Гляжу печально на портрет...

Гляжу печально на портрет
отца ушедшего недавно,
прожившего почти сто лет
и испытавшего изрядно

и порох войн, и блеск побед,
и семь потов послевоенных,
задумывался он иль нет
о жизни в думах сокровенных?

Хотя, какие сантименты,
в те годы было не до них,
когда стреляли «элементы»
за просто так, свои в своих,

за то лишь, что не поделили
в столицах русских власти власть,
и столько кровушки пролили
затем, чтоб к власти пришла мразь.

Отбросив совесть и сомненья,
Подняв Россию на штыки,
С каким-то сатанинским рвеньем
Дворцы заняли босяки.

И началось бесчинство власти:
ЦК, ГУЛАГ, КПСС...
Коммунистическое счастье
пророчил людям «стальной бес».

И в этом котловане горя
работал, жил, любил отец,
невольно принимая долю,
которую послал творец.

Но не с толпой он был покорной,
Бурлила кровь в нём казака,
Частенько он бурчал «подпольно» :
Москва отсюда далека.

Ей не видать как мы страдаем,
Ей наплевать как мы живём,
Москва слезам не верит знаем,
А как поверит пропадём!


И гибли люди, пропадали,
когтил их «чёрный воронок»,
кому везло – того стреляли,
кому же нет – мотали срок.

Потом пришло разоблаченье...
Но новый вождь начал чудить,
что, мол, вот это поколенье
при коммунизме будет жить.

И, почесав с похмелья пузо,
весь мир ботинком попугал,
поля засеял кукурузой
и Крым полуродным отдал.

«Ушли» его, как полагалось,
генсек бровастый стал рулить,
страна тихонько разлагалась,
народ вздохнул и ... начал пить.

И правду в кухни вновь загнали,
там за  бутылочкой винца,
России совесть отмывали
со смаком русского словца.

И было, как бы, три России,
одна - в речах и орденах,
другая, жившая вполсилы
с цензурным кляпом на устах.

А третья – большая по массе,
ей было, в общем, всё равно –
кто там, в Москве, в генсексой рясе,
кто здесь над ними – всё дерьмо.

И триединая Россия
пережила «парад смертей»,
пережила и лже-мессию,
пытавшегося править ей.

Потом в Кремле Борис-гонимый,
и он нетрезвою рукой
разнёс Союз тот «нерушимый»,
а сам опять ушёл в запой.

И вмиг Россия оживилась,
и каждый бизнесменом стал,
страна вся в рынок превратилась.
Отец дивился и вздыхал:

Зачам же рушить всё под корень?
Зачем же рвать всё на куски?
Ну, ладно, Борька-алкаш, болен,
у остальных-то где мозги?

А уж когда Чечня пылала
и стали гибнуть пацаны,
смотрел отец на всё устало,
как на проделки сатаны.

Потом он принимал спокойно
раздрай страны по нацуглам
и реагировал достойно,
когда кричали тут и там

про оккупантов и неверных,
про русских катов и жидов,
и выживали откровенно
«нетитульных» с «своих» краёв.

Хотя Уральск не был их краем ,
принадлежал он казакам,
но коммуняки-новобаи
отдали край тот степнякам.

А те, не мудрствуя лукаво,
названья русские сменив,
установили своё право
из власти «лишних» удалив.

И вмиг чужими все мы стали
на малой родине своей,
кто смог – куда-то уезжали,
а кто остался - стали в ней

без права на язык, на землю,
без права защитить себя...
и мы, чужое не приемля,
оставили свои края.
 
Отец, в Россию уезжая,
последний раз взглянул на дом,
на грушу, вишню у сарая,
на всё, что наживал трудом.

Глаза подёрнулись слезинкой -
соседи вышли провожать,
казах, татарка, украинка
слёз не могли своих сдержать!

Ведь вместе жизнь рядком прожили,
одна страна, один народ,
и горький хлеб не раз делили,
един для них был небосвод!

А тут, что не курень - то горе,
то денег нет, то визу ждут,
летит Абрам к сестре за море,
а Яшу братья в Бонн зовут...

Но, слава богу, век суровый
захлопнул двери за собой.
Чуть-чуть прожил в России новой
отец, и там нашёл покой.

Лежит он у истоков Волги,
над ним бездонный небосвод...
А новый век, вскочив с пелёнки,
летит стремительно вперёд.

Уже трещат по швам режимы,
и вновь толпа берёт дворцы,
и вновь, идеей разделимы,
дерутся дети и отцы...

Гляжу печально на портрет
Отца ушедшего недавно...