Ваня

      Иду по городскому парку. Зима, не работают аттракционы, отшумели динозаврьи шоу и бестолковые ярмарки — теперь до марта. Щемящие душу тишина и покой. Голые деревья и кусты черно-белой графикой режут белый снег и бледное небо. Скамейки под белым покровом...
      Разные люди работали со мной в парке в середине семидесятых: и мудрый плотник старик Василий, и строгий майор-отставник механик Коротков, и непутевый Помазков, вечно ведущий военные действия с дворничихами за обладание заветной стеклотарой, брошенной с вечера на темных парковых аллеях разудалыми посетителями танцплощадок. Был у нас еще Ваня. Просто Ваня. Возраста какого-то неопределенного: то ли сорок, то ли пятьдесят — не разберешь. Невысокого роста, в огромных ботинках и в неизменной серо-зеленой мятой кепке с изломанным козырьком. Обычно тихий и неожиданно буйный в хмельные минуты. Пьянел он быстро, но быстро и отходил, потом очень переживая случившееся. Тихий, в общем, безобидный мужичок. Занимался всем, что поручала ему директриса: нужно помогать сварщикам — помогает, карусели с механиком ремонтировать — пожалуйста. Больше всего нравилось Ване парковые скамейки красить — любовно делал это, обстоятельно, со знанием дела. Все умел Ваня. Вроде бы и разнорабочий, и мастер на все руки. Россия всегда на таких держалась, на незаметных мастерах на все руки.
      Над Ваней посмеивались, считая его слегка тронутым, блаженным вроде. Да и какой нормальный человек работал бы тогда почти задаром — за шестьдесят рублей в месяц? Ваня, правда, еще и какую-то очень небольшую пенсию получал по инвалидности. Никто не задумывался, за что: чокнутый, он и есть чокнутый. Впрочем, почти все деньги свои отдавал Ваня в семью сестры, потому что жил в этой семье в родительском доме в Ромоданове с сестрой, ее буйным мужем, с их детьми. Была где-то у Вани комната в Калуге, была жена, была дочка. Что-то не получилось, не сложилось. «Это все из-за припадков моих», — объяснял Ваня в минуты откровения. Что за припадки — кого это интересовало?
Как-то Ваня пару месяцев не пил, с бывшей женой сойтись решил, пригласил ее в гости в парк, а куда он пригласить ее еще мог? Сам пришел в тот день в великоватом костюме с чужого плеча, в пестром, с пальмами, галстуке и всё в той же замызганной кепочке. И при двух медалях: одна — «За воинскую доблесть», другая — вообще какая-то нерусская. Помазков, собиратель стеклотары, поднял было Ваню на смех:
      — Чего медалей мало нацепил, герой? Да я тебе от бати целый, иконостас приволок бы...
      Но Ваня только тихо в ответ улыбнулся, медальки рукавом протер да и промолчал.
Пришла в парк бывшая жена, маленькая, хрупкая, в ситцевом платье в горошек, с такой же, как сама, светловолосой девочкой с огромным белым бантом. Полдня мы всей нашей разношерстной компанией наблюдали, как наш Ваня важно расхаживал с бывшим семейством по аллеям парка, сидел с ними на разных скамейках, угощал мороженым на веранде «Кукушки». А мудрый дед Василий сказал:
      — Не, ничего у Ванюши нашего не получится. Не сойтись ему уже ни с кем, не судьба, — и рукой махнул. Как в воду глядел.
      Ходил несколько дней Ваня какой-то на себя не похожий, сверх обычного молчаливый, с просветленным взглядом, от стакана вина даже отказывался. Что-то вроде налаживаться стало, и вдруг... День нет Вани, другой. На третий пришел наш шофер, тоже житель Ромоданова, рассказал, что подрался наш Ваня с мужем сестры, здоровенным буйным мужиком, — деньги какие-то там они не поделили. Какие у Вани деньги? Говорят, долю свою у сестры просил... Ваня дома пытался отлежаться, ни в милицию, ни к врачам не обращался. Не отлежался — помер.
      Похороны на себя военкомат взял. Оказался Ванюша наш воином-интернационалистом, героем Кореи. Там и контузило его в пятьдесят четвертом, оттуда и инвалидность. И ведь никогда никому — ни слова: видно, была у него своя военная тайна... Не был я на похоронах, но, говорят, прозвучал-таки над могилой прощальный салют из шести карабинов — последний поклон солдату.
      Теряет нынче слово «интернационалист» смысл свой, свое значение. Помогать другим народам вроде как и неприлично стало. Еще помним «афганцев»— истинных героев и жертв трагической войны. Но уже уходят в забвение герои Вьетнама, Египта, Кореи, Китая — простые русские парни. Еще дальше — герои Франции, Италии, Монголии, Испании... Что знаем мы о них? Что помним?
      Как беспечна, бесчеловечна память наша: что-то вспомнилось вдруг и сразу забылось, стерлось бременем сиюминутных забот. Может, у старых деревьев парка память крепче, чем у людей? Но деревья не умеют говорить, только чуть слышно шумит ветер среди голых ветвей.