Ранн. дневн. 3 И этот ранний свет родней твоей ру

Ранний дневник 3 И этот ранний свет родней твоей руки

Мне 23 года:

Май. Вот я и дома. На полу моей комнаты лежат тени оконных рам, если встать сбоку, то можно рукой осторожно прорезать толщу света и поймать несколько серебряных пылинок. Можно войти в свет и думать о смерти, о том, что и она светла. А может быть, её и нет, она просто новая форма нашего существования.

Кто знает — не стоит ли подле меня моя бабушка и не борется ли она со злыми духами, поджидающими момент для нападения... Кто знает, кому мы обязаны своим спасением тогда, когда теряется последняя надежда?

А за окнами лиственное пиршество. Они не могут насытиться воздухом, ветром, солнцем и гимнами моими, и радостью.
Не следует ли великодушию учиться у травы, у каждой травинки? Сколько травинок топчем мы.

Мои руки круглы и жаждут твоей души.

Заря горит во мне, и каждый миг
Глубок, как пропасть.
И этот ранний свет родней твоей руки,
Затерянной за миллиард шагов
От рук моих и моего дыханья.
О, если бы пропасть и никогда не быть,
И никогда не знать тебя и глаз твоих.

Когда я с Натальей Львовной, я верю в бессмертие души. Что это такое, и чем это объяснить? Когда я читаю Марину Цветаеву, я знаю, что смерти нет.

Наталья Львовна — моя богиня, моя прелестная женщина, я не видела глаз лучистей её глаз.

Мне нужно делать своё лицо непроницаемым.

Вчера видела женщину, у которой Костины губы. У неё пустой холодный рот, пустые голубые глаза. Есть ли у неё зрачки? Где Костины моленья?

Электрический свет.
Нелюдимые губы мои.
Нет меня сто веков.

Над моей головой
Только лёгкие тени лепнин.
Тусклый свет далеко,

Словно солнце уходит от нас.
Как бесстрастно легко
В красоте умоляющих глаз.

Питер. Аэрофлот. Кафе.

Мы часто пили в этом кафе с Костей кофе.

Люди дарят мне слова, те, которые раньше я не произносила. Учусь им у Оксаны Ковалёвой.

Страдания прошлых поколений не избавляют нас от будущих страданий. Мелочи жизни привязывают к существованию сильнее, чем возвышенные и глубокие моменты, которые скорей тянут нас в небо.

Пришло мне в голову, что стремление к Богу — жажда смерти. Превратиться в маленькое, раствориться в большом, стать этим большим. Нет ничего моего.

Я всё время ищу Бога. Владение небом достигается страшной ценой.

Когда музыка в сердце моём, я благодарю Бога. Это так редко и так блаженно.

Концерт квартета имени Бетховена. Люблю скрипку Цыганова. Вадим Васильевич Борисовский (учитель Феди Дружинина) имеет вид эстета. Он возвышается над остальными музыкантами. Все они напоминают птиц.

И Шостакович умная, милая птица. Он бочком появляется на сцене, так же и уходит. Играет он так, словно Бог прикасается к сердцу, к струнам, ставшим одухотворённой плотью моей. Он аплодирует публике, как ребёнок. Он говорит, запинаясь от волнения почти хриплым голосом.

У учителя Феди Дружинина, Вадима Васильевича Борисовского, вид аристократический, он эстет, он возвышается над музыкантами квартета Бетховена. Они тоже похожи на птиц, и это славно.

Деревья цвета старого золота. Если бы у меня были такие волосы. Дрожащие косые тени деревьев перерезают рябую от листьев траву. Смесь самых неожиданных красок. Солнце льнёт к каждому листу, к каждой травинке.

Солнце должно греть, не сжигая.

Какая неподвижность и негибкость во мне. Сплошной урон.

Как внушить себе ценность всякой минуты, роскошь самого маленького взгляда, самого крохотного тепла?

Когда вера людям необходима — верят.

Видела у знакомых Владислава Свешникова. Глаза его те же, так же прекрасны. Пошла бы за ними, не отрываясь. Он поклонился мне спокойно и естественно. Я тоже.

Виделись с Борей Пашковым. «Ты нужна своей маме», - сказал он. «А ты нужен маше и девочке».

Очень люблю Лёню Бабаджаняна. Он ангел. Пришёл ко мне в гости со своей девушкой Наташей. Мы опять пели с ним на два голоса менуэты Баха, стоя у окна в моей комнате. Это такая радость для меня.

Блаженный покой был во мне, когда Костя был рядом. Куда всё уходит?

Как же легко без него пропасть.
Только обнять бы его, припасть,
На руки взять, убаюкать, спасти,
Не отдавать никому, унести.
Не сберегла равнодушная птица.
Как же легко мне о нём молиться.

Без смысла и цели жизнь, без веры, без Бога. Без Любви.

Я могу играть только лёгкие пьесы Баха, Моцарта, Гайдна.

Память, умолкни. Мне тяжело без Кости.

Надежда Афанасьевна Богданович прислала мне репродукции Врубеля. Она растрогала меня. Мы с ней переписываемся.

Вечер поэта Николая Панченко в ВТО. Он читал превосходно. «Баллада о расстрелянном сердце» вызвала мои слёзы. Душа моя ринулась к нему. Я почувствовала в нём невиданную силу и доброту. Моё сердце стало замёрзшим зверёнышем. Я искала в его груди тепла, которое вернуло бы меня к жизни, которое согрело бы моё сердце. Несколько стихотворений держало меня на привязи. Потом, когда появились раздражающие образы, поводья были спущены, и я одна побрела в другую сторону.

Он спросил меня, какие его стихи я читаю. Я с дуру ответила, что ничего, так как он не тот поэт, которого я могу читать. Он сказал мне: «По тому, как я немного знаю людей, я думал, что Вы могли бы читать мои стихи».

Ася Мамонова читала стихи поэта очень хорошо. Божественная простота. Ей долго аплодировали. Николай Панченко остался доволен. Он подарил нашей Студии книгу своих стихов и написал: «Спасибо Асе».

На вечере был поэт Лев Адольфович Озеров. На него приятно смотреть, его приятно слушать, чудесный человек.

У Алика Гинзбурга усталый и обречённый вид. Мне кажется, я видела его в последний раз. Он трогательно поцеловал мне руку, прощаясь. Обожаю сей обряд. Но я не выражала ему сочувствия почему-то.

Жена моего друга Саши Фрумкина, Света Фрумкина — сама женственность. Она похожа на Врубелевского Архангела Азраила и Боттичеллиевскую Мадонну.

Боже, не дай умереть, исчезнуть душе моей.

Я не могу забыть Костю.

О, моя сопричастность тебе,
Как вода берегам, как деревья земле.
О, усталость пустого пространства.
Я прикована к постоянству
Изумительно лёгких измен, но взамен -
Ближе света. О, можно ли ближе?
Выше неба. О, можно ли выше?

О Викторе Пальском:

Он брат друга моего брата Кости Пальского. Он никогда не видит, как выглядит со стороны. Он может глубоко погружаться в одно какое-нибудь дело. Если он рассеян, то это говорит о том только, что он задумался глубоко, и всё прочее отлетело, устранилось. Он может идти рядом, забывая, что ты идёшь с ним, он может по инерции идти прямо, тогда как надо свернуть направо.

А как великолепно он тихо шепчет итальянские слова в течение почти двух часов, почти не сходя с места.

 С таким упорством и работоспособностью можно горы свернуть. У него профиль Шостаковича, более мягкий. У него чистые, тёплые, карие глаза. Дивные божьи глаза. Он не знает мук разлада, он естественен до святости. У него детское не омрачённое лицо.

Фрагмент картины Джотто.