Глава 4. Город, которого не должно было быть

Древние финикийцы считали, что места для городов указывают боги. То есть, только в указанных богами местах города будут расти и процветать. И даже если такой город сжечь и сровнять с землей, люди рано или поздно вернутся на его место, и город возродится.
Я частично разделяю это мнение. Есть города живые, светлые и одушевленные. Есть спокойные, уравновешенные, даже слегка сонные. Есть динамичные, полные движения, агрессивные. Есть мрачные, полные затаенной тоски и холода. А есть и просто пустые и бездушные – и они-то хуже всего.
Вот Крысоград и есть бездушный город. С виду – вроде бы довольно суматошный, и движение оживленное, и народ на улицах толпится, но все равно не по-живому все это как-то… Этакая астральная пустыня. Или даже, скорей, помойка, а не пустыня. Душе непривычного человека там всегда уныло и тошно. А я уже год в нем живу – но так и не смог к этому привыкнуть.
Я шел по проезжей части – потому как машины по улице Парижской Коммуны ездят редко, а тротуары представляют собой пугающее месиво из разбитого асфальта, гниющей листвы и слякоти. Дома на этой улице – сплошь довоенные трехэтажки, выкрашенные рудничной пылью в ржаво-бежевый цвет. Старые шиферные крыши поросли колючими антеннами, спутниковые тарелки гнездятся на них, чуждые «пейзажу», как пришельцы из будущего.
Впереди – маленькая площадь и улица Нухимзяна. Сколько таинственных названий можно встретить!.. Что за Парижская коммуна?.. Кто такой был этот Нухимзян? Никто уже давно не помнит. А если кто и помнит – сможет ли толком объяснить?..
В центре площади высится старый монумент «Дружба народов» - одна из местных достопримечательностей. Памятник, возведенный в одной империи, где цвета были ярче, города чище, а прохожие – улыбались. Памятник, запущенный и изуродованный. Рекламные и предвыборные наклейки облепили его постамент. Над наклейками – корявая надпись «Кояп». «ДР ЖБА НАРОДОВ » - тускло поблескивают над «Кояпом» буквы, когда-то сверкавшие позолотой. Дружба народов пропала, стоило империи распасться – но надпись оставили. Зато красивый и талантливо выполненный имперский герб, венчающий колонну, убрали, заменив гербом  Крысограда.
На гербе этого «славного» города изображены три черные крысы на зеленом фоне, шествующие на задних лапках: две несут на плечах кирки, а третья, самая толстая, держит большой кусок сыра. Это символы трех вещей, которыми издавна славился Крысоград: шахты, сыр и обилие грызунов. Собственно, он ими славится и сейчас - правда, половина шахт закрылась, а сыр и прочие молокопродукты производятся in vitro, без малейшего участия коров, а грызуны стали встречаться реже, чем раньше. Видать, жизнь стала слишком тяжела даже для них.
Я вышел на эту печальную площадь, ежась от влажного холода. Все вокруг было словно пропитано осеннее-дождевой влагой, зябкой и неприятной. Пожалуй, больше нигде я не встречал такой гнилой, мерзкой сырости – даже в славящихся своей сыростью Прибалтике и Питере, вроде бы, не так мерзко было.
 На белой стене гостиницы «Степная звезда» четко прорисовывалась звезда – правда, не степная, а из трещин в облицовке. «Они же, кажись, только-только ремонт сделали, - отметил я про себя. – Не хотел бы я, чтобы эта же бригада мой дом ремонтировала!» (дома у меня, конечно, не было, но все равно не хотел бы)
Но разве вчера эта же стена не была безупречно-белой?! Что ж с ней случилось?
Подойдя поближе, я увидел, что трещины эти какие-то нереальные, призрачные, нестабильные… Словно мерцали они. «Что за наваждение?..» - остановился я в недоумении. Моргнул пару раз, протер глаза – гляжу, а трещин и нет вовсе. Гладкая стена, как и вчера… Хотя нет – там, где был центр «звезды», какая-то выбоинка появилась. Как семечко, из которого со временем ростки-трещины поползут. «Я нездоров, и, в общем-то, я это давно знаю,» - печально заключил я про себя и направился к центру.  Вперед, вперед, по ржаво-кровавым лужам.
Дорога уходила вниз довольно круто, и я мог великолепно видеть панораму Крысограда: его несуразные дома – все, как один, ржаво-бежевые; изломанную широкую улицу Нухимзяна, то взбирающуюся на холмы, то стремительно с них сбегающую; десятки и десятки улиц поменьше, таких же ломанных; целые пестрые стада всевозможных машин неутомимо ползущие перед глазами. А еще там были шахты: и действующие, и брошенные, и полуразрушенные, они высились этакими зловещими башнями, с тросами и вращающимися колесами, наводя на мысль об орках и темных властелинах.
Прогулка по Крысограду всегда полна интересных фокусов с перспективой: спускаешься с холма и видишь перед собой новостройку на соседнем склоне, и кажется, что она совсем близко – ну просто рукой подать. Но нет – покуда спустишься с одного склона, и поднимешься по другому, пройдет не меньше сорока минут. Или: идешь и видишь высокую церковь по правую руку. Идешь, идешь, идешь, церковь скрывается за домами, и вдруг – неожиданно выплывает из-за домой слева. Все это иллюзии, вызванные изломанностью улиц и постоянными подъемами-спусками. Странное, жутковатое впечатление они иной раз производят.
Да уж, тут вам не Тау Кита…
Таков Крысоград – город без души, город, которого не должно было быть. Этот город довольно молод – ему около двухсот лет, но за эти два века он успел вырасти от захудалой, полуживой пастушьей Крысовки до зажиточного Крысова, а затем – и до громадного суматошного Крысограда, одного из крупнейших городов республики. Своим подъемом он обязан только руде, залегающей под холмами. Не будь руды – он бы так и остался безвестной Крысовкой. Или, скорей всего, просто исчез бы в глубине веков.
Я смотрел с этого же места на эту же панораму не раз и не два. Но в этот день от этого «пейзажа» меня вдруг охватила непонятная, пронзительная тоска пополам со страхом. Грязный город под грязным небом… Что-то не так… Что-то неправильно…
Снова пришла в голову «Тень над Иннсмаутом» - что-то тоже давит на этот город, мрачно и зловеще нависает над ним.
О, Крысоград!.. О, «ненавистный прокуратору город!..» В который уже раз что-то всколыхнулось внутри меня, как холодный занавес, и город вместе со всем происходящим показался мне нереальным, призрачным, туманно-запутанным и жутким, будто в кошмарном сне. Что это?.. Где я?.. Кто я?.. Где я был?.. Куда попал?.. Что делать?!.
Такое дикое, безумное ощущение порой посещает меня, когда я еду на работу в громыхающей обшарпанной маршрутке, или же когда возвращаюсь оттуда, усталый и полусонный. Одиноко и страшно тогда становится: будто один я во всей Вселенной, а остальные люди вокруг – так, серые тени, или плоские отпечатки какие-то, а город, и небо, и деревья, и поля – морок, бред, разноцветный дым. Да и я сам – не я, а не разбери что, тоже тень какая-то путанная, только вдруг осознавшая правду.
Брр!.. Страшно же в таком мире!.. А может быть, все это ненастоящее?.. Или просто я – ненастоящий?.. А может быть, на самом деле я уже давным-давно в какой-то из психбольниц, лежу в кататонии?.. Или вовсе – в том светлом лучистом мире, что иногда является мне во снах?.. А может быть, все это – даже не моя, а чья-то чужая затянувшаяся галлюцинация?..
Может быть, все, что происходит и со мной, и со всеми людьми, и вся кажущаяся упорядоченность нашего мира – лишь воображение некоего разума, непостижимого для нас, огромного, чуждого, безжалостного?.. Лишь его мимолетное развлечение?.. И этот мир в любой момент может вздрогнуть, всколыхнуться и исчезнуть, как легкая дымка, раствориться в мире истинном – в первородной пустоте, где в средоточии темнейшей тьмы жадно жует султан демонов Азатот, чье истинное имя не произнести смертному?..
Вздрагиваю. Не телесно, но внутренне вздрагиваю, возвращаясь из этого жуткого «прозрения». «Страх-то какой!.. Надо побольше спать, получше отдыхать, витамины принимать… И поменьше читать Лавкрафта…» - корю мысленно себя. 
Иду вниз по склону. Бежево-ржавые дома слева и справа, переломанные водостоки, красные лужи, лохмотья объявлений и афиш… На одной стене – этакая полувыгоревшая картина. В империи такие картины на каждом шагу были – да и доныне их немало сохранилось. Теперь смысл многих из них непонятен, его нужно разгадывать – точно так же, как археологи разгадывают смысл древних фресок.
На этом «шедевре», к примеру, было изображено следующее: на какой-то поляне стоят старик и юноша, и девушка сидит рядом с ними на табуретке. Старик рассматривает некий странный предмет (деталь, что ли, какая-то?.. Или бубен шамана?..), а рядом с ним – парит (да! Именно парит в воздухе!) какой-то осциллограф. Молодой человек же делает руками пасс, и – о чудо! – с его ладоней слетает птица неведомой породы. Девушка же сидит на табуретке, держит в руке саженец и смотрит на священнодействия мужчин.
Что это значит?.. Может быть, какой-то социалистический друидизм? Или это таинственные аллегории, понятные только посвященным?
Несколько секунд смотрю на эту картину, и она вдруг предстает предо мной яркой, четкой, словно только что нарисованной. Секунда – и он начинает исчезать на глазах, осыпаться, становясь все менее различимой, - непонятное, наспех сделанное, некрасивое творение, пережившее своего автора… Но окончательно исчезает она лишь вместе с домом – мне кажется, что я начинаю видеть небо сквозь его желтые стены… Краем глаза я увидел, что изменяется и весь город, ветшают, чернеют и исчезают другие реликты ушедшей страны: и красные звезды на шахтах, и рисунки из разноцветные лампочек, украшающие некоторые дома (интересно, они зажигались хоть когда-нибудь?..), и пафосные надписи на стенах и крышах… Стареют, рушатся дома… Вырастают красочные и сверкающие пятна современного мира.
Когда же Крысоград снова обрел прежний облик, я с удивлением осознал, что странная иллюзия показала мне прошлое и будущее… Как в ускоренной киносъемке, пронеслось предо мной разрушение старого мира. Империя распалась. Империя пропала. Империя забылась…
Впрочем, забылась ли?.. Ее хорошо помнят все люди постарше: кто-то вспоминает с тоской, кто-то проклинает, но все помнят ее хорошо. Помню империю и я, хоть и был тогда ребенком. Помню очень слабо, но воспоминания эти – светлые… Впрочем, ребенок почти всегда воспринимает мир светлым и ярким.
Так или иначе, а время, когда памятники были ухоженными, и серпы с молотами глядели отовсюду, неизменно связано для меня с ярким солнцем и изумрудно-зеленой листвой. Красные знамена развевались в синем и чистом небе – пожалуй, это небо было и выше, и чище, и синее теперешнего. Ребята в красных галстуках маршировали по целому, тщательно выметенному асфальту. Громадные «БелАЗы» неслись по оживленным и просторным улицам. Одинаковые, как близнецы, грязно-желтые автобусы вызывали детский восторг - они могли сулить интересную поездку «в город». Восторг вызывали и тогдашние игровые автоматы: они не обещали бешенного выигрыша, не сводили людей с ума, и не грозили сожрать кучу денег. Никаких одноруких бандитов! – это были добрые и невинные звери-качалки, машинки и самолетики, крутящие колесами и мигающие лампочками, «Гонки», «Морские бои»… Бабах!.. – и черный силуэт вражеского кораблика исчезает с нарисованного горизонта!
По черно-белым телевизорам показывали только два канала – но и этих двух каналов было более, чем достаточно. Музыка по радио была нехитрой до нелепости, но мой детский слух она радовала: «Ах, вернисаж, ах вернисаж!..», «Белые розы, белые розы!..», «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко!..» (я еще думал когда-то: что это за существо такое, «далеко»? Да еще и жестоким может быть!), «Бака-бака-лань! Ой-уй-нань! Если упадешь, не плачь, а встань!..»
Крошечная комнатка в семейной общаге казалась просторной и уютной… Улицы были шире и красивее. Краски были свежей и ярче. Люди – добрее и умнее. Мир был понятным, чистым и ясным.
Что же случилось потом? Потом республика объявила независимость, красные знамена исчезли, на улицах появился мусор, асфальт потрескался и пророс травой. Неопределенность и недоверие поселились в душах. Не по годам развитый, разговорчивый и любознательный ребенок превратился в замкнутого и мрачного подростка. Родной городок стал казаться тесным и скучным… А потом была учеба – поневоле пришлось ему овладеть нелюбимой профессией; ну а уж потом он попал в Крысоград…
Вот он – бесцельно прогуливаясь, шагает по улице Нухимзяна, пришелец из невесть какого мира, случайно попавший в мир людей, в душе навсегда оставшийся подростком… Он… То есть – я…
...Улица заполнена монотонным гулом. Лишь иногда его перемежают надрывное бибиканье, или громыхание какой-нибудь развалюхи, мчащейся мимо, или «Бух, бух, бух!» аудиосистемы в чьей-то легковушке. Странно — одинаковую музыку, что ли, слушают все эти водители? Почему если что-то доносится из салоны машины — то только басовое ритмичное «Бух, бух, бух, бух!»?
Интересно, что бы подумал Квлан, если бы увидел эту улицу?.. Вряд ли она ему понравилась бы. Очень даже вряд ли. Впрочем, почем мне знать, как обстоят дела с городами и дорожным движением на Тау Кита? Да и есть ли там города вообще?
Неожиданно на меня буквально нахлынул... запах помойки. Несильный, но очень ощутимый. Я завертел головой, ища его источник. Мусоровоз, что ли, подъехал? Нет, никакого мусоровоза не было и в помине, и никакой помойки — тоже. Урна была рядом, но разве одна урна может такую вонь распространять? Откуда же несет?..
Конечно, я прошел бы мимо, и забыл бы об этой невидимой помойке уже через секунду, но внезапно сообразил, что ощущаю запах не носом, а словно бы... мозгом?.. Душой?.. Задержал дыхание на несколько секунд, зажал нос — но вонь не пропала. Через некоторое время она пропала сама собой — словно я вышел из пределов ее досягаемости. «Странные вещи со мной творятся. Лучше не попадаться на глаза соседу-психиатру...» Я развернулся, желая узнать, откуда же исходят эти «ароматы», а заодно проверить, не галлюцинация ли это. Похоже, запах исходил от игорного дома, который я только что миновал. Чтобы подтвердить догадку, вернулся к крыльцу казино. Да, помоечная вонь появилась снова. Сделал два шага к крыльцу — и вонь стала намного сильнее. Поднялся на крыльцо — и она стала почти невыносимой. «Да что же это?!.» - поразился я. - «Неудивительно, что от казино несет помойкой — помойка ведь и есть. Но отчего вдруг у меня «нюх» такой открылся?!»
Поспешил было прочь, чтобы не «нюхать» казино, я вдруг аж остолбенел, словно сраженный догадкой: тау-китаец говорил о том, что передал мне часть своего Дара. Наверное, это Дар и начал проявлять себя...
Я вспомнил, что у Тототто он действовал как-то спонтанно, или при неких непонятных условиях: сначала ему пришлось перебрать кучу иностранных языков, но стоило найти одну зацепку, и он выучил русский за минуту.
И я продолжил свой бесцельный путь, внимательно вглядываясь во все окружающее. Что же еще мне откроет раскрывающийся Дар?..
Я вынул из внутреннего кармана свою «Моторолу» и включил проигрыватель. Пока музыка загружалась, я распутывал гарнитуру, которая, по своему обыкновению, завязалась в кармане несколькими узлами.
«Вот эта музыка, пожалуй, понравилась бы Тототто!..» - подумал я. - «Он бы понял, что музыка не всегда ужасна.»
«L'ange, parle-moi!
Le plus vaste des coeurs se brise
Parle-moi!» - запела она.
Всякий раз, когда я слушаю ее песни, шум и грязь Крысограда словно отступают, скрадываются, оказываются за пределами моего восприятия. Я больше не замечаю их, я вижу мир по-другому... Песни настраивают мой мозг и мои органы чувств на другой диапазон восприятия; и цвета становятся для меня насыщенней, и контуры — четче, и красивое иной раз обнаруживается там, где его меньше всего ожидаешь увидеть.
Вот из асфальта выглядывает какая-то железка, похожая на... хвостовой плавник кита, будто какой-то железный кит нырнул в асфальт, когда тот был жидким. Но асфальт внезапно застыл...
А вот — трещины покрыли трубу теплотрассы настоящим чешуйчатым орнаментом.
А какие интересные барельефы украшают лоджии того старого дома: и колосья, и серпы с молотами, и шестерни. Все это — изрядно облупившееся и искрошившееся, и выкрашенное ржавью. Но это только придает барельефам старинный и таинственный вид. Будто им не пятьдесят-шестьдесят лет, а, самое меньшее, несколько веков.
Вот такие вещи начинают бросаться мне в глаза — красивые и интересные, но странные... И что бы я без нее делал!.. Милен! Прекрасная, полубезумная, рыжеволосая богиня!..
Город отвратителен и грязен... Грязно даже небо над ним. Печать ветхости и гниения лежит на всем: и на старых домах, покрытых красной пылью, и на разбитых тротуарах, и на гнутых кованных заборах. Помятые и заляпанные грязью маршрутки, пропахшие мокрой ветошью, носятся по уродливым улицам. Облупленные троллейбусы, чем-то похожие на... старые холодильники, высекают из проводов искры. Троллейбусы и маршрутки набиты людьми, как жестянки - шпротами. А люди — почти сплошь злые, мрачные, небрежные... Но я – не смешиваюсь со всем этим… Я – отдельно, я – сам по себе.
Я приостановился и спонтанно посмотрел на полуподвальное окошко, оказавшееся рядом. За пыльным стеклом громоздились груды старых картонок. Перед стеклом красовались горы окурков, спичек и бумажек. Их полным-полно — таких помойко-окошек. Но почему же именно это окошко привлекло мое внимание?..
Окошко было каким-то теплым. Каким-то более живым, чем остальные.
«Там спит кошка,» - четко и уверенно осознал я тут. Словно кто-то подсказал мне это. - «Сейчас ее там нет, но она всегда приходит туда, чтобы отдохнуть.» Мне стало жутковато — будто мое сердце вдруг научилось говорить, да еще и оказалось зрячим — видящим то, чего глаза и ум не видят.
Ну и шут с ней, с кошкой...
«Бух, бух, бух, бух, бух!!!» - забухало из переулка, и на улицу выехала серо-металлическая иномарка с тонированными стеклами. Сверкает, блестит — ну ни дать, ни взять елочная игрушка... Но я-то явственно видел, что ее капот на самом деле забрызган кровью, а салон за темными стеклами пропитан тяжкой, скудоумной жестокостью. «Вот она, истинная суть блеска и крутизны!..» - со злостью подумал я, уже не удивляясь увиденному.
«Он сбил насмерть женщину с двумя маленькими детьми. Но не понес никакого наказания,» - подсказало мне сердце. - «Пока что не понес. Но уже через неделю его жена попадет в ДТП и получит тяжелый перелом. Через полгода умрет от саркомы кости. А еще через полтора месяца его самого убьют. Он будет верещать, как истеричка, и умолять о пощаде. Тщетно!..»
Значит, вот он - мой Дар... Как интересно...
И я воодушевился...
Прошел через пропахший мочой подземный переход — без определенной цели, просто по наитию. Все мои прогулки не имеют четкого маршрута — я просто хожу, в самых разных направлениях, куда понесут ноги.
Теперь я оказался на некоей улицу Скабичевского. А улица Скабичевского, к моему неприятному удивлению, почти полностью состояла из общаг. Разных общаг: и бежево-ржавых довоенных, и старых краснокирпичных, и предперестроечных восьмиэтажек. Особо примечательны были общаги ГОКа — их было аж шесть в ряд, одинаковых, как казармы. Отличались они только «росписями» на торцевых стенах. Правда, тематика примерно одна, и уже хорошо знакомая: шестерни, молоты, каски, колосья, трубы, станки, автоматы, комбайны, грузовики, леса, нефтяные вышки... И, конечно же, похожие друг на друга трудолюбивые андрогины с могучими руками. Такими когда-то представляли идеальных граждан: однообразными, всегда улыбающимися, живущими только трудом — ради империи, ради постройки социализма...
Интересно, какими должны быть идеальные люди нового времени?.. Наверное, это недалекие, пугливые создания, способные жить только в тесном коллективе, трудящиеся упрямо и отчаянно — но не ради воплощения идей, а только из страха лишиться средств к существованию. Только такие люди нужны новому, «демократическому» обществу... Homo servus urbanicus, новый вид человека. А люди мыслящие, знающие, сознательные — не востребованы.
Я — тоже невостребованный. 
О боги, боги мои!.. А ведь обитатели этих общаг и впрямь напоминают этот новый вид!.. Они уже начали эту печальную эволюцию. Именно там, в этих замызганных стенах, за мутными окнами и зародится новый человек, человек враждебного будущего.
Эти общаги всегда производят на меня гнетущее впечатление, ощущение невыносимой тоски и безысходности. Чего стоят их полутемные коридоры с рядами одинаковых дверей! А полощущиеся на ветру сетевые кабели, лезущие на крышу почти из каждого окна? А хлопающие коллекции белья, развешанные под окнами?
А ведь иные люди там почти всю жизнь проводят…
Прошел улицу Скабичевского поспешно, торопко, почти что спортивной ходьбой, ибо это место прямо-таки давило на меня, пытаясь сжать двумя тяжелыми потоками тоски, раздражения и тления, льющимися с обеих сторон улицы.
«До чего же ядовитое место! – поразился я, ища какой-нибудь переулок, чтобы свернуть. – Придумали же кто-то такое – целую улицу общагами застраивать!»
Неудивительно, что люди превращаются в духовных пигмеев, проводя годы в этих общежитиях… Попробуй поживи нормально, когда на тебя что-то постоянно и незримо давит?.. Тесно – будто живешь не то в пещере, не то в склепе каком; и среди толпы постоянно находишься, как в муравейнике. Правда, муравьи живут дружно и всегда один другому помогают – а тут и в сортир не выйдешь, не заперев дверь в комнату.
«Весенний переулок», - гласила табличка на одном из домов. Я тут же повернул туда. Тесный и грязный желтый переулочек ничем не напоминал о весне. Скорей, об осени: желтые старинные дома, угрюмые и облезлые, зловеще темнеющие подъезды и арки, дышащие сыростью, несколько низкорослых полудохлых деревьев, клумба, больше похожая на грязевой бассейн. И гулкая, печальная тишина.
Это напоминало книги Достоевского. Замечательное место для трагедий, отчаяния и… и сумасшествия.
- …Не то, чем кажется, - произнес кто-то, явно обращаясь ко мне.
- Простите? – Я увидел щуплую старушку в изорванном грязном пальтишке, сидящую на исцарапанной щербатой скамеечке.
- Город – не то, чем кажется. …Чем хочет казаться этот город, - промолвила старушка, тихо и хрипло, но все же четко и разборчиво. Ее выцветшие глаза, цветом напоминающие вялую траву, смотрели на меня безо всякого выражения, стеклянно, словно и видя, и не видя меня.
- Но чтО же он тогда на самом деле?.. – спонтанно спросил я, искренне удивленный ее словами. Надо же, она прямо-таки мысли мои угадала…
- То, что вокруг нас… Нет… Бог хочет сказать нам… - невнятно забормотала она, резко переменив голос и интонации, словно спохватившись. Глаза ее беспокойно забегали. Сухие сморщенные ручки начали лихорадочно перебирать какую-то ветошь, лежащую у старушки на коленях.
«Нашел, однако, с кем разговаривать,» - упрекнул я себя.
Глаза ее бегали не беспорядочно, как мне показалось вначале – в их дергании была какая-то последовательность, последовательность, притворяющаяся хаосом. И корявые обезьяньи пальчики двигались как-то заученно.
Я насторожился. Она была похожа на актрису, выразительно играющую роль. Или на искусно сделанную куклу. На тщательно исполненную подделку под сумасшедшую старуху.
- А ведь вы, бабуля, тоже не то, чем хотите казаться… - сказал я ей. И поспешно зашагал прочь. Еще долго слышал позади ее бормотание – чересчур ровное и уверенное для болтовни слабоумной.
Весенний переулок робко выглядывал на перекресток пяти дорог. Этакими зеркальными стенами высились торговые центры — умопомрачительных размеров, слепящие, раздражающие и угнетающие своим сверканием. Когда видишь эти торговые дома впервые — невольно восхищаешься их прямотой и лаконичностью; они кажутся неправдоподобными, какой-то геометрической абстракцией, выросшей до невероятных размеров. Но стоит зайти в них — и тут же разочаровываешься. Эти зеркальные дворцы заполнены крошечными магазинчиками, и товары во всех практически одинаковые. Тряпки, обувь, сумки, сувениры. Сувениры, сумки, тряпки, обувь... Можно подумать, что в них — смысл жизни. Не торговые дома — а просто какой-то гламурный вариант рынка. Ну, если очень повезет — наткнешься на книжный или мультимедийный магазин. И то — скорей всего, эти магазины будут гламурно-попсовыми.
Собственно, пять дорог в этом перекрестке не перекрещивались. Он «вливались» в кольцо, охватывающее какую-то рекламную тумбищу высотой чуть не в пять этажей. А под кольцом – подземный переход. Тоже кольцевой.
Обычно я этот переход (как и большинство подземных переходов) миную, обхожу седьмой дорогой, ищу обычную нормальную «зебру», или старый добрый светофор. Ненавижу переходы, какими бы они не были: и темные пустые, играющие роль бесплатных туалетов; и сверкающие яркими витринами; и подземные ранки навроде этого. Но сегодня меня что-то словно потянуло – туда, вниз, под асфальт и бетон…
Вспомните – перед тем, как попасть на улицу Скабичевского, я тоже прошел подземный переход! Тогда мне показалось, что я спустился в него по бессмысленному наитию…
Я влился в толпу, спускающуюся в переход. Туда постоянно народ валит – целыми толпами, и почему-то все охотнее спускаются, чем поднимаются. Казалось даже, что поднимается из перехода меньшее число людей, чем спускается.
Переход, как всегда, был полутемен, влажен и полон гулкого эха. У правой стены выстроились лотки и прилавки – там торговали дешевыми сувенирами, канцтоварами, кондитерскими изделиями. Были и несколько ларьков на колесах – хот-доги, жареные пирожки, несуразная пицца, чай в пакетиках, кофе растворимый. Они распространяли запах едких специй, кипящего масла, химического кетчупа, пустого пористого теста и прочей нездоровой пищи. Ни разу не видел, что кто-то что-то покупал в этом переходе – хотя мимо лотков постоянно двигались сотни и тысячи человек.
Что же «притянуло» меня сюда?.. Чувство тяги, направленное вниз, не исчезло. Будто глубоко под землей находился некий источник притяжения, этакой духовной гравитации…
Прошел по кольцевому переходу один раз. Собственно, где же мой выход?.. Все одинаковое, не разберешь… Сделал еще один круг. Ничего не пойму… В этом кружении было что-то завораживающее – в глубине души хотелось ходить и ходить по этому переходу, описывая круг за кругом, словно это и не кольцевидный тоннель, а некий водоворот, кружащийся, и тянущий, тянущий… Тянущий вниз, к зловещему эпицентру притяжения…
Вышел не там, где хотел, а просто через ближайший выход. Отошел от перехода подальше – и подземный зов исчез. Или, скорее, стал незаметным.
«Что это?..» - взволновался я. – «Что еще за Зов роботов?.. Что же там таится – под Крысоградом?..» Только теперь я осознал, что весь этот город пронизан осознанной или неосознанной тягой к недрам, к подземельям: тут и многочисленные шахты, и подземные переходы, выстроенные где ни попадя, и имперские потуги построить метро, и магазины, открывающиеся в подвальных помещениях…
Я направился к Недостройке. Этакой темной башней возвышалась она над городом. Вообще-то, это должно было быть элитное офисное здание, красивое и блестящее, как конфетка, но ее строительство было заброшено из-за нехватки средств. Так оно и осталось торчать этаким гнилым зубом, с темнеющими окнами вместо дырок. Сколько уже времени стоит оно без изменений? Два? Три года?
«Индекс Ларрамурра!..» - от созерцания Недостройки у меня в голове возник странный термин.
 Я люблю рассматривать ту заброшенную башню – в ней есть что-то гротескное и мрачное, не от мира сего. Как обычно происходит? Что-то растет, процветает, достигает расцвета и успеха, а потом – приходит в упадок и в итоге обращается в руины. А Недостройка – так и не увидела величия, сразу стала пустой и заброшенной. Великие надежды и планы, провалившиеся и воплотившиеся в великих развалинах!.. 
Но что же это за индекс такой?.. И имя автора какое-то знакомое… Я поднапряг память. Да, это имя упоминал Квлан. Но индекс?..
Минуту спустя смысл индекса прояснился для меня, сам собой: это был особый индекс, не требующий ни формул, ни чисел. Нужен был лишь Дар и хотя бы слегка развитый глазомер. Индекс указывал на стабильность сооружений. Инженеры и архитекторы с Земли пришли бы в ужас от таких «расчетов», казалось бы, ни на чем не основанных, кроме наития и предчувствия. Но на Тантанквао индекс Ларрамурра использовался постоянно – и очень даже небезуспешно.
Я увидел, что в середине невидимого стержня, этакой условной оси здания, имеется небольшая слабина, которая со временем будет расти…
«Недостройку попытаются достроить!» - подсказал мне Дар. Я видел внутренним зрением, как башенный кран, ржавевший несколько лет, приходит в движение; как в темных окнах начинают мелькать оранжевые каски; как мертвое здание начинает оживать.
«Но слабину не заметят…» - внутри у меня похолодело. Недостройка сложилась, как карточный домик… Я отчетливо видел, как взметывается огромное облако пыли и щебня, вздымается над целыми кварталами, как вылетают стекла в соседних домах, как кран, пошатнувшись, валится в это облако, подобно убитому жирафу.
«К счастью, это случится в воскресенье, и никто не погибнет,» - понял я тут же. – «А вот руины будут громоздиться здесь еще почти год!»
Мда, такой вот интересный индекс… Увы, ему не суждено обрести практического применения на Земле. Попробуй применить его – и попадешь в сумасшедший дом. Если бы старый мудрый Ларрамурра, великий ученый с Тау Кита, знал о том, что на какой-то планете его открытия осмеяли бы, не проверяя!..
А ведь на планете Тантанквао эти открытия лежали в основе цивилизации, и Ларрамурра был одним из величайших исторических деятелей, почти обожествляемых тау-китайцами.
Музыка к тому времени утомила меня, и я вынул из ушей наушники, аккуратно сложил гарнитуру. «Все равно снова завяжется тремя узлами!» - с негодованием подумал я, укладывая ее в карман. Странная, мучительная усталость овладела вдруг мной. Уж слишком много впечатлений — и впечатлений необычных! - принес мне этот день.
Сел в помятую бордовую «газель». Номер ее маршрута был незнакомым — но на табличке, помимо прочих, значилась и моя остановка. Маршрутов в этом городе огромное количество, и нет смысла запоминать их.
С громыханием, ревя надорванным, явно не газельим, голосом, поехала маршрутка по ржавым улицам. Салон — весь ободранный, мокрый какой-то, из сидений поролон торчит, под ногами — ветошь какая-то, ящик с инструментами звякает, запаска громоздится. Единственная в салоне деталь, не грязная, не обшарпанная, не ржавая — это мотор, открывающий и закрывающий дверь. Он, напротив — чистый, белый и блестящий. Странно он смотрится в этом салоне. Как на детской картинке-загадке — найдите лишние предметы.
Над лобовым стеклом — иконы и крестик. На среднем пальце у водителя — тоже крестик. На некоторых других пальцах тоже что-то наколото — но не могу разглядеть, что именно. Под зеркалом заднего вида какая-то плюшевая собачка болтается — и как она не мешает водителю своими мельканиями?.. Меня от этих подвесных игрушек всегда оторопь берет — я не понимаю их смысла; для меня это — висельники, и все.
А водитель между тем оказывается маршруточным Цезарем — он сразу три дела делает. Считает кому-то сдачу с большой купюры, говорит по мобильному и ведет маршутку. Баранку держит двумя пальцами одной руки — остальные пальцы заняты деньгами, а вторая рука ищет мелочь. Непривычным людям такую картину страшно созерцать — ведь не по чистому полю все-таки едем, и не по пустому проспекту, а по узкой улице, запруженной машинами! Но меня это уже давно не пугает. Маршрутчики, по-видимому, то ли умеют разделять свой разум на несколько частей, то ли натренировались настолько, что их руки самостоятельно управляются со сдачей. Как отдельные организмы. Только как они нужные бумажки или монеты находят?.. То ли с помощью сверхразвитого осязания, то ли живут в симбиозе с глазами.
Маршрутки. И не придумать вида транспорта, более подходящего для этого города.
Пригромыхал я так на свою «родную» улица Парижской коммуны, вернулся в общагу, лег в скрипучую койку и заснул — как провалился...