Придуманный год-23

Мона, задыхаясь от злости, бросила телефон на кровать. И, хотя гнев был направлен на Виталика ошибочно, потому что должен был достаться самой Моне, очередной раз возненавидевшей себя за то, что оказалась слабей самой себя, своего тела и инстинктов, она долго не могла успокоиться. Но постепенно в ватной тишине ее спальни, освещенной лишь ночником, и слившейся с онемевшей и обездвиженной квартирой, все эмоции растворились. Она аккуратно переложила телефон на тумбочку и подумала, что ведь Виталик, в сущности, прав: будущее время тут неуместно, все уже свершилось, и он это понял, неизвестно как, отчего немного страшно, но, по сути, совершенно безразлично.


Она действительно встретила Алексея еще в августе.

Мона сидела в Публичке, конспектировала какую-то книгу, привычно заполняя тетрадь небольшими ровными буквами. Был жаркий летний день. В окно было видно как тополиный пух, подсвеченный солнцем, отвесно поднимается вверх, растворяясь в высоком голубом небе. Она силилась потом вспомнить, что это была за книга,  что она делала до библиотеки и куда отправилась после, но не могла. Память цепко держала только главное, позволив всему остальному спокойно утечь.

Воспоминания начинались с того момента, когда Мона подняла глаза от книги и увидела высокого мужчину лет сорока, двигающегося по проходу в ее сторону. Мужчина, окатив Мону приветливым взглядом своих круглых, похожих на вишни глаз, которые казались еще темней и ярче в окружении густых, беличьих, с выгоревшими концами ресниц, сел за соседний столик, с трудом уместив под столешницей длинные джинсовые ноги. Он определенно не был красив, но что-то тянуло Монин взгляд к короткой, словно топором рубленной бородке, сливавшейся с отросшими (и видно было, что отросшими, а не специально отпущенными) волосами. Его большие белые руки, в которых уютно и естественно лежал толстый фолиант, были покрыты густыми медовыми пятнами веснушек. Из рукава футболки выныривала, обтекала мускул, и терялась в рыжих волосах выпуклая вена.

Моне отчего-то было до смерти интересно, что читает этот медведь. Скосив глаз на пределе возможности, так, что глазные яблоки отозвались тупой болью, она улыбнулась – а он и вправду бы похож на медведя – большого, лохматого, с виду добродушного. Так что же он все-таки читает? Свой или чужой?

Мужчина, не замечая, по счастью, ее внимания, перекинул страницу и быстрая как стриж Мона на мгновение обернулась в вполоборота и тут же вернулась с добычей: медведь читал ни много, ни мало, а Жития святых. Значит, свой. Еще какой свой! Посидев немного над своей книгой, не в меру взволнованная Мона попробовала сосредоточиться на работе, но отчего-то не получалось.

Вместо того чтобы прекратить вертеть в пальцах ручку и законспектировать прочитанный по десятому разу абзац, Мона опять посмотрела вправо. Мужчина читал, держа на вытянутых руках книгу и улыбался. Его улыбка зеркально легла на ее лицо. Три долгие секунды Мона не находила в себе сил, чтобы отвести взгляд. Наконец, медведь неспешно отложил Жития  и повернулся к ней. Его карие глаза смотрели вопросительно и немного затуманено, как будто он копался на задворках своей памяти, вспоминая, не встречал ли он где эту странную женщину.

Как светский человек, Мона должна была бы просто улыбнуться, сопроводив улыбку какой-нибудь милой шуткой, объясняющей ее чрезмерное любопытство, но, застигнутая врасплох, она только быстро опустила глаза и ухватилась покрепче за книжку, будто та могла послужить ей спасательным кругом. Правое ухо порозовело, а потом и вовсе налилось пурпурным цветом.

Посидев так несколько минут, не находя в себе смелости, чтобы проверить, смотрит ли на нее медведь по сию пору, Мона с досадой поняла, что мозг свой сегодня не соберет, и лучше ей не терять тут времени, а отправляться по другим своим делам.
Она сложила вещи в сумку, и, прихватив бесполезную книгу, направилась к стойке. Спину она держала очень прямо, на случай, если медведь вдруг смотрит.

К следующем утру происшествие потеряло свой щекотливо-конфузный привкус, и Мона опять отправилась в Публичку. Каково же было ее разочарование, смущение и почти что злость, когда на том же месте она обнаружила все того же медведя. На сей раз она с собой все же совладала, и, улыбнувшись ему, как старому знакомому, села за стол. Не вчерашний, а другой, подальше. От страха, что опять не выйдет у нее позаниматься, а время-то идет, Мона сразу же включилась в работу и забыла обо всех на свете мужчинах, включая медведя и Виталика.

Однако когда она пошла сдавать книги, мужчина поднялся вслед за ней. Они стояли вместе у библиотечной стойки (сегодня у него в руках были не Жития, а квантовая физика). Оба молчали. Наконец, мужчина произнес:

- Мне все-таки кажется, что мы не знакомы…
- Не знакомы, - как эхо откликнулась Мона.
- Алексей, - представился он. Голос у него оказался густой и низкий, действительно как у медведя.
- Мона – сказала Мона.
- Не выпить ли нам кофе? - после того, как библиотерь забрала у них книги, спросил он.
- Я не очень люблю, - честно сказала Мона, но сразу опомнилась и смутилась, - но можно выпить чаю.
- Это даже и лучше, - серьезно сказал Алексей.

В маленькой, на три столика кофейне, расположенной в сотне метров от библиотеки, Алексей повел себя просто и естественно, как будто они были знакомы с Моной долгие годы. Интересно, это манера у него такая, или что? – неопределенно подумала Мона. У нее непринужденность не получалась, ей нужно было сразу же поразить Алексея чем-то в себе замечательным, но от таких стараний выходило еще хуже, чем обычно. В итоге Мона устала, ей уже ничего не хотелось, и Алексей стал казаться не таким уж интересным. Мона поспешно допила свой чай,  посидела пять минут из приличия и стала прощаться. Она уже готовилась дать Алексею телефон с одной неверно цифрой, но он ничего не попросил.

На следующий день он опять был в библиотеке, и после занятий они вновь пили чай. Через день история повторилась, а потом это вошло у них в привычку, и, так и не обменявшись телефонами, они даже стали уговариваться о времени, если кому-то нужно было прийти раньше или позже. Мона постепенно привыкла и стала вести себя как обычно, от чего ее словесный дар, разумеется, расцвел. Да и вся она в присутствии Алексея будто наполнялась воздухом. С ним ей было свободно и как-то надежно. Медвежьи его повадки подтвердились: ум и тело были быстрыми, не смотря на кажущуюся неповоротливость. Иногда его вишневые глаза вспыхивали нехорошим злым огнем, и в этот момент волосы на голове у Моны будто трогал ветерок, и она с каким-то сладким ужасом думала, что если его по-настоящему разозлить, то, в огромной ярости своей, он сметет с пути все, что ему мешает, и, возможно даже не заметит, что это было.

Так бежали дни и недели. Они почти не разговаривали о той жизни, что ждала каждого из них за стенами кафе. По крупицам, как мозаику, Мона собирала разрозненные кусочки, которые вскользь или косвенно сообщал о себе Алексей. Получалось, что он давно женат, что работает в какой-то лаборатории, что православный, что есть дети, собака, две кошки, что нигде, кроме школы, не учился, и что главным в жизни он считает доминанту воли над всеми инстинктами.

Уже вышел срок, к которому Мона обещала вернуться в Москву, но они пили чай каждый день, и, хотя давно пора было ей съездить на Московский вокзал за билетами, она все тянула, оправдывая себя тем, что работа над диссертацией, наконец-то вошла в стабильное русло. В чаепитиях с Алексеем было для нее что-то опасно-притягательное. В его словах как будто отсутствовало двойное дно, он говорил просто, никак не поддразнивая и не провоцируя Мону, но иногда она чувствовала его взгляд, как иные чувствуют прикосновение. Взгляд касался ее щек, шеи, груди, и от этого Моне делалось тепло и обреченно. Несколько раз, набравшись смелости, она встречалась с ним взглядом. В этот момент в голове начинало тихонько звенеть, и ей казалось, что еще чуть-чуть, и может произойти что-то совсем непоправимое.

И вдруг все кончилось. Позвонил Виталик и позвал ее в Индию. И что-то разом перевернулось в Моне, поменялось полюсами. Это было не сколько даже манящее, пропахшее специями слово «индия», путешествие за три моря, на море, где она не была тысячу лет, а сам Виталик, его человеческий тип – легкий, неунывающий, щедрый. Мона внезапно осознала, как она соскучилась по нему, как сухо ей без его любви.

А вернувшись в Питер через три месяца, она на следующий же день отправилась в Публичку.
Почему-то она была совершенно уверена, что встретит в там Алексея (утром по этому поводу она вымыла и уложила волосы, подкрасилась, из одежды выбрала джинсы и черный свитер – вроде бы ни к чему не обязывающее, но ничего лучше не подчеркивает ее узкие бедра и высокую грудь), но не встретила: Публичка под завязку была набита преподавателями и студентами, но Алексея среди них не оказалось. Разочарованная Мона взяла несколько книг, попыталась поработать, но ничего не клеилось, не понималось и не схватывалось, как цементом, мощным механизмом Мониного ума.

Мона отнесла книги обратно, спустилась с вестибюль, все еще надеясь где-нибудь его увидеть, постояла перед зеркалом, оттягивая время ухода, но дольше стоять было бессмысленно, и она, хлопнув тяжелыми дверьми, оказалась на улице. Радостная лихорадка в душе уступила место серому, подстать ноябрьскому дню, унылому опустошению. Мона брела вдоль улицы, медленно переставляя свои тяжелые длинные ноги, пока не наткнулась взглядом на то самое кафе, где в августе они почти каждый день пили чай. Ни пить, ни есть ей не хотелось, зато в кафе было тепло и знакомое место притягивало - было странно пройти мимо, не заглянув, все равно, что пройти мимо знакомого человека и не поздороваться.
Мона вдавила внутрь массивную старую дверь, звякнул колокольчик. Из глубоких темных недр кафе явилась официантка, Мона отрицательно мотнула головой, отказываясь от столика, и подошла к стойке, намереваясь заказать что-нибудь быстрое и горячее, как вдруг резко обернулась – позади нее за столиком сидел Алексей и смотрел на нее тем самым, высекающим в ней жар взглядом. Его глаза казались черными, как космические дыры. В Мониной голове, будто от недостатка кислорода, что-то поплыло, меняясь местами и мешая сосредоточиться. Она развернулась и пошла к нему, с каждым шагом расставаясь с частью своего беспрекословно-послушного разума, приобретая взамен пьянящую свободу безумия, боль, размалывающую нижнюю часть ее живота и жар, заполняющий до краев обе ее обтянутые свитером груди.

Алексей с шумом поднялся и едва успел принять ее, такую стремительную в своем отчаянном движении к нему. Мона подняла лицо (впервые ей пришлось тянуться для этого вверх) и почувствовала сначала прикосновение мягких волос, а потом уже сквозь них, теплые, намного теплее, чем ее собственные, губы.

С того дня прошла неделя, не больше. Они встречались каждый день, гуляли вдоль затягивающихся прозрачным, словно пленка, льдом каналов, ходили в Спартак на старые фильмы. Воздух между ними был плотный и жаркий, они чувствовали присутствие друг друга, даже не соприкасаясь рукавами. Мона не могла понять, как это произошло с ней - внезапно, будто кто-то переключил рубильник - и мир вокруг переменился, обновил краски, запахи, стал свежим и сильным, словно только что рожденным. Все случилось так быстро, что они даже не успели ничего понять, обдумать, как-то обезопасить себя.

Но это уже не имело значения, как не имела значения сама жизнь, когда-то прожитая ею без Медведя.