Русский дом

                ***
       Стемнело, когда Андрей Николаевич Сергеев февральским вечером 1946 г. подходил по санной дороге из Чистополя к пристани Тургут. Редкие огоньки в улице, едва проступающие из тьмы силуэты домов, вросших в снег, да накатанный санный след, и некого спросить про своих. Обозы, попадавшиеся ему навстречу, везли зерно из татарских деревень, а земляков из Лесного, с Медного завода или хоть тургутских, не попалось никого. А если б и попались, то кто бы вспомнил Сергеева, который не был в родных краях без малого двадцать лет.

Он и сам  не знал, зачем шел сюда. Искать семью? Он и в Чистополе мог бы поискать, спросить. На городской окраине, в Стрелках, жила до войны тетка. Мог бы в Каргали сходить, там его наверняка помнили, оттуда он в армию ушел, и там могли бы быть отец и мать. И в Казани мог бы не сходить с поезда, а так и ехать на Урал, в Кизел, откуда его забрали на войну, и где тогда оставалась его семья. Да только еще в лагере НКВД, в Воронеже, где его проверяли после плена, не предатель ли власовец он, ему сказали, что в Кизеле его семьи нет, что выбыли, дескать, они на родину, в Татарию значит. А куда – не сказали. Вот и шел Сергеев туда, куда его вело чутье.
Сергееву везло. Многих из тех, кто был с ним в лагере в Воронеже, посадили в теплушки и отправили в другие лагеря в Сибирь, валить лес. А ему было велено: на Урал не ездить, в городах не проживать, ехать куда-нибудь в деревню.
В Казани на вокзале Сергеев услыхал, как рядом кто-то что-то сказал про Чистополь, что мол, машины туда пойдут. Андрей Николаевич и напросился: хоть в кузов возьмите, а нашлось место и кабинке.  Холодно, ноги  стынут, да хоть ветром не прошибает шинель. Было это рано утром, еще затемно, а в обед он уже был в Чистополе, стоял у Никольского собора и глядел на Каму, как из ее снежных далей появляются цепочки обозов, как внизу горы появились возы, груженые житом.       
Возчики были сплошь бабы-молодайки в клетчатых полушалках и фуфайках, да парнишки, не нюхавшие пороха. Кой у кого лежали на возах тулупы и полушубки, но растеплило, да дорога в гору, да склизь…Возчики весело гомонили что-то по-татарски, хватали лошадей под уздцы, вели в гору, толкали сани сзади по двое – трое.  «Маята» - подумалось Андрею Николаевичу. Скинул свой солдатский мешок в сторонку и побежал вниз, к возу, который удерживали, поставив его поперек дороги мальчишка-возница и хлипкий парнишка с молодайкой. Молодайка, озлясь, ругала мальчишку, едва державшего храпящего коня, а помогавший парнишка снял шапку и вытирал выступившую от напряжения и испуга испарину.
Андрей Николаевич подскочил вовремя. Худой, тощий коняга, напрягая жилы, вырывался из рук возчика, грозя опрокинуть воз.  Андрей Николаевич успел перехватить уздечку, рванул на себя и вбок. Конь, почувствовав твердую руку, скоро перестал рваться и храпеть. Андрей Николаевич погладил, похлопал вздрагивающего конька, и, наскребя в памяти несколько татарских слов, стал разворачивать воз наискось дороги. Подошли, занятые другими возами, возчики. Конь, ведомый Андреем Николаевичем, послушно двинулся вперед. Наверху, у собора, где собрался уже весь обоз, его окружила толпа. Мешая русские и татарские слова, здоровались и благодарили, тащили из карманов кисеты с махоркой, закуривали и угощали наперебой. Из толпы молодых к нему шагнули двое мужиков в солдатских шапках со следами  звездочек, галифе были заправлены в чесанки, фуфайки перехвачены солдатскими ремнями. «Свои, фронтовики» - подумалось Сергееву. 
Мужики действительно оказались фронтовиками, бригадир и помощник, привели обоз из соседней с его родным Медным Заводом Каентубы.  Разговорились. Когда Сергеев объяснил, что он меднозаводский, в толпе заулыбались, закивали, обрадовано: земляк! Стали спрашивать: чей он, из какого рода. Сергеевых знали, помнили. И тогда он спросил про дом.
- Урус-абий, урус-абий! – гомонили вокруг. 
- Яхши абий, молодец!
Андрей Николаевич ничего не понял, терялся в догадках. Но главное – его дом! – цел, невредим, и там живет какая-то старая хорошая женщина, от которой почему-то его новые знакомые были в восторге.

Этот дом снился Андрею Николаевичу всю войну. Будто он с Верой, с ребятишками сидят на кухне и ужинают, или ребятишки делают уроки, поют, пляшут, смеются. Просыпался, вытирал глаза. Никогда не приходилось ему со своей семьей быть в родном дому. И не думал вроде, не мечтал, - не досуг было. Только, бывало, встанут, окопаются, постреляют маленько, а там уже кричат, что счас попадем в котел и надо бежать. И уже осенью, под Москвой, встали, начали огрызаться всерьез. А тут его и ранило. Очнулся, а над окопом немец.
И  в плену некогда было: гоняли из лагеря в лагерь, пока в 43-м не привезли в Австрию и не сдали хозяину, хмурому сердитому старику.
Старик был странный. Утром, подняв его на работу, вел на кухню и кормил, а потом, сердито ворча, вместе с Сергеевым, отправлялся на работу, и работал, не уступая в сноровке и силе, до обеда. Ворча и сердясь, усаживал Андрея Николаевича за обед, кормил. Пища была скудновата, но Андрей не жаловался: старик рядом ел то же самое, норовя подсунуть ему кусок побольше! Андрей не поддавался на провокации старика и его ворчание, отказывался, не брал, но старик настырно продолжал гнуть свое. Тогда Андрей Николаевич нашел выход: стал делить подсунутый кусок пополам и старик согласился. Когда они стали понимать друг друга, Сергеев узнал: старик все время ругал немцев, затеявших  «ferfluchte krige», которая отняла у старика сына. А еще оказалось, что во время Первой мировой старик сам был в плену в России. С Андреем он начал вспоминать забытый им русский язык.  Вскоре и сам Андрей начал понемногу говорить по-немецки и окончательно подружился со стариком. Когда Австрию освободили, старик стал уговаривать его остаться. Андрей объяснил, что у него семья, родители старые, и он не может их бросить. Старик понял, опечалился. При расставании старый солдат обнял его и заплакал: он успел привязаться к Андрею, как к сыну.
Вспоминал, конечно, Андрей Николаевич дом: как строили  его батя с дядей Паней, как камень из Тургута-речки  доставали, как дедушко молился и святил дом, да как жили, пока не уехали, бросив все, на «Новую землю». А ночью ему снова снились Вера и ребятишки. И не в Кизеле в их квартирке, а Дома.
Андрей Николаевич дивился своим снам: ведь нашел он свою Веру на Урале, после армии. Жили у людей на квартире, пока Андрей Николаевич не нашел работу снабженца, да свою квартирку не получил. Там же и ребятишки появились друг за дружкой: Лешка, Колька и Зоя. Наезжали они всей семьей и к отцу, к матери в Каргали, а на родину так и не съездили. Собирались в августе в 41-м, да вместо родины поехал Андрей Николаевич воевать.
Да и дом-то давно был не отцовский. Перевезти – перекатить на «Новую землю», как другие, они не могли.  Дом Сергеевы поставили, как и мечтали – каменный, прочный, вечный. Продать? Кто купит? Время было – за 3 рубля отдавай, никто не возьмет. Медный завод деревня хоть и крепкая, да все же деревня, не как Лесное, где церква, лавки, магазин, школа. В селе считали Медный завод почти выселками.
 Завидовали и дивились крепким домам и крепким хозяйствам меднозаводских. Сергеевых, Губернаторовых, Майоровых, Раковых, да многих в округе, напугали колхозы, про которые ходило много слухов. Вот семьи, что покрепче были, и снялись с насиженных мест. Благо, что землю не только пообещали, а дали. Да какой, да сколько! Бери и работай. В первый же год хлеб уродился такой, что на полевой дороге лошадь не видно было из-за жита. Хлеб убирали до снега.
Одно было плохо: воды мало. В мелких колодцах вода была солоноватой, а рыть глубоко не всем было под силу. И речек, ключей рядом не было. То ли дело на Медном заводе: Тургут внизу под бугром течет, в Синем овражке ручеек, а по воду вся деревня ходила на ключик, чистый да холодный. Воду на Крещение святили в Коноплянище, где вода была на особицу, сладковатой. И русские, и крещене, и татары считали Коноплянище святым ключом. Тошно было после такого приволья садится на водный паек. Однако привыкли. А кто не привык, тот вернулся обратно.
Вскоре снова заговорили про колхоз. Сколь не увертывались, а все ж догнала колхозная жизнь людей и на «Новой земле». Молодежь к тому времени подалась в города, а Андрей пошел в армию.
Вот и остался дом пустовать. Меднозаводские дом заперли, а отпереть дали, говорят, старикам Чаповым, дальним родственникам Сергеевых, вернувшимся с «Новой земли» на родину помирать. А как померли, дом еще до войны взял на свое попечение колхоз.
Были у Сергеева догадки на счет урус-абий. Старушка, по словам его новых знакомых, помогала занемогшим в дороге и людям, и лошадям, и была не разговорчива. Это могла быть его тетка, отцова глухонемая сестра Глафира. Батя сердечно любил сестру, она была чуть постарше его. Глаша или нянька, как звали ее младшие Сергеевы, оставалась всегда с батей, и батя, выпив ковшик браги на престольный праздник, говорил: «Глаша столп моей жизни. Я без нее как без рук». А Нянька и в самом деле была столпом – вела пасеку, лошадей знала не хуже мужика, без нее ни одной лошади на базаре не покупали, травки всякие знала, детишек нянчила-лечила, на ноги ставила. Когда ребятишки в Кизеле заболели, Андрей Николаевич локти кусал: «Няньки нету рядом! Уж она бы помогла!»
Андрея Николаевича дрожь пробрала: «А если это нянька, то где же батя с мамой? Где Вера с ребятишками? Что с братьями и сестрами?». И напрасно его уговаривали земляки из Каентубы Масхуд и Ибрай дождаться их и ехать с ними. Он махнул рукой: догоните, ежели что. Вскинул мешок на плечо и пошел вниз к Каме, на зимнюю дорогу в Тургут.
Сергеев  не мог больше ждать. Он не хотел идти в постылые Каргали. Не хотел идти к тетке в Стрелки, хоть до них было и ближе, чем до пристани Тургут на другом берегу. Вся-то душенька его рвалась и тянулась к этому дальнему высокому берегу, к тем горам, буграм, поросшим лесом, где прошли его лучшие, если не считать времени, прожитого с Верой, годы жизни.
Еще у Андрея Николаевича была маленькая, совсем крошечная надежда, которая светлой слезой дрожала на дне его истомившейся души, что и батя с мамой, и Вера с ребятишками там, Дома. Не важно, в Медном ли Заводе, в Тургутском совхозе, но дома! Дома!

В последнюю довоенную зиму родные писали, что в Медном Заводе объявился, младший брат бати, дядя Саша, пропавший безвестно еще до их переезда на «Новую землю». Был дядя Саша тогда командиром эскадрона в Туркестане, гонял там басмачей. А потом засобирались на «Новую землю», не заметили, как от дяди Саши перестали приходить письма. Спохватились перед отъездом: отдавая ключи от дома соседям, наказали: письма пересылать в Каргали, а ежели кто из родни приедет, дом отпереть и пустить.
Время шло. Сергеевы в Каргалях домишко новый поставили, колодец-журавль глубоченный соорудили, а вестей про дядю Сашу не дождались. Торкнулись они, было, в военкомат:
-Где наш брат и дядя? – а там показали через дорогу на НКВД, там, мол, знают, а по нашему ведомству такой не числится. Погоревали, но в НКВД не пошли. Дедушко только все молился  ночами перед образами: зажжет лампадку и стоит на коленях ночь напролет. А батя, как в Чистополь поедет, непременно в церкву у Верхнего базара заходил: за здравие свечи поставит и Николаю-угодничку особо.
Дедушкины молитвы и батины свечки, видать, свое дело сделали. Объявился дядя Саша. Но не в коже и ремнях при шпалах в петлицах, мужественный и грозный командир, как себе много раз представлял Андрей, а немногословный,  тихий, седой гражданский человек. Он не ездил в Каргали к брату. Дом в Медном Заводе ему не отдали. Тогда дядя Саша стал бухгалтером в Тургутском совхозе, который появился в двух километрах от Лесного там, где у пруда с мельницей стояли усадьбы помещиков Сухопарова и Чаблина. К нему, почему- то из Москвы, приехала жена с десятилетней дочкой.
Приехал дядя Саша в конце лета, а Сергеевы узнали об этом в конце ноября, когда лед на Каме чуть толще оконного стекла.  Дядя Саша передал записку через верных людей. Сгоряча батя и выгнал из колхозной конюшни своего бывшего жеребца Гаврю. Успел запрячь, но тронутся с места не смог – мать легла под копыта коню с мольбой: погоди, Кама встанет, все поедем…Конь не двинулся с места, только вздрагивал под ударами кнута.
Это Андрей уж потом узнал, на фронте, встретив нечаянно двоюродного брата Володю Чапова. Не все, видать, писали ему. Обождал тогда отец с неделю, а потом все-таки переправился через Каму с матерью и дедушкой. Лед под ними ходом ходил, волнами. Дедушко всю дорогу молитвы читал. И опять Господь пронес их над хлябями водными, как раньше пронес над хлябями судьбы.
Дедушко, видать, после этакой дороги и появления сына почти из небытия, стал сдавать. Отец после писал, что квартира у Саши двухкомнатная, с кухней, места хватает, и Дедушко, мол, сам напросился остаться, пожить захотел с сыном Сашей и его семьей. На самом деле, дедушко заболел и не мог ехать обратно, - так он стал думать после встречи с двоюродным братом, когда понял, что ему писали не все. А к весне дедушко стал, видно, совсем плох, потому что родные ему написали, что дедушко захворал и лежит. Хотел, было, Андрей Николаевич ехать, да ребятишки заболели. Сначала старший Колька, а потом и Зоя. Как бросишь Веру в такой тягости? Дедушке-то восьмой десяток, а ребятишки еще малы. Коле 8 лет, Алеше 6, а Зоя совсем еще мала была – годик, только-только ходить начала. В мае, как пошли пароходы по Каме, большинство Сергеевых собралось в Тургутском совхозе у Александра Андреевича, попрощаться с дедом и отцом, Андреем Николаевичем Сергеевым-старшим. И вовремя. Дедушко со всеми попрощался и наказал: «Наш дом здесь. Не дело мыкаться по чужим краям. Ворочайтесь, ставьте новый дом. Да поспешайте, а то немец придет, неколи будет». Вскоре после этого он отошел. Тихо, будто уснул. А завет его остался.
Дети болели. Да и не поспел бы он приехать. Тем более, когда Андрей Николаевич узнал о твердом намерении бати, мамы и няньки вернуться на родину, он решил приурочить свою поездку к августу. Домашние хотели перевезти каргалинский дом в Тургутский совхоз. Дом был маловат, его надо было расширять, сделать пятистенником. Брата Михаила надо было отделять: его дочке шел третий год, и они с женой Настей ждали прибавления семейства. Поэтому братья Андрея Николаевича Сергеева Михаил, Алексей и Аркадий так и остались после похорон деда в Тургутском совхозе. Построили себе землянку недалеко от пруда. Днем братья работали в совхозе, а вечером готовили лес, возили, рубили срубы. Вот и выходило, что ехать домой надо было к августу, когда бы начали поднимать перекатанный дом.
Дом Михаилу они почти поставили. Даже стропила завели. Но все складывалось, как сказывал дедушко - грянула война. Михаила и Алексея взяли на фронт сразу же, Аркадию, как трактористу, дали бронь. Дом Михаила заканчивали дядя Саша, Аркадий и приехавшие на подмогу младший из братьев Сергеевых, Федор и сам Николай Андреевич. В последнем письме из Тургутского совхоза батя писал, что он готов бросить дом в Каргалях и жить в землянке, рядом с братом и снохой. А потом Андрей Николаевич пошел в тот бой, в котором его взяли в плен.
Перевез ли батя дом из Каргалей, живы ли его родные, где они – ничего не знал солдат Сергеев. Он успел написать письма, когда ему разрешили, но ответа не дождался. Отпустили его неожиданно. Андрей Николаевич уж и не чаял, что его отпустят. Уж слишком упитанным он показался следователям. Они говорили, что такого после плена не бывает, чтобы не торчали ребра и скулы. Весил рядовой Сергеев, до войны коренастый широкоплечий мужик при немаленьком росточке 59 кг. Что спасло его от лагерей, он так и не узнал. Сказали только:
- Вам повезло. Можете быть свободным. На Урал ехать не рекомендуем. Вам лучше жить в сельской местности. Езжайте в Татарию. 
Даже если бы они сказали ему, что Вера с ребятишками в Кизеле, а ехать туда не надо, Андрей Николаевич все равно бы поехал, хоть его потом и посадили бы. Хоть краешком глаза успел бы взглянуть, как они и что. А они, видишь, в Татарию выбыли. Как, куда, почему? Ничего не известно. А спрашивать у следователей не стал. А тем подробности расписывать было некогда: на очереди у них были еще тысячи таких Сергеевых, которых надо было рассортировать – кого домой, кого в лагерь.
Вот и не было у Сергеева сил ждать,  и время поджимало. Путь был неблизкий. 30 километров с гаком. До сумерек надо было дойти до мыса у Черепашьего, а оттуда, думал Андрей Николаевич, я по запаху, как собака, и на брюхе доползу до Тургута. А если повезет, может, обоз какой догонит, все равно подберут! Но больше полагался на свои ноги.
         Санная дорога была накатана. В заплечном мешке был хлеб. Кисет доверху набили махоркой каентубинские. Шагать по дороге – дело привычное, солдатское.
И зашагал солдат по камскому льду, как шагал до этого дорогами войны – сшибив шапку на затылок, расстегнув ворот гимнастерки, чтоб не запарится от скорого и спорого шага.
          Скоро Андрея Николаевича нагнал обоз. Но, оказалось, шел обоз не к Тургуту, а к Красному Яру, на другую дорогу, к Шумбуту, на спиртзавод. Его довезли до развилки, звали с собой, обещая назавтра отправить с обозом в Тургутский совхоз. Андрей Николаевич помотал головой: нет уж, пойду, коль решил, до Медного завода.
           Он шел вдоль высокого лесистого берега, и пока не стемнело, все глядел и никак не мог наглядеться на оснеженные сосняки, взлетающие куда-то к темнеющему синему небу, на сизую дымку березняков, чернолесье, припавшее к льдистой береговой кромке. Все это, не раз виденное раньше, казалось ему не реальным, как будто не наяву, а в пригрезившемся под утро сладком сне. В темноте под ногами заскрипели льдистые крошки, и первые звезды встали над головой.  Дорога стелилась ровно. Еще в сумерки он достиг мыса, откуда открывался Тургут, ссыпавшийся с ладони Тургутской горы вниз, к Каме горсткой домишек. Гора едва проступала в сумеречной дали, а вскоре и совсем была скрыта тьмой. Андрей Николаевич устал, но близость  Тургута прибавила ему сил. Гора надвинулась на него, он почти вбежал наверх, в улицу и замер, вслушиваясь и всматриваясь  в черноту ночи. Силы оставили Андрея Николаевича и он привалился к чьей-то поленнице в изнеможении. 
            Тихо и пустынно было в Тургуте. И если бы не редкие огоньки в окошках, то могло показаться, что деревушка совсем вымерла. Даже самые брехливые псы, не закрывающие пасти в другое время, почему-то молчали. Вдруг где-то наверху зашуршало и на плечо Андрея Николаевича мягко опустились кошачьи лапы. Кошка замурлыкала, потерлась боком о его шапку. Андрей Николаевич очнулся: снял кошку с плеча, погладил. Кошка была пружинистой, выгибала спину, мурлыкала и тихонько мяукала, будто спрашивала: «Чей ты? Куда ты?»
- Домой, - вслух сказал Андрей Николаевич.
Кошка посмотрела на него, и сама спрыгнула с рук. Потерлась о валенок и исчезла в дровах. Снизу слышались голоса, скрип саней. Всхрапывали и фыркали лошади. Вскоре обоз был рядом и Андрей Николаевич шагнул к саням.
- Здорово живете, мужики!
Из саней, ближних и дальних, послышался звонкий девичий смех и разноголосица женских голосов:
- Дак, здравствуем!
- Были мужики, да все вымерли!
- Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!
- Никак омарские? – узнал по выговору Андрей Николаевич.
- А ты каковский, солдатик? Что припозднился? Своя надоела, к молоденьким потянуло?
- Да вроде меднозаводский. Домой иду с войны.
- Дак там кто живет-то теперь? Считай, никого и нет, кроме колхозного дома и бабки глухонемой, котора  глядит за домом да за проезжими.
Андрею Николаевичу будто кол в спину вбили, так заныла, засвербила душа. Значит, это няньку  называли Урус-абий каентубинские татары. Где же батя? Он ведь не должен был бросить свою сестру одну? Неужто помер? А мама? Она ведь тоже любила свою золовку Глашу, она тоже не могла ее бросить! Да живы ли они оба? Куда делась Вера с детишками? Все это мгновенно пронеслось в голове Андрея Николаевича. Голос говорившей был уверенный, немного глуховатый и явно принадлежал женщине постарше. Обоз остановился. К Андрею Николаевичу подошла женщина.  Клетчатая шаль была завязана  поверх полушубка так, что были видны только глаза и нос.
       -  Матвевна, ты че там встала? Айда, пускай садится да поедем. Все равно ж нам туда.
- Да цыц ты, Манька, солдат ведь, пусть поглядит. Коль не ее мужик, так хоть поговорит, может, где с ее Петром вместе были. 
- Че Манька то сразу? Все ведь замерзли – Манька умолкла, вылезла из саней, стала поправлять упряжь.
- Чей же ты будешь, солдат? – спросила Матвевна. И при свете звезд Андрей Николаевич видел, как печальны были ее глаза.
- Сергеев Андрей Николаевич. Слышали, может?
- Да пчеляки были, уехали перед колхозами. Я сама-то из Лесного, в Омару тятенька замуж отдал. Мужик хороший был, бригадир. Пропал без вести в  42-м весной. Отстоим, писал, славный город Харьков. Не отстоял, пропал, батюшка, без вести. Может, встречал где? Степанов Петр Иванович? И голос ее, до этого бодрый и уверенный, подсекло, и она замолчала.
         « Как травиночку, косой» - подумалось Андрею Николаевичу. А вслух сказал:
- Не был я в 42-м под Харьковом. Меня под Москвой раненого в плен взяли.
Матвевна ободрилась:
- Дак и мой под Москвой был! Он с пушками был.
- А я в пехоте. Брюхом болота и снег пахал. Да и если бы встретил где на фронте
омарского, я бы крепко запомнил.
Матвевна огорченно замолчала. А у Андрея Николаевича  занозой стоял вопрос: где же мои-то?
          Матвевна сама нарушила молчание:
      - Ну, давай садись. Мы как раз через Медный и поедем. Заночуем там, в колхозном доме. Постой-ка, дом-то ведь раньше Сергеевых был! Твой, значит, дом…
Она растерянно смотрела на него, качала головой. Андрей Николаевич хотел ответить, мол, да, мой, но в глотке заклокотало, забулькало, глаза сразу отсырели и он лишь смог кивнуть утвердительно головой. Они сели в сани и обоз тронулся.
          Андрей Николаевич ругал себя за слабость: слезлив стал, как худая баба. Еще бы немножко и обмишулился перед бабами.
          Он не был грубым человеком. И если могли изменить его война и плен, то не так. Андрей Николаевич знал: он не озлобился и не зачерствел, не ожесточился. Грубость к себе сейчас ему была нужна, чтобы прийти в себя и суметь задать очень трудные вопросы. И не радость входила в душу Сергеева, а жуть неизвестности и самого худшего – потерять возможность найти Веру с ребятишками.
          Евдокия Матвеевна оказалась моложе Андрея Николаевича. А ее муж Петро был наоборот, постарше. Петро тоже служил в армии, работал на шахте и учился в техникуме. Но заболел и вернулся домой, женился. До войны у них родилась дочка, которой было сейчас 7 лет. Он мог бы и не ходить на войну. Но осенью 41-го он сам поехал в Мамадыш в военкомат и попросился добровольцем. Был командиром орудия.
А в колхозе он был бригадиром. Когда Петро ушел на фронт, колхозные бабы предложили ей бригадирство со словами: Петро с тобой жил, уму разуму учил, давай теперь не подкачай. Береги хозяйство, пока мужик не придет. Вот она и бережет, а он все не идет. Может, тоже в плену был, а теперь где-нибудь в нашем лагере, раз Андрей Николаевич говорит, что через проверку всех прогоняют.
          Так они ехали и говорили. Лица ее почти и не было видно из-под опутавшей Евдокию Матвеевну шали. Однако Андрей Николаевич уже по тому, что не смогла закрыть шаль, видел, как она красива. «Точно лик на иконе», - подумал он. Темные ее глаза смотрели печально и прямо, точеные крылья носа были действительно как у девы Марии на иконе в чистопольской церкви. Он не стал ей рассказывать, как тяжело было выжить в немецких лагерях, и как странно, на взгляд простого человека, проверяют и сортируют людей свои. А еще Андрей Николаевич подумал, что его Вера тоже очень красива, и в сердце вновь воткнулся кол.
          Евдокия Матвеевна заметила его смятение, смолкла, а он и не заметил этого, терзаясь сомнениями и нелегкими думами.
           Дорога шла по лесу, ныряла с бугра на бугор. Он видел, что проехали Косой овраг, Коноплянище. Иногда его охватывала дрема, и тогда его обступали ребятишки, Вера, отец с матерью, он шел к ним, но не мог никак дойти. Он в ужасе открывал глаза: Матвевна дергала его за полу шинели:
- Не спи, замерзнешь.
Он кивал головой, но усталость брала свое. И вновь все повторялось. Растормошив его в очередной раз Матвевевна спросила:
- Почто стонешь? Аль болит чего?
- Душа болит. Не знаю, где жена с ребятишками.
- Ты значит женатый? Ах, я дура горемычная, все про свое талдычу. А рядом горя-то сколько – не избыть, на век хватит. Давай-ка, сказывай про себя, а то стонешь да зубами скрипишь. Не гоже эдак-то. Скажешь, и легше станет.
         Андрей Николаевич сначала рассказал, что ему чудилось в дреме, а потом и про все остальное. Матвевна слушала, перебирала вожжами, качала понимающе головой. Потом сказала твердо, как черту подвела:
- Найдется вся твоя семья.

   Вскоре лес расступился. Они въехали в улицу. Большинство домов было заколочено.
Света нигде не было. И лишь когда свернули в родную верхнюю улицу, мелькнул где-то слабый огонек. В улицах Медного завода не было видно ни санного, ни человечьего следа, а может, это только казалось в сумраке зимней ночи.
        Дом Сергеевых стоял с краю, ближе к овражку с ключом. Оказалось, что огонек, который мелькнул вдали, горел на кухне его дома в первом этаже. Снег перед крыльцом утоптан ногами, укатан полозьями саней. Около колодца наледь и обмерзшая колода, из которой, видимо, поили лошадей. Из трубы шел дым, и тянуло печеным хлебом.
        Андрей Николаевич мигом охватил все это взглядом, подхватил котомку из саней. Ноги были ватными.  Вздохнул, судорожно сглотнул слюну и шагнул к крыльцу. Ступеньки скрипнули. Он заметил голик около двери, опахнул снег, невесть откуда взявшийся на сапогах. Привычно взялся за ручку двери. Она легко отворилась и Андрей Николаевич оказался в сенях. И по тому, как запахло душицей, мятой и зверобоем он понял: да, Нянька здесь. Поднял руку и она скользнула по колючим, шершавым снопикам собранных трав, как будто Андрей никуда не уезжал, не уходил на фронт, а только пришел с вечерки. Нащупал в впотьмах фигурную скобу, кованную дядей Паней, и дверь распахнулась легко, без натуги. В нос ударил теплый запах хлеба, смешанный с каким-то кислым, тревожно-знакомым запахом. Свет коптилки дернулся от потока воздуха, он услышал шарканье подшитых валенок, увидел в проеме высокую фигуру в платке.
- Нянька…- вырвалось у  Андрея Николаевича.
- Нянька, повторил снова и задохнулся от душивших его слез.
А она вглядывалась в его заросшее щетиной лицо, силясь осмыслить увиденное. Потом всплеснула руками:
- Дюша!
Он  обнял ее худые старушечьи плечи и все не мог успокоится. Не мог унять слезы, предательски вырвавшиеся на волю. Не подвело чутье. В родном дому встретилась, наконец, родная душа. Нянька всхлипывала, что-то лопотала по-своему. Андрей Николаевич разобрал лишь одно: Дюша, Дюша – так она называла его, когда водилась с ним, пестовала его.
              Они не заметили, как позади них тихо собрались обозные. Многие плакали. Никто не посмел нарушить ни словом, ни действием этих минут. А нетерпеливая Манька рыдала на груди у Матвевны, зарывшись в ее шаль, чтобы не мешать.
         Нянька спохватилась сама:
- А хлеб-то!
Вытирая слезы, она пошла на кухню, что-то приговаривая по-своему. Манька тоже перестала рыдать, подняла распухшее от слез лицо, сказала удивленно:
- Немая заговорила!
Матвевна тут же отозвалась:
- Да тут хромой и тот бы сплясал!
Женщины рассмеялись, очнулись. Стали расстегивать булавки и пуговицы, развязывать платки, стаскивать валенки и онучи.
            Матвевна  раздумчиво покачав головой, сказала утвердительно:
       -    Значит вы родня…
Андрей Николаевич снял с плеча котомку и на ходу уже, спеша за нянькой на кухню, ответил:
- Да, это моя родная тетка, Глафира Андревна, тетя Глаша. Знать бы, как она здесь оказалась.
Матвевна не осталась с обозными в прихожей, пошла следом. Она видела, как дрожали у тети Глаши руки, как она обмякла в объятьях Андрея. Знала: надо помочь. И на ходу, орудуя у печки, помогая старой хозяйке, успевала на ходу отвечать на его вопросы.
- Да она давненько здесь. Считай, всю войну. В войну тут лес зимой гоняли пилить девок, парнишек, которых на фронт ишо рано было брать, баб помоложе из колхозов. Днем оне на работе, изба каменна стынет скоро. В лесу напластаются, придут, мокрехоньки в стылую-то избу. Помирать стали. Распустить по домам – нельзя, приказ, план, лес нужен на завод, к ружьям приклады делать. Докторов нет. Откуда она объявилась, никто не знат. Стала за избой глядеть, да баб с ребятишками чем-то отпаивать. Ниче, выходила, поставила на ноги. Была б церква рядом, ей бы свечки за здравие ставили. А татары, так и вообще, только что не молятся на нее. Постой-ка, куда-то в совхоз она ходит, говорят, родня там у нее.
- В совхоз, говоришь? – обрадовался Андрей Николаевич, - там у меня дядя бухгалтером до войны работал, Александр Андреевич, с семьей в квартире жил, а жена учительницей была.
- Я про совхоз ниче не знаю. Как тятеньку с братьями на войну забрали, я маманьку к себе увезла. Зимами она у меня жила, а летом-то дома была. Все думали, вернутся…
- Не пришли?
- Тятенька пришел в 43-м, раненый, через год помер. Степу с Толей друг за дружкой убило в 42-м. Гриша с одной рукой пришел в 44-м. Одна надежа была на младшего Васеньку. Его позже всех взяли, после школы. Он все говорил, ученым станет. Отправили в училище, полгода учили на танкиста. Война кончилась, похоронку прислали: ваш сын геройски погиб в боях за Берлин. Погоны с четырьмя звездочками и ордена привез его друг уж попозже, как из госпиталя вышел. Кожа-то на лице у его розовая, как у младенца, и руки таки же. В одном танке горели. Наш-то командир был, все говорит, кричал, командовал, чтоб других не подбили, последним вылез. Саша выжил, а наш – нет.
          Хлеб вынули, поставили отпыхнуть. Матвевна скинула на плечи шаль, расстегнула, наконец, полушубок. Худенькая, русая коса вокруг головы, высокий лоб, карие глаза, плотно сжатые пухлые губы. Евдокия Матвеевна оказалась совсем молодой. Ей вряд ли было тридцать, а около таких молодых ясных глаз легли крохотные морщинки. Она смахнула пальцем слезинку и пошла обратно к обозным.  Андрей Николаевич оглянулся на няньку. Та стояла у печки и, приложив к губам уголок платка, опять тихо плакала. Он  обнял ее:
            - Нянька моя! Сколько ж вы тут все вынесли!
      Нянька всхлипывала, что-то пыталась растолковать ему. Она ведь не была совсем немой.  Нянька умела по-своему объяснятся с родными. И не только знаками, жестами. Она разговаривала. Только не всякий ее мог понять. У нее были свои особые слова. И Андрей Николаевич хорошо понимал ее в детстве и в юности. Он усадил ее за стол, сам сел напротив. С этой минуты Андрей Николаевич впитывал, всасывал все то, что пыталась ему объяснить Нянька. С каждой минутой он все лучше и лучше разбирал, что она ему толковала.
- Как ты здесь оказалась? Где все остальные?
Нянька растолковала ему, что отец с матерью живы и здоровы. Дом Михаилу закончили.
А свой перекатать, перевезти не успели: братьев его один за другим отправили на фронт, и Аркадия с Федором тоже. Даже сестричку Таю, и ту взяли на фронт. Остались батя и мама с самой младшей Леной, которая родилась уже в Каргалях. Лену тоже хотели куда-то забрать, да батя как-то ее отстоял, не дал. Дом в Каргалях бросили, приехали в совхоз,  стали жить в землянке. А зимой нянька ушла в Медный завод. Батя ее не пускал. Сноха Настя, Мишина жена, звала их жить к себе, но они не пошли. Настя звала, приходила за нянькой сюда, в Медный Завод, но она опять не пошла, потому что люди здесь без нее не могли. А потом приехала Вера с ребятишками. Тоже стали жить с батей, мамой и Леной в землянке. Потом построили еще одну землянку, а то больно тесно было. Настя и Веру с ребятишками звала к себе жить, но они не пошли. Андрей Николаевич было, потянулся к мешку, хотел тут же идти в совхоз, но нянька замахала руками на него, заплакала. Тут и Матвевна подоспела, остановила его:
- Куда собрался? Ночь глуха на дворе, все спят, уработались. А ты их бузыкать будешь. Давай лучше  садись за стол, посиди с нами, солдат. Айда-те, у вас радость, а нам солдаткам надежда: может, и наши где сыщутся.
Андрею Николаевичу ничего не осталось делать, как согласится.
            В передней ярко горела лампа-семилинейка. Посредине стоял грубо сколоченный, видать на скору руку, стол. Вдоль стен тянулись нары, на которые были брошены соломенные тюфяки, прикрытые лоскутными одеялами. Поверх всего этого лежали шали, шубейки, полушубки, кофты,  снятые сидевшими за столом женщинами.           Печь-голландка дышала жаром, а вокруг нее стояли и лежали полукругом вперемежку носки, онучи, валенки. И тут Андрей Николаевич понял, что за запах был в его доме, и почему он его тревожил и бередил. Этот запах преследовал его всю войну. Он всегда был там, где собиралось много людей, воевавших или донельзя много работавших. Так пахло в казармах и в землянках на войне, так пахло во всех лагерях, и в наших, и в немецких.

              Такого стола Андрей Николаевич не видывал давно, с довоенной поры. Дымилась, исходила паром картошка в громадном чугунке. В блюде горкой лежала соленая капуста. Отдельно на тарелке были соленые грузди, поверх которых белели кольца лука. В крынках стояло молоко, прямо на столе лежал десяток яиц, связка сушеной чехони. В розетке, видать от былых времен еще, был мед. И еще было чудо. На блюдце лежало копченое сало. Конечно же, были и стаканы. И стояли  бутылки в блестящих бескозырках, которые тут же были сорваны и содержимое  разлили по стаканам.
               Десять пар глаз устремились на Андрея Николаевича. Опять встряла Манька:
- Ну, давай, штоль, скажи че нибудь.Ты ж один здесь мужик, да и старше нас.
 Андрей Николаевич встал, поправил гимнастерку под ремнем и произнес:
- Если бы не победа, мы бы тут не встретились. За Победу!
- Правильно! За Победу! – откликнулись женщины.
Выпили все и до конца. И Нянька налила себе в ложку и отхлебнула. И остатки разлили по стаканам. Поднялась Матвевевна.
         -   А теперь, Андрей Николаевич, девоньки дорогие, выпьем за ту, которая хранила, берегла  и этот дом, и людей, которых тут перебывало великое множество. Как ты ее называшь? Нянька? Правильно. Нянька она и есть.          
          А Нянька, видать, поняла, что решили выпить за нее, замахала рукой, забубнила чего-то, осердясь, хотела уйти, но Матвевна с одной стороны, и Андрей Николаевич с другой, придержали ее. Мигнула Матвевна Маньке, а та и радехонька стараться: схватила ложки деревянные со стола и давай выстукивать! И пошла Матвевна отплясывать под ложки! Махнула Нянька рукой: ну вас! Пошла в дальний темный угол, скрипнула знакомо крышка старого сергеевского сундука. Подлетевшая Матвевна выхватила у няньки балалайку и тут же заиграла-зазвенела «Подгорну».
         И ожил дом. В его стенах давно так не пели и не играли. Давно не было праздника. И этот праздник встречи солдата с войны дом выстрадал вместе с людьми, входившими сюда ненадолго – обогреться и обсушиться, передохнуть после тяжелой работы или с дороги. Никто не ждал от него уюта, мало кто надеялся найти тепло в его стенах. Дом был колхозный, а значит ничей. Усталым путникам ничего было не надо, кроме воды из его колодца да короткой передышки в дороге. Но в эту ночь  всем, кто был в передней бывшего сергеесвкого дома, было как никогда хорошо – они встретили с войны еще одного живого, невредимого солдата, привезли его в родной дом.
         После веселой задиристой «Подгорны» неожиданно с другого конца стола раздался низкий, глуховатый голос: «По диким степям Забайкалья», - начала выводить песню грузноватая тетя Паша, и Матреша, ее подруга, клевавшая до этого носом, вдруг встрепенулась, глаза ее прояснели и неожиданно звонким и чистым голосом подхватила: «Где золото роют в горах». Матвевна, Манька, все кто был за столом подтянули и полилась песня.
          Петь омарские видать, умели и любили. Не было здесь дирижера, никто не взмахивал палочкой, не командовал: «Три – четыре!». Никто не перебивал, не спорил, кому и что начинать, как петь, не подбирал голосов. Песня выходила сама собой, как ручей из Синего овражка – чисто и светло.
Так бы и сидели  до утра, да Матвевна приказала со стола все прибрать и идти спать:
       -   Завтра до дому доедем, там что - дел нет?! А тебе, Манька, мать косы выдерет, если ты домой придешь как размазня.
Манька не осталась в долгу:
- И тебе тоже.
- Ну, дак как же, мне в первую очередь.
           Посмеялись, но пошли  делать что велено. Женщины быстро все прибрали и разошлись по местам, а Андрей Николаевич с Нянькой пошли в чуланчик рядом с кухней, где у няньки стояла кровать. Няньке очень хотелось, чтобы он лег на кровати, а сама хотела расположиться на полу. Андрей Николаевич помотал головой: не пойдет. Принес с кухни подходящую лавку, приставил к кровати. Нянька закивала, согласилась. Так  и легли поперек кровати. Он укрылся по привычке шинелью, а нянька своим лоскутным одеялом.

                ***         
            Андрей Николаевич открыл глаза, потому что почувствовал на себе чей-то взгляд. В комнате было сумрачно, но он все-таки увидел, что на пороге кто-то стоит, и это не нянька.
- Кто там?
- Не спишь? Это я, Матвевна. Ну, так ладно, прощевай. Семья- то твоя здесь. Давеча нянька твоя сказывала. Все, слава Богу.
- Спасибо, тебе Матвевна, за все.
- Это тебе спасибо, уцелел.
 Повернулась и пошла на двор, где уже фыркали лошади и слышались голоса.
- Айда! Но, пошла! – Раздался ее зычный уверенный голос.
         Заскрипели по морозу сани, и все стихло. Няньки рядом не было. С кухни было слышно, как она гремит ухватами и чугунами и чего-то мурлычет себе под нос. Надо было спешить, потому что за окном быстро светало, и уже стало видно, что в чуланчике стоит не только кровать. У окошка стоял небольшой стол, из-под которого выглядывали ножки табуретки, в углу божница с горящей  лампадкой, а на окошке висели белехонькие строченые занавески.
          Захватив с собой лавку, он отправился к няньке на кухню.  Уж больно завлекательно оттуда пахло. И в порядок себя надо было привести. Еще ночью он приметил на кухне рукомойник, подвешенный на веревочке над ушатом. Эх, еще бы и побриться не мешало!
           На кухне топилась русская печь. Перед пылом стояли две сковороды. На одной жарилось мясо, а на другой Нянька пекла блины. Увидев дорого Дюшу, она вся просияла, захлопотала: налила в ковшик из самовара воды и долила рукомойник. Из настенного шкафчика достала печатку земляничного мыла и.…О, чудо! Откуда-то со дна ящика их старого буфета достала безопасную бритву! Андрей Николаевич удивленно развел руками. Потом Нянька достала небольшое зеркало и чистое полотенце, початую бутылку водки. Андрей Николаевич замотал отчаянно головой: ты что?! А нянька похлопала себя по сморщенным щекам: мол, побреешься, хоть водочкой протрешь! Андрей Николаевич рассмеялся, махнул рукой: давай, если так.
            Как хотела нянька, так он и сделал. Побрился, водкой, за неимением одеколона, протер лицо. Хотел отдать бритву няньке, но та не взяла. Показала: тебе от меня подарок. Бритвы действительно у Андрея Николаевича не было, да и вообще, трудно было сказать, что у него было.
              Пока сидели и ели, он поглядывал в окно. Ничего-то там за эти годы не переменилось. Так же вдали за оврагом топорщился щеткой лес и вилась дорога на Омару. Как раньше, бывало, синело небо и белел снег. Будто это было всегда и останется так навек. Не было войны. Не было плена. Не было жизни вне этого дома. Откроется дверь и со двора придут батя с мамой. Батя хлопнет рукавицы на скамью, а мама поставит дойницу на стол, станет цедить молоко. Спросят:
- Самовар-то скипел, ребятишки? Пора, чать, и чаю попить.
Не открылась дверь. Никто не пришел. Тихо было. Только что-то потрескивало в догорающей печи.
             Всем угодила ему нянька. Она знала, что он любил блины, печенные перед пылом. Вкус у них был другой, потому что пеклись они в их печке единым разом, и переворачивать не надо, чуть припахивали  дымком. Он брал блин, скатывал его в скатку. Макал в сковородку с мясом и салом так, чтобы уцепить блином и кусочек мяса. Когда-то на масленицу они так едали всей своей большущей семьей. И давно так не приходилось поесть блинов.
              Ел он скоро, но нежадно. Андрей Николаевич хотел поскорей увидеть, наконец, семью. Но и дом, каков он, что с ним сталось, - тоже его волновал. Даже ночью в потемках он пытался разглядеть, что и как.    
             После завтрака нянька сходила к себе в чуланчик, переменила юбку и кофтенку, надела плисовую жакетку, новый платок.
              Пока она принаряжалась, он обошел до конца первый этаж. Кроме кухни с чуланчиком и передней тут были еще две комнаты. В одной спали батя с мамой, а в другой нянька с сестрицей Таей. В родительскую спальню вход был с кухни. Вот туда-то и направился Андрей Николаевич.  Комната была небольшая, и помещались там кровать да комод. Кровать забрали, а комод пришлось оставить – их избенка в Каргалях была мала.
              Он открыл дверь и удивился. Комната была не брошенной, как он ожидал, а вполне жилой. Комода не было. Зато стояли две узкие, похожие на солдатские, койки, застеленные по-домашнему, со строчеными подзорами, с наволочками и накидками, с покрывалами! Эти кровати как будто бы ждали каких-то особых гостей. И тут Андрея Николаевича осенило: не иначе, хозяев. Глядя в окно, как на противоположном берегу Тургута в Лесном над избами поднимался дым, он ощутил, что тяжесть, давившая, гнувшая его доселе к земле, вдруг исчезла. Появилось что-то другое, чему он не мог еще дать названия. 
              В нянькиной комнате все выглядело так, словно никуда не уезжали. Стол у окошка, у стенки широкая кровать, на которой спали нянька с маленькой Таей, шкаф в уголке. Чего-то не доставало в комнате, и она показалась ему нежилой, безжизненной.
              Комнаты были прибраны так, как это было принято у Сергеевых. Скатерти и салфетки на столах, строченые занавески на окнах, на чистом скобленом полу половики. Дом ждал своих хозяев. Но хозяева не торопились домой. Похоже, вся жизнь в этом доме была сосредоточена на кухне, в чуланчике, и, если наезжали проезжие, в передней.
              Нянька уже ждала его в передней, где перед зеркалом поправляла свою нарядную цветастую шаль. Андрей Николаевич собрался вмиг. Долго ли подпоясать шинель, надеть шапку и вещмешок. Он вскинул голову и увидел на широкой матице кольцо. Здесь вешали зыбку. Андрей Николаевич помнил, как качали в ней Алешу, Аркашу, Таю и  Федю. «Вот бы и нам с Верой ребятишек тут покачать!» - пронеслось у него в голове. И другая мысль, неотступно преследовавшая его, уязвила душу: что с братьями и сестрой? Ничего нянька про них не сказала.            
              Они вышли на крыльцо. Солнце поднималось из-за бугра. Мороз был небольшим и, значит, днем могло оттеплить.
              Уйти просто так он не мог. Андрей Николаевич обошел дом, так как вход на второй этаж был с другой стороны. Дом строился на две семьи. Так решил дедушко. Построить в одиночку в лесной глуши каменный дом крестьянину было не под силу. Братья Сергеевы, Павел и Николай, вместе с отцом строили свой дом 3 года. И по отцовскому наказу распределили старшему Николаю первый этаж, младшему Павлу второй.
                Лестница скрипела, прогибалась, но устояла. Со ступеней снег был убран. Однако было видно, что поднимаются туда мало и редко. Из крытой галереи Андрей Николаевич  вошел в кухню, затем в переднюю. Печи здесь были не топлены. Видать, не было необходимости. Также как и внизу, в передней были нары, застеленные лоскутными одеялами. А в комнатах пустота. Только в спальне около кухни валялся старый бешмет, а за печкой на кухне стоял забытый кумган. Печать запустения, заброшенности проступила здесь столь ощутимо, явственно, что Андрею Николаевичу стало не по себе,  и он заспешил вниз, к няньке.
               Семейство дяди Пани было небольшим – жена, две дочери и сын. Удивительно, как в их крестьянском до седьмого колена роду мог появиться такой умелец, как Павел Сергеев.
Кузнецов в округе было мало. Обычно, это были пришлые люди, татары из-под Кукмора. И как, где Павел умудрился научиться кузнечному делу, было непонятно. Одно только знали родные: тянуло его к железкам сызмальства. Железки его завораживали. Найдет где какую железяку, и вот крутит, вертит ее. А потом замучит вопросами: как сделали вот этот желобок, а в нем дырку, а в дырке сбоку проверчена еще одна дырка и с резьбой? И если появлялись поблизости кузнецы или какие другие мастера по железу – ищи Паньку возле них. А уж как в армию сходил, побыл в городах, по возвращении он сам недалеко от Синего овражка поставил кузню. 
               Не только родные, вся округа радовалась, что появился свой кузнец. Пришлые-то ведь работали только в теплое время, а зимой приходилось ездить то в Шумбут, то в Диликли. Как только кузню поставил, дядя Паня тут же женился. А потом нашел хорошего подручного, толкового парнишку Ваньку Сударева, обучил самому простому и необходимому, и начал строить дом.
               Уже по заложенному фундаменту в деревне поняли: задумал Павел строить не обычную русскую избу. Что-то другое. Тут и отец, Андрей Николаевич, всполошился: ты что это надумал? Разве один, да еще с кузней, даже имея помощника, ты построишь такую домину?! Пупок развяжется! Сначала поругались. Павел не отступился, продолжал доставать из Тургута камень и возить его на позьмо. Андрей Николаевич очень хорошо знал своего сына. Знал: костьми ляжет, но не отступится от своей задумки. Поговорив со старшим сыном Николаем, решил: надо помогать. Дом был тесен для их большой семьи. У Николая уже было двое ребятишек, у Павла Ольга тоже была на сносях, да кроме старших сыновей и Глаши с Сашей, были еще дочери Анюта с Танюшкой. Семейство решило дом строить обоим сыновьям, двухэтажный. Саше останется старый дом, он перекатанный, простоит долго, а девчонкам  все равно замуж, они уж и по вечеркам бегать не прочь.
                Все вышло так, как рассудил глава сергеевского рода, Андрей Николаевич, дедушко. И дом построили, и младших ребятишек, Сашу и Танюшку в гимназии в Мамадыше выучили, хоть и тяжело было: Николая и Павла взяли на войну. Слава Богу, вернулись оба домой невредимые. Поправили хозяйство, пчел еще больше развели, в кузне у Павла дела тоже хорошо шли. Да пришлось бросить родные края.
                Не поехал тогда Павел в Каргали. Подался в Пермь, на завод. На заводе  к нему быстро пришли слава и почет. Получил квартиру, дети выучились: Катя стала врачом, а Наташа инженером. А Володька перед войной окончил летную школу, и уехал в часть под Минском.
                Все это и вспомнилось ему, пока он ходил на второй этаж. Горечь охватила его. Разметала судьбина Сергеевых по белу свету, развеяла как семя ветром, усыпала ими землю. Кого схоронила, кого заставила врасти, пустить корни в другую землю. А дом опустел, и совсем бы осиротел, да ладно нянька вовремя пришла. И людям помогла, и дом  сберегла. И если бы не она, если бы не дом, ходил бы он напрасно по Чистополю, искал бы тетю Анюту, а родные-то вот они, здесь. И кто знает, смог бы он выжить тогда под Смоленском, если бы не дом и Вера с ребятишками. Тогда они приснились ему уплывающими в этом доме по Каме. Он удивился, что каменный дом не тонет, сначала поплыл, а потом побежал следом и все не мог догнать, а потом собрал последние силы и проснулся. Шинель примерзла к бетону двора, куда их, пленных, загнали на ночь. Многие так и остались лежать в том дворе. Он смог встать. Дом не утонул, и он догнал Веру с детьми. А наяву пока придется с домом прощаться. Уходить.
                Дом стоял крепко,  как и должно было быть. Для того и строили. А еще - для того, чтобы жить, растить детей, хозяйствовать. Только ушла жизнь, утекла, как вода в речке Тургут. Как бы ни старалась нянька сохранить уклад, тепло сергеевского дома, стоял он теперь на обочине, на отшибе жизни. И, видать, дослуживал последнюю свою службу. И это было горькой правдой. И как бы он не хотел избыть все то, что было вне этого дома, как бы ни пытались они с нянькой вернуть ушедшее, вернуться, время было неумолимо.
                Какими бы ни были горькими прошедшие вне дома годы, но там было счастье с Верой, там были дети, работа, Урал, его молодость, его жизнь. И она продолжалась, его жизнь. Он не забыл тех, кто бежал рядом и падал под пулями и осколками. Не забыл тех, кто так и не смог встать зимним утром под Смоленском на дворе кирпичного завода. И еще множество других мужиков, парнишек, которых ждут, но никогда не дождутся. Он знал: жить нужно и за них. Доделывать, что они не успели сделать, ставить на ноги детей, строить. Строить новый дом. А этот пусть стоит как память дедушке, отцу и дяде.
                Они вышли со двора. Так получилось, что они разом обернулись к дому. Нянька перекрестилась, а Андрей Николаевич снял шапку, поднял седеющую голову. Крохотные  сосульки прозрачной бахромой висели на крыше. Тенькали синицы в предвкушении теплого солнечного дня. Еще немножко, и заиграет солнце, зазвенит капель. Снег подступал, подкатывал к самым окошкам. А дом стоял нерушимо, как утес, в море снега, в море времени. Не на день поставлен. На век.
                Пока шли по санной дороге до тропки, которая сворачивала к Слободке и мосту через Тургут, он успел рассмотреть Медный  Завод. Таким он его еще не видел. Когда они собирались на «Новую землю», в деревне  было сорок дворов. Многие тогда собирались уезжать, а смогли уехать только с десяток крепких семей. Вот так и появились в меднозаводской улице первые пустыри. Старались со старого места забрать все под чистую, и избы разбирали как карточные домики, перевозили по льду на другую сторону Камы и быстро собирали на новом месте. Когда начались колхозы, некоторые, бросив все, подались в города. Так в деревне появились брошенные дома. Колхоз в Медном Заводе не получился. Тогда оставшихся заставили вступать в колхоз, организованный в Лесном. Тем, кто работал на ферме, ходить было далеко. Выход нашли простой: перенесли избы ближе к Лесному. Так и получилась слободка. А в деревне опять прибавилось пустырей. Улицы ощерились пустырями, как щербатый старушечий рот. Построили висячий мостик, чтоб не смывало каждый год полой водой. Словом, приспособились. А деревня тем временем пустела. И чем дальше, тем больше.
                Обо всем этом он знал из писем, из разговоров во время побывок в Каргалях. Только не думал он, что станет так пусто. Брошенные пятнадцать лет назад избы обветшали. Те, что были крыты соломой, уже провалились внутрь, обнажая свое нутро. В одной избе, где жили Лидоровы, он видел посеревшую от дождей деревянную кровать, в другой, Сударевых, стол и лавки. И никто ничего не украл, не разграбил. Надеялись: вернутся соседи, вернутся. Избы, крытые тесом, те были покрепче, стояли. Но и они, через год-другой начнут валится. Останется только их дом. «Как же так, - с отчаянием думал Андрей Николаевич, - ведь какая крепкая деревня была! Какой работящий народ жил! Даже не к кому зайти поздороваться! А не уехали бы, было бы еще хуже. А так, разнесло по белу свету, так хоть кто-то жив остался». А ведь говорили раньше, что Медный завод был больше, красивее, важнее Лесного. Видимо и на самом деле здесь был завод. Иначе откуда взялись огромные завалы, иссиня-черной породы, похожей на гальку? А после Урала, наглядевшись на старые уральские заводы, понял, что пруд с маленькой мельницей недалеко от речки-Тургута и есть место этого завода. Знал теперь и как называют черную гальку возле него. Шлак. Неужели это больше неинтересно никому? Никому это не надо?
                Они прошли через Слободку, миновали мост и вскоре оказались на конце Лесного там, где сходились улица и дорога в слободку. Так получалось, что село они незаметно миновали. А раньше мостки были прямо из деревни к центру - к церкви, школе, магазину. Теперь, значит, другая необходимость. Улица поднималась вверх, на бугор, к церкви и отсюда видны были несколько  домишек. Андрей Николаевич заспешил вверх, обгоняя няньку, так ему захотелось обозреть родимые места.
                На бугре Андрей Николаевич остановился, оглянулся. Отсюда Лесное можно было охватить одним взглядом. Село раскинулось широко, как вольная птица, одним крылом-улицей касаясь высокого берега Тургута. Другое крыло взмывало вверх по пологому склону и чиркало по оврагу. Голова глядела на север, на Каентубу, а ноги, две улицы-дороги,  упирались в бугор, на котором он стоял. Посередь села торчал окомелок церкви. Андрей Николаевич все никак не мог привыкнуть видеть ее без креста. Слева околицы села были изъедены оврагами, а справа распахнулась долина Тургута. Поднявшееся из-за бугра солнце грозило залить ослепительным светом всю ее без остатка. И речку, скрытую льдом и снегом, которую бы и не увидел, не угадал, если бы не кустарник, прошивший ее берега, и поля, и луга вдоль нее, и лес, уходивший по бугру вверх.
                Поднялась и встала рядом, чтоб отдышаться, нянька. Она вытирала слезившиеся глаза платочком, взглядывала изредка на  Дюшу. Он кивнул ей, и двинулся вперед.
                Нянька его шагала ходко. Правда и он делал скидку на ее годы и придерживал шаг. Глядя на ее плисовый, почти новый жакет, на ее прямую спину, он диву давался: столько тяжелой работы выпало на ее долю за всю ее нелегкую жизнь, а держится молодцом. Только глаза выцвели, да лицо как печеное яблоко сморщилось, а сила, видать, пока еще есть.
                Ночью обоз Матвевны вез его другой дорогой, по лесу за Тургутом, минуя Тургутский совхоз. Да и сроду в их краях так-то ездили. Старались без необходимости на эту дорогу, где стояли помещичьи усадьбы Сухопарова и Чаблина и Шамяков мост, не соваться. Про Шамяков мост болтали, что мол, в старину разбойнички тут промышляли. А верховодил ими сам помещик Чаблин. Чтоб грехи замолить, вложил он, дескать, награбленные денежки в строительство церкви в Лесном.
                Почему Сухопаров и Чаблин построились рядом, никто уже не помнил. А место было хорошее. Водяная мельница, пруд, окаймленный тополями, парк рядом. Когда батя первый раз взял его шестилетнего на мельницу, он видел, как по парку ходили невероятно красивые люди. Они просто ходили, разговаривали. У них не было никакой работы, и это очень сильно удивило Андрея. Он слышал от дедушки, что люди всегда должны заниматься делом, работой. Не работают только святые в раю да лодыри. Люди не работали, были очень красивы, а лодыри по округе были сплошь бедными, пьющими, некрасивыми, и поэтому он спросил:
- А что, батенька, мы уж в рай приехали?
Батенька сначала растерялся.
- С чего ты, сынок, взял, что это рай?
Андрей объяснил, чего дедушко сказывал. Отец едва нашелся, что сказать.
- Наверно рай таким и должен быть. Только он далеко, на небесах. А этот рядом. Его можно и пощупать. И люди эти самые обыкновенные. А не работают они как мы оттого, что они ученые, а мы нет. У них работа другая. Умственная.
              Народ-то, когда объявили что царя нет, сначала напугался. А когда поняли, что наступила свобода и власти нет, тут уж, знамо дело, попользовались. Растащили все, что можно. Сергеевы не пошли. Дедушко сказал, как отрезал: «На чужом не разбогатеешь. В пользу не пойдет». Так и вышло. Кто сгорел, кто в голодный год помер, кто спился. 
                Пришла советская власть, инвентарь велено было собрать. Плуги, лобогрейки, жатки приказано было привезти и сдать в амбар у сухопаровского дома, а лошадей просто собрали по дворам, которые были получше. Открыли коммуну. Плохо получалось у коммунаров. Были они люди городские. С вечера как заведут собрание про свою мировую революцию и «сицилизм», и до утра. А утром в поле надо, пахать пора. А они не могут, ходят как сонные мухи. Вспашут поздно, посеют не в срок, вот и не родился у них хлеб. И со скотиной им было не сручно. То корову проглядят – объестся, то телят не закроют добром. Ладно, ветеринар был толковый. Всех, бывало, на ноги поставит. И коммунарскую скотину, и крестьянскую. Только больно нехорошо ругался, особенно ругал их главного, который собрания собирал. А потом пил. И было чего. Народ за спасенную скотину нес самогон и сало.    
                Коммунаров разогнали. Сделали совхоз. Стали принимать на работу местный народ. Дело пошло лучше. Некоторые меднозаводские тоже пошли туда работать. Стали давать квартиры, работали не за палочки, а за настоящие деньги. Люди чувствовали тут себя все-таки людьми, а не колхозным быдлом, держались за место. А в 32-м в совхоз привезли штуку доселе неведомую и непонятную – черно-бурых лис. Велели разводить. Получился не просто совхоз, а зверосовхоз. Построили бойню, кормокухню, ледник, клетки для лис. Приехали специальные люди – зоотехники и ветврачи, и открылась лисья ферма. Народ стал прибиваться к этому месту – руки рабочие тут ценились,  школа-семилетка появилась, столовая для рабочих, словом, прожить простому человеку можно было. Вот и дядя Саша тут до войны нашел место, квартиру получил. «А как же дядя Саша? Нянька ничего про него не сказала, а как ее спросить – не знаю, не умею. Ну, дойдем до своих, узнаем». Андрей Николаевич обернулся: во весь дух гнал конька, впряженного в легкие санки мужик в кубанке, лихо сдвинутой на затылок. Стоял он в санках во весь рост, расставив кривоватые ноги почти до облучков. Подъехав, осадил конька так, что тот присел  на задние ноги. 
- Здравия желаем! – почти без акцента произнес незнакомец.
- Доброго здоровья! –  отвечал Андрей Николаевич, доставая кисет.
- Кавалерист? – спросил он, кивнув на кубанку.
- Так точно! Сержант 24 полка 4 Донской дивизии Акбашев Назар!
- Значит земляк из Лесного?
- Точно, из Лесного. Откуда знаешь? Я тебя не помню.
Назар приподнял кубанку, поздоровался с Нянькой, показал на сани: садись, мол!
- А я родом меднозаводский, Андрей Сергеев. Мы еще до колхозов уехали, ты тогда еще совсем малой был, а я уж по девкам бегал.
- А, пчеляки были. Старик со старухой сейчас в землянке около пруда живет. И сноха  с ребятишками недалеко от них. Твои что ли?
Назар посмотрел на Сергеева
- Вроде мои, - вздохнул Андрей Николаевич.
- А, ты еще дома, значит, не был…А бабуля тоже туда ходит. Она тебе кто?
- Тетка.
- Айда садись, поехали.
Нянька уже пристроилась в санях так, чтобы Андрею было куда примоститься. Назар впрыгнул в санки и вновь конь весело понесся вперед, словно застоялся, пока они говорили.
Сероватый в яблоках конь бежал резво, не как вчерашние заморенные работой и недокормом омарские лошади. И вот уже дорога пошла на спуск, к Шамякову мосту, и уже видны стали вершины тополей у пруда и здания бывших барских усадеб замаячили впереди. Назар же тем временем объяснял, что конь у него двухлеток, злющий жеребец, которого он недавно объездил, что сам он совхозный конюх, и его Линкор, так звали коня, заинтересовал своей резвостью не только директора совхоза, но и секретаря райкома, чем Назар и был неимоверно горд.
         Назар свернул, не доезжая до пруда, у двухэтажного барака направо, к лесу на взгорке. Оттуда тянуло печным дымом. От дороги, по всему пригорку к пруду тянулась целая улица землянок. Из снега торчали печные трубы, небольшие скаты крыш. Врезанные удобно в пригорок, они смотрели на мир, на солнце наступающей весны своими подслеповатыми окошками.
         Назар остановился у четвертой с конца землянки.
- Ну, вот, твой, значит, дом. Давай, обживайся. Вечером забегу.
- Давай, приходи!
Назар шевельнул вожжами, Линкор развернул сани и рванул по дороге наметом.
         Нянька уже опахнула свои валенки веником, взялась за скобу  маленьких сеней. И он шагнул за ней в их полумрак. Она нагнула  голову Андрея пониже, поскольку в землянке было темно со света, но он все равно стукнулся о притолоку. Услышал детский голос:
- Ой, Нянька пришла! А кто это с тобой, Нянька? Дядька, ты кто? – щебетал детский голос.
Глаза у Андрея обвыкли в сумраке землянки, и он увидел крохотную девочку в платьице и кофте не по росту, замотанную платком. Больше в землянке никого не было. Девочка ткнулась носом в нянькин подол, обхватила ручонками ее ноги и взглянула вверх в ее глаза. Старушка погладила ее по голове, сунула руку в карман жакетки и извлекла оттуда комочек сахара. Андрей видел, как блеснули детские глаза, и рука девочки потянулась к сахару.
- Спасибо, Нянька! Дяденька, а ты солдат? Мой папка тоже солдат. Только очень далеко, на фронте – скороговоркой зачастила девочка, одновременно облизывая, обсасывая сахарок.
- Да, дочка солдат. А мама где?
- Она на работе. А Колька с Лешкой в школе. Колька не хотел в школу идти, мамка его силом отправила! Он сказал, что работать будет, паек зарабатывать, а то хлеба все мало и мало, а мамка ругается, говорит, успешь, наработашься, надо учиться. А Лешка учится хорошо, он с мамкой не ругается, только ворчит, когда она его за то, что он книжки читает, ругает. Он хорошо учится, и в школу хочет ходить. И я буду хорошо учиться, я хочу в школу!
- Тебя звать-то как? Не Зоей ли? - Перебил ее Андрей Николаевич.
- Да, дяденька солдат, я Зойка  – она вдруг замерла,  позабыв о сахаре. - А откуда ты знаешь, как меня звать?
- Просто я твой папка.
- Папка, миленький, я уже так давно тебя люблю, а ты все не шел и не шел!
Андрей Николаевич не помнил, как и когда Зоя оказалась у него на руках. Очнулся он от того, что нянька дергала его за ремень. Дочка обвила его шею ручонками, плакала, приговаривая:
- Папка мой, ты самый мой любимый, никуда тебя больше не пущу.
- Я больше никуда от тебя не уйду, дочка, не плачь.
- Никогда?
- Никогда.