Ночной гость

         Из "Озорных     рассказов"               
 
               

                ПРИНЦ
 
  – Всё вам, Александра Тихоновна, попадались одни сирые да убогие. Неужели вам так и не встретился какой-нибудь принц или, на худой конец, просто богатый человек?
   –  Как это не попадался! Еще как попадался! Один попался, аккурат после смерти мужа, Царствие ему Небесное! Сорок дней я ему верность хранила, а на сорок первый задумалась. Я тогда ещё в теле была. Я и сейчас дай Бог каждой, но тогда, скажу я тебе, кровь во мне играла, как у молодой кобылы, а жеребцы по улицам бегают, да всё незнакомые. Глаз не спрячешь, но не стану же я всем подряд  на шею вешаться. Я себе, милый мой, цену знаю и под бомжа ни за что не лягу, хотя и они тоже люди…  Но уж больно вонючие. Иного, ежели б хорошенько отмыть да пригреть, глядишь, и в человека перекроется, тогда можно откормив и в постели уже довести его до полной кондиции, прости меня Господи! Вот и думаю про себя: сижу на золоте, а поделиться не с кем. Иные продают его, её то есть, а я считаю, раз она мне даром досталась, то нечего и торговать ею. По взаимному согласию не грех и ноги раздвинуть.   
– Александра Тихоновна, ближе к делу, как говорит наш президент. Я вас просил о принце, а вы мне про бомжей…
– Не знаю я вашего президента и знать не хочу, а ты не перебивай, я тогда у соседки, у Таньки, толстухи , засиделась допоздна, а у неё тоже язык не короче моего, и, возвращаясь к себе, гляжу в дверях моих мужик сидит. Я растолкала его, а он смотрит на меня осоловело и лыка не вяжет. Симпатичный такой и одет хорошо, ухоженный, сразу видно. И в драбадень пьяный. Я ему говорю «ты чего тут расселся», а он мне бормочет «отстань, мамаша».
   – Какая я тебе мамаша, говорю, вот вызову милицию и будет тебе «мамаша» вместе с «папашей». Я-то сама милицию нашу побаиваюсь, она у нас, сам знаешь, неспокойная, лютая и вороватая, обчистят его, бедолагу, думаю, и поколотить могут. Я и пожалела его. Короче говоря, затащила  кое-как в переднюю, подложила под голову подушку, сняла туфли, накрыла пледом, он там и проспал всю ночь на полу.
   Поутру захожу на кухню, спросонья, в ночной рубашке, а он уже сидит и озирается.
  – Где это я? – спрашивает.
   – В моих апартаментах, говорю. Не где-нибудь.
   Это, что б он меня за дурру не принял. Я тоже умные слова знаю.
   – Вижу и так!, говорит. В твоих апартаментах кошке тесно было б. Станок для бритья найдётся?
  – Нет, говорю, у меня никакого станка.
   – Ты чего, мамаша, волосы подмышками не сбриваешь?
   Нет, говорю, не брею, для таких, как ты, специально отращиваю!
   – А ты мне нравишься! Сразу видать бабу из Голливуда! А телефон-то хоть есть у тебя? На моём батарейка выдохлась.
   – Тебе тут, говорю я ему, не голливуд, а моя собственная квартира. Вот так-то! Ишь, раскомандовался!
   – Ладно, говорит, будет тебе, мамаша, в бутылку лезть. Я в долгу не останусь. Кстати, похмелиться не найдётся?
    Такой вот и подвернулся мне нахальный принц с похмелья.
   Он так ничего себе, вот только глаза бульдожьи, и мне он сразу понравился. Я люблю таких, самостоятельных. По полёту видно ещё та птица! Слышу, как сквозь сон:
   – Ты на какой улице живёшь-то?
   – В Шебашевском проезде, говорю.
   – А Черняховского далеко отсюда?
   – Рядом тут, говорю, через квартал.
   – Да, говорит, занесла меня нелёгкая в проезд! Знаешь что, мамаша, позволь-ка мне ванну принять, а ты пока костюм мой в порядок приведи. На полу я тут у тебя всю ночь провалялся.
   Делать нечего, погладила я ему костюм, подумала было огрызнуться, но передумала. Слышу, зовёт: «Полотенце неси!» Принесла и, как глянула на него, так  и обмерла. Стоит он, значит, донага голый, с него пот ручьём льёт, пару нагнал – не продохнуть. На лице блаженство, с волосатой грудью, весь в шерсти, как обезьяна, а внизу, между ног, ну прямо страх божий висит. Не меньше огурца парникового! А мошонка огромная, с гирю размером, как две груши на суку. У меня аж слабость в коленках образовалась, думала, не устою. Зажала я рот рукой и глаз оторвать не могу. Это ж, гадаю, во что он превратится, когда проснётся!? В бабью смерть, не иначе! 
   Много чего я повидала на своём веку, а такого зрелища  не видела. Такое и в цирке не увидишь! Ну, думаю, Санька, держись, страху он на меня нагнал! А принц этот словно мысли мои прочитал, говорит: «Ты меня не бойся, мамаша, я смирный». Обтёрся, значит, трусы надел, у меня  от души и отлегло. А когда костюм надел и галстук подвязал, так и вовсе стал на человека похож.
   Позвонил кому-то, я ему борща налила, поел, выпил сто грамм из моих запасов и был таков. Напоследок карточку оставил с телефоном, сказал, звони, если чего понадобится, помогу…
   Хотела я его попросить еще раз показать мне это чудише, да не решилась…
   – Тут вы, Александра Тихоновна, по-моему, маху дали!
   – Вот именно, что не дала, не дурра я по докторам ходить после таких принцев.

                СНОВИДЕНИЕ
 
  – Что-то вы сегодня, Александра Тихоновна, на себя не похожи. Студент не заходит?
   – Заходит, когда ему надо пары из яиц выпустить. А папаша его повадился ходить, даже перед соседями неловко. Видишь ли понравилось ему с моим похотликом баловаться и всем остальным. Добра у меня еще хватает!  Мне не жалко! И ещё просит, чтобы я его, старого греховодника, ублажала.
   – Любви все возрасты покорны, как поэт говаривал!
   – Да уж… Не слыхала, а что о Боге пора подумать, слышала.
      – А как же та история с волосатым, так ничем и не кончилась?
Вы так к нему и не позвонили?
– Нет, не позвонила, а забыть не могла, не шёл он у меня из головы, всё перед глазами стоял и ходил за мной тенью. У меня тогда всё из рук валилось, даже аппетит пропал.
  – Да, жаль, такого принца прошляпили.
   – А он мне вчера приснился, как живой, словно в кино схлоила на себя посмотреть. Я расскажу, пожалуй, только ты не записывай. Пусть это между нами останется. Не могу я такое в душе носить, а на исповеди не расскажешь, священник Бог знает что подумает и выгонит из церкви.
   – Ладно, обещаю не записывать.
   Так, слушай. Снится мне, что я сплю и во сне слышу звонят в дверь. «Ночь стоит глубокая, кого это принесло…», думаю, и пошла открывать. Открыла, а это он вырос на пороге и молчит. Я ему говорю:  «Ну, заходи, коли пришёл.» А он смотрит на меня не моргая, будто святой с иконы, губы поджал и молчит. Как вошёл, не помню, всё, как в густом тумане, только, вижу, пламя свечи дрожит на тумбочке, – откуда она взялась? – да постель расстелена, и белая простыня доской, без единой склодочки. Я перед ним стою в ночной сорочке, что давеча купила, и от страха ни жива, ни мертва.  А он стоит и молчит, смотрит сквозь меня, словно не видит. Как чурбан! А дальше  вижу себя, как я его раздеваю. Снимаю, раз за разом, сначала пиджак потом галстук, рубаху и, чувствую, мне, смерть как хочется, до его волосатой груди добраться и пальцы в её заросли запустить. Как дошла до  штанов, помню, руки не стали слушаться, задрожали. Кое-как стянула с него штаны. Гляжу, а трусы на нём уже шатром стоят.
   Вдруг слышу издалека его голос: «Давай-ка, Санька, мы с тобой поужинаем по-царски. Пора, говорит, и любовью заняться. Ночи, как сон, коротки!»
   По команде я и сняла сорочку, как солдат, а трусы снять не решалась. Я говорила, тогда, ожидаючи его, в магазин сбегала и нижнего белья, поприличней, подкупила. Обычно я в панталонах бегаю. А тут на мне трусы с кружевными оборками, как у молодой барышни. А он даже не заметил.
   «Снимай их», говорит, а потом передумал и сам снял. А я  дрожащими руками с него стащила , а когда подняла голову, перед глазами моими царь-пушка торчит. Ну, может, не пушка, но кол осиновый с набалдашником точно.
   Тут уж, доложу я тебе, мне, даже во сне, уже не до любви было. Меня больше любопытство разбирало и как живой остаться. Страху я тогда натерпелась – передать не могу! Как в жизни! Тебя когда-нибудь грабили на улице? Раздевали? А я, уже догола раздетая, перед этим окаянным стояла и не знала, куда глаза девать. Вижу, он груди мои ласкает и щупает. А я не дышу, дрожу от страха, как девственница. Стал ягодицы гладить, а другой рукой влагалицу. Тут-то я и  решилась, наконец, дрожащей рукой потрогала его причиндал. Сначала одним пальцем, потом, была не была, и всеми остальными обхватила, зажала и подёргала.  А он бронзовый, не поддаётся, и страшный, как идол в музее, но тёплый. Думала, не настоящий, и линейкой его длину измерила. У мужа моего пятнадцать, а у этого из кустов аж двадцать три сантиметра бабьего горя торчало. Яйца на ладони взвесила, на всякий случай. Тяжёлые оказались, с полкило, не меньше! Баба я не робкая, а тут сробела.    
   – Ты полежи-ка на спине, говорю, а то я тебя боюсь. Я уж, как-нибудь, сама управлюсь, говорю. Он тихо и послушно лёг. А я-то вообразила, что мне на коленях придётся муку принять.   
  Уж не помню, куда разум дела во сне, а только нежно, своими руками, как ребёночка, обильно умастила аспида детским кремом. От греха, значит…  И, вся дрожа страхом библейским, перекрестясь, забралась на него верхом. Пошире ноги раздвинула и села, попридержав аспида рукой, чтоб попал по назначению. . Думала, помру! Куда там! Покатилась кувырком по лестнице и прямо в рай.
  Слышала я, раньше баб сажали на кол за измену, а я вот добровольно села.
   Он того и ждал, хоть и здоровенный, а а во влагалицу мою змеёй проскользнул. Вошёл, как миленький, весь без остатка! Как палец в мёд!  И не убил! А думала, помру на нём во сне. Как видишь, жива осталась и в раю побывала. Но там себя не нашла…
   – Вы, Александра Тихоновна, хоть и во сне, как тёзка ваш на амбразуру бросились.
   – Грудью и я бы легла, а ты попробуй… Сегодня же на исповедь схожу. Пора грехи замаливать!
   – Что-то не верится мне, Александра Тихоновна, что всё это с вами во сне произошло!
   – С чего это я тебе врать буду! Мне соврать, что богатому украсть! Я, милый мой, проснулась тогда вся мокрая, в поту,, хоть выжимай. Такое разве забудешь?! Даже влагалицу пощупала, на месте ли она у меня, погладила её и тогда только успокоилась. А ты говоришь «соврала». Это вы, писаки, брехуны!