера и Сэммела во Фрегат съехались друзья и родственники отца и Гэла, но полиция, оцепившая усадьбу, их не впустила. Все были поражены ужасом, а отец с Гэлом, прятавшиеся в доме,  - крайне смущены. Зато Рэн повеселел.
     - Теперь Гилгуд обязательно появится! – сказал он. – Он захочет проверить, действительно ли господин Баризани мертв.
     Рэн решил идти до конца. Похороны мнимого убитого состоялись на сэммелском кладбище. Туда привезли закрытый гроб, в котором лежал мешок с песком, и наши слуги опустили его в могилу. Я присутствовал на погребении вместе с Инни и Дэном. Мы, все трое, были в черном. Один из полицейских, бывший ученик духовной школы, облаченный должны образом, мастерски провел отпевание. Родные и знакомые приглушенно рыдали. Я стоял у могилы, а потом сидел в церкви, точно под прицелом, и всей душой радовался, что на самом деле Гальдор и мой отец живы. Временами мы прикладывали к глазам заранее смоченные водой платки, чтобы наши лица казались влажными от слез; несчастными они были и без этого. Нам было очень нелегко играть роли, которые навязал нам Рэн. Похороны, пусть и фальшивые, привели нас в уныние, но мы понимали: всё это необходимо для пользы дела.
     После этого полиция с собаками демонстративно оставила нашу усадьбу. На самом деле несколько самых надежных полицейских остались – и без собак. Они сидели в парке, на соснах, совершенно незаметные глазу, одетые в рыжее и зеленое, так что от сосен их трудно было отличить. Они забирались на деревья ранним утром до рассвета – и сидели там до темноты, вооруженные биноклями и пистолетами. А нас с Дэнни снова пустили в парк, велев гулять по нему с грустными лицами. Бренда, сопровождавшая нас, удивлялась, отчего мы не дурачимся и не хохочем, и не играем с ней в мячик; а мы не могли объяснить ей, в чем дело.
     Но Рэн оказался прав: Гилгуд и в самом деле появился.
     Это случилось одиннадцатого октября, ранним утром, когда я по своему обыкновению весело приветствовал новый день, решив почему-то, что утром, при солнечном свете, наш с отцом враг никак не отважится появиться.
     Я стоял на мостках пруда и смотрел, как ветерок гонит желтые листья по темной воде. Они плыли, точно флотилия из крохотных золотых корабликов, а я глядел на них и размышлял, что очень неплохо было бы завести на пруду лодку. Я соскучился по гребле, а, тем временем, пруд был достаточно большой, и по нему вполне можно было кататься в лодке. Белоснежные лилии до сих пор покачивались на воде, и желтели кувшинки; над ними, потрескивая крылышками, неподвижно зависали в воздухе поздние стрекозы.
     Еще я очень жалел отца и Гэла, которые не смели покидать Фрегат и сидели в комнатах, точно под домашним арестом. Правда, они шутили над своим положением и вообще держались бодро, но у отца постоянно был виноватый вид. Он, конечно, твердил себе, что всё из-за него, и что он продолжает мешать людям жить. Гэл угадывал его мысли и ласково посмеивался над ним. Отец отшучивался с довольным и благодарным видом. Словом, теперь они дружили крепче, чем когда бы то ни было. Нельзя было не радоваться, глядя на них, и всё-таки я жалел их обоих.
      И вот, когда я придавался таким мыслям, чья-то рука опустилась на мое плечо. «Отец», - подумал я рассеянно – и обернулся.
     И застыл, точно прибитый к мосткам гвоздями.
     Передо мной стоял он, Эрих Гилгуд. Я сразу узнал его, вспомнив портрет, сделанный Рэном со слов отца. Невысокий (Гилгуд был чуть выше меня), горбатый, с мощными плечами, коротковатыми ногами и грубыми, неприятными чертами лица, он пристально и подозрительно смотрел на меня своими маленькими, темно-зелеными глазами.
     Одет он был хорошо, но это не украшало его.
     - Здравствуй, - молвил он тяжелым, угрюмым голосом. – Так значит, твой отец умер?
     - Здравствуйте, сударь, - вежливо сказал я, испытывая страх и, одновременно со страхом, великое желание, чтобы этот человек был пойман.
     - Умер не мой отец, - продолжал я, - а отец Фарината Антино…
     Я не успел договорить. Он очень сильно ухватил меня за ухо, так, что я едва не вскрикнул от боли и, вынув из-за брючного ремня пистолет, который до тех пор был скрыт пиджаком, приставил его к моему сердцу. В эту минуту его глаза просто излучали злобу, и если бы взглядом можно было убить, я бы давно уже был мертв.
      - Что ты мне врешь, - прошипел он. – Думаешь, я не знаю, кто из вас двоих, мальчишек, Фаринат, а кто Дэнис Лоль?! Нет, братец, я всё знаю. И что отец твой жив тоже знаю! Ведь он жив!
     - Нет, - ответил я – и вдруг увидел отца. Прихрамывая, он неторопливо приближался к мосткам. Я старался не смотреть на него, чтобы не выдать его взглядом; Гилгуд не мог его видеть, так как стоял к нему спиной. Отец был совершенно спокоен. Я успел заметить пистолет в его руке.
     - Ты врешь мне! – Гилгуд с силой дернул меня за ухо. - Впрочем, это неважно. Не знаю, когда и как я теперь доберусь до него, но до тебя я добрался: этого достаточно. Потомков Баризани на земле не будет, я…
     - Гилгуд! – прервал его голос отца. Гилгуд резко обернулся, выпустил меня и направил пистолет на отца, но тот выстрелил первым. Простреленная в запястье рука Гилгуда повисла, как плеть, пистолет упал на мостки. Я мгновенно схватил его и прыгнул в пруд, а когда вынырнул, то увидел к мосткам уже сбежались полицейские, слезшие с ближайших к пруду деревьев, а мой отец и Гилгуд, оба бледные, молча смотрят друг на друга, и из раны Гилгуда на мостки капает кровь…
     В этот же день его отвезли в тюремный лазарет в Дагобере.
     - Я пошел искать Фэри совершенно случайно, - рассказывал отец за обедом. – Мне почему-то стало вдруг очень тревожно за него, я понял, что не могу больше сидеть дома. Я подумал: он, наверно, у пруда. А когда я увидел Гилгуда, мне сразу стало ясно: сейчас он убьет моего сына. И я позвал его.
     - Если бы вы этого не сделали, господин Баризани, - улыбнулся Рэн, - я бы сам окликнул его секундой позже: ведь я сидел на липе возле пруда. Правда, я не сразу заметил Гилгуда, и другие тоже: непростительная рассеянность. Но я не стал бы стрелять ему в руку. Полицейские, сидевшие рядом и на сосне напортив, должны были выстрелить по моему знаку в спину и голову Гилгуда. Мы прозевали его появление и не могли рисковать жизнью Фэри. Так что, вы спасли не только своего сына, господин Баризани, но и Эриха Гилгуда…
     Все поздравляли отца и Рэна - и обнимали меня. Этим же вечером мы устроили роскошный пикник на морском берегу. Инни и Дэн по очереди танцевали на своем шаре под флейту. Мы больше ничего не боялись: отныне нам не от кого было прятаться.
     А перед сном на Фрегате подняли паруса. Мы взошли на крышу и загадали желания…


                20.
     Так завершилась эта история.
     Мы решили отпраздновать окончание нашей детективной эпопеи. Гальдор с отцом пригласили во Фрегат всех родственников и знакомых, которые без памяти обрадовались, что отец жив, а Гэл не в тюрьме. Они явились шумной толпой, с подарками, поздравлениями и, конечно, с бесчисленными вопросами, на которые все мы едва успевали отвечать. Этот день был полон веселья. Ирэнео Ферлан и Акселин Гвардини были самыми почетными гостями. Рэн рассказал нашим родным и знакомым всю историю, а они слушали его, затаив дыхание.
     После этого решительно все простили Гэлу его давнишнюю дуэль с Эвереттом. Гальдор вновь стал любимцем целой толпы людей. Гости обласкали Инетту, меня, Дэнни и даже Бренду, а мы простодушно полюбили их всех, как родных и близких нам людей.
     Рэн простился с нами и уехал на следующий день, осыпаный благодарностями, с памятными подарками и такой солидной суммой денег, что его с трудом уговорили взять ее.
     После его отъезда в течение полутора недель мы отдавали визиты и даже посещали балы в Сэммеле и Дагобере. Потом Инни с Гэлом отправились в запоздалое свадебное путешествие, а мы с Дэном остались с отцом. Целый месяц мы ездили в сэммелскую школу, а после уроков, вернувшись домой, купались в море еще много дней, пока вода не стала совсем холодной.
     В ноябре мой приемный отец и моя названная сестра вернулись к нам счастливыми и отдохнувшими, и мы стали готовиться к отъезду в Гемму, где у Гальдора был свой дом. Отец ушел в монастырь, находившийся поблизости от Фрегата. Разумеется, он сделал это после нашего отъезда. Я горько плакал, расставаясь с ним, но Инни, Гэл и Дэнни были так добры со мной, что вскоре я смирился с нашей разлукой.
     В Гемме мы с Дэном пошли в школу. До Рождества я и Гэл писали отцу письма и получали ответы, а на Рождество он сам приехал к нам, и мы встретили праздник очень весело. Отец привез нам в подарок наши небольшие портреты, начатые еще во Фрегате и законченные в монастыре. Нам всем уже было известно, что Эрих Гилгуд приговорен к пяти годам тюрьмы и десятилетней ссылке. Спустя два года он умер за решеткой, так и не дождавшись относительной свободы в Д`ауринге, северном поселении ссыльных осужденных.
     Лето мы провели во Фрегате, где я виделся с отцом каждый день, а Гэл – несколько раз в неделю. Тем же летом у Инни и Гэла родился сын, и мой отец стал его крестным. К тому времени Инни уже открыла школу для будущих акробатов – и до сих пор обучает там детей горожан.
     Крестным второго сына Инни и Гэла стал Ирэнео Ферлан, с которым мы переписываемся до сих пор, и который время от времени гостит у нас.
     Мы с Дэнни можем поклясться: Гальдор и Инетта любили нас не меньше, чем своих родных детей, и заботились о нас с самой глубокой нежностью. Мы очень привязались к нашим «братцам», как мы называли детей наших приемных родителей, и малыши платили нам тем же.
     Всего у Гэла и Инни родилось пятеро детей: три сына и две дочери. К нашим сводным сестрам мы привязались не меньше, чем к братьям.
     Теперь, когда мне тридцать два года, я часто приезжаю в Поздний Гость, дом на холме, с которого начались мое знакомство с Гальдором Оллорто, а также счастливые перемены в моей жизни.
     Я много путешествую, как мечтал об этом в детстве и юности, и пишу исследования по истории и географии. Иногда меня сопровождает Дэнис Лоль, мой друг и уже давно знаменитый художник. У нас с ним собственные семьи и собственные дети. Мы не так уж часто собираемся все вместе: семейные заботы и работа поглощают почти всё наше время.
     Но одно неизменно в нашей жизни. Каждое лето все мы вместе с нашими семьями уезжаем в графство Смиллид, в Непотопляемый Фрегат, - и отдыхаем там. Эти дни я обычно провожу с отцом, ныне настоятелем монастыря, куда пятнадцать лет назад его приняли послушником. Часто отец сам навещает нас в Непотопляемом Фрегате, любуется на своих внуков, играет с ними, беседует с Дэнни, Инни и Гэлом, с их детьми, с нашими женами. И когда я вижу отца и Гэла вместе – почти совсем не постаревших – я всегда думаю: счастье на земле возможно, а дружба и любовь вечны. Нужно только помнить, как они нежны и хрупки, беречь и хранить их в своей душе. И тогда они останутся с тобой, как остались с нами, - и прежде, и  теперь, и еще на многие годы, которые называются жизнью на этой земле.

                КОНЕЦ
Начало: 28 февраля 2011 г.
Конец: 23 марта 2011 г.