Воспоминания в алфавитном порядке хх век - Г

Г. Грецкие орехи


В конце раздела «В. - Воронцовка - время послевоенное» дан адрес места моей первой работы, ключевые слова этого адреса - Узбекистан, Чадак, начинаются с букв в конце русского алфавита до них можно и не добраться… Но сегодня 23.9.2008, начало осени. Сильный осенний, еще теплый ветер начал сбивать с деревьев уже почти спелые грецкие орехи. И тут я вспомнила слово «Гузаксай» и словосочетание ГРП (геологоразведочная партия) Чадакская… И, значит, можно, не сходя с буквы Г, вспомнить далекие (1955-1961 гг.), и, как теперь с большого расстояния видно, совсем неплохие годы моей первой после института работы Гузаксай, Гузаксайский участок, Гузаксайское месторождение золота… Сай по-узбекски – балка, водный сай - это небольшая речушка-ручей. Такой ручей пересекал участок моей первой работы. Вдоль ручья росли великолепные деревья грецких орехов. Это большой подарок геологу в знойном сухом Узбекистане. Когда работаешь поблизости от такого сая, можно передохнуть в тени высоких с обширной кроной деревьев, напиться прозрачной холодной воды, наполнить ею фляжку, вымыть руки, немного охладив обожженное лицо, а в период созревания орехов еще и вволю поесть их. Причем, именно в это время начала осени они самые вкусные. В сентябре орехи начинают выпадать из наружной оболочки. Вначале орехов падает мало, мы срываем еще не готовые выпасть орехи и пытаемся сбивать внешнюю оболочку геологическим молотком, камнями. Надо сказать, что из внешней оболочки орехов получают очень стойкие черную и коричневую краски, так что наши руки в этот период в течение недель двух не отмываются никакими средствами. Разбив такой недозрелый орех, получаешь ядро, с которого легко снимается довольно толстая грубая кожура. Именно в это время орех самый вкусный. Позже кожура плотно присыхает к ядру. Вкус ореха становится грубее, горчит.

Оказывается, грецкие орехи имеют интересную историю. По их русскому названию можно подумать, что их родина – Греция. Действительно, в Греции они растут в диком состоянии, но ботаники установили, что грецкий орех одичал здесь несколько веков назад. Название же связано с предметами торговли иностранных купцов на Руси. Словом «греки» наши предки обозначали Византию. Греческий ученый Теофраст (4 – 3 вв до н.э.) называл это растение персидским орехом. И теперь, по современным данным областью его естественного распространения можно считать только Иран, Афганистан и Среднюю Азию. А уже огромные ореховые леса Западной Грузии расцениваются как разросшиеся древние сады, заброшенные еще во время грузино-персидских и грузино-турецких войн. На Украине этот орех назывался «горих волоський». Волохами в прежние времена называли чужеземцев- римлян, таким образом, и здесь в Донецке – не его родина. Выходит, что я рвала орехи–аборигены только в Узбекистане, на Гузаксайском золоторудном месторождении.

И последний пункт гимна грецкому ореху: это не только вкусный калорийный и богатый кальцием пищевой продукт. Высоко ценится и его древесина грецкого орехаона легко обрабатывается, прочная и очень красиво окрашена в цвета от светло-серого до темно-коричневого. Древесина эта употребляется для изготовления дорогой мебели, ружейных прикладов, различных поделок.

К моему семидесятилетию племянник, закончивший деревообрабатывающий факультет Московской Лесной академии, прислал в подарок мое изображение с фотографии двадцатилетнего возраста и родовой герб наших предков, выполненные на медных пластинках, которые вделаны в ореховую темно-коричневую подставку…


Г. Геологические партии


По признаку оседлости геологические партии можно подразделить на сезонные и круглогодичные. Сезонная и круглогодичная геологическая партия – разные понятия.

В круглогодичном режиме работают, если на определенной территории уже известно о наличии проявлений полезных ископаемых. Обычно такие проявления обнаруживаются в ходе геолого-съемочных работ при попутных поисках или же в результате специальных поисково-рекогносцировочных работ при наличии геологических предпосылок нахождения данного полезного ископаемого. Круглогодичная партия – это, как правило, стационарный поселок, существующий специально для проведения детальных поисковых или разведочных работ. Она имеет свое хозяйство: жилье для сотрудников (обычно это сборно-щитовые домики или арендованное жилье, если партия базируется вблизи населенных пунктов). В распоряжении круглогодичной партии транспорт, складские помещения. Как-то организовано снабжение. Коллектив такой партии - это, не только геологи, количественно преобладают работники, обслуживающие хозяйство, занимающиеся горными и буровыми работами, имеется также бухгалтерия и административный персонал.

Сезонная же геологическая партия – это не поселок, а обычно небольшой сработавшийся коллектив геологов, выезжающих на «полевой сезон» в различные места с различными задачами (геологическая съемка, поиски рудопроявлений, которые могут стать объектами работ круглогодичных партий; различные тематические работы, когда нужно разрешить возникшие спорные геологические вопросы). Рабочие для сезонных партий нанимаются временно, по мере необходимости. Длительность полевого сезона зависит от объема работ и, конечно, от климатических условий. Обработка собранных за сезон материалов чаще всего производится в местах базирования более крупных геологических подразделений.

Я приехала на работу в стационарную круглогодичную партию. Ее поселок располагался на нескольких террасах долины реки Чадак (правый приток Сырдарьи). Поселок лежит на высоте 1100 - 1200 м над уровнем моря. Долина Чадака зеленая – трава, кустарники, деревья, но, что характерно для горных районов Средней Азии - растительность только вдоль воды; уже в 20 - 50 метрах выше горы безлесны.

Партия занималась разведкой Гузаксайского золоторудного месторождения (см. «Г. - Грецкие орехи», «Г. – Гузаксайское золоторудное месторождение»).


Г. Гузаксайское золоторудное месторождение (Геологоразведочная партия Чадакская)


Итак, в августе 1955 года мы с братом прибыли к месту моего назначения на работу. Это было Узбекское геологическое управление в Ташкенте. Остановились мы у старых друзей наших одесских родственников Миши и Сони по «революционным» делам в дореволюционный период (см. «Б. – Бабушки»). Звали их Вера Яковлевна и Яков Соломонович Хавкины. Теперь это были старики, прожившие к тому времени в Ташкенте уже 27лет. Сюда их принесла та же причина, что и нас на Северный Кавказ – нежелание поселиться в каком-нибудь отделении ГУЛАГА. Жили они близко к центру, напротив так называемого Алайского базара. Дом, в котором они жили, был старый, четырехэтажный. Стен этих старых ташкентских домов были, кажется, не менее, чем метровой толщины. Узкие, плотно зашторенные окна со ставнями обеспечивали внутри прохладу. Но стоило выйти из дома, в котором царила полутьма, тебя ослепляло солнце и было впечатление, что попал в раскаленную печь. Двор и улицы были покрыты асфальтом. Днем он был полурасплавлен – каблуки в нем оставляли глубокие следы. Местами даже стояли асфальтовые лужи. Город в эти августовские дневные часы замирал. Работающие жители сидели по своим конторам, неработающие – в квартирах. Оживал Ташкент только часам к 11 вечера. Люди выходили подышать воздухом, выводили и вывозили на колясках детей. Поблизости от Алайского базара была площадь с большим бассейном и фонтаном, в воздухе от его струй уже угадывалась прохлада, но от окружающего фонтан каменного борта, как от медленно остывающей печки несло жаром. Сидеть на нем было нельзя – горячо. Постепенно зной отступал.

Большое впечатление произвел сам Алайский базар. Здесь горы фруктов и овощей лежали прямо на земле –арбузы, дыни, тыквы самой, различной формы, размеров и оттенков зеленого, желтого и оранжевого цветов; помидоры, огурцы; болгарские и горькие перцы различных цветов; лук (последний в виде головок, а также тончайше нашинкованный), таким же образом продавали и морковь. Нарезанные лук и морковь – заготовки для плова, который тут же на базаре варился в многочисленных точках. Как говорилось, «Ташкент – город хлебный».

В день приезда я, конечно, явилась в Узбекское геологическое управление, куда была направлена институтом по распределению.

Здесь от истомленных жарой геологических чиновников, в один из получасовых интервалов между посещениями ими душевой кабины (меня тоже угостили возможностью, принять душ) я получила окончательное направление в геологоразведочную Чадакскую партию. И еще я получила аванс в счет своей первой будущей зарплаты. На этот аванс я купила себе билет на поезд до районного центра –г. Пап, остальные деньги отдала брату, который оставался в Ташкенте держать э экзамены в политехнический институт. Себе денег не оставила: меня заверили, что после приезда в Пап они мне уже не понадобятся. Сказали, что жена начальника Папского вокзала – заведующая базой нашей партии, и в ее распоряжении имеются машины, на одной из которых она меня отправит до места, а уж там на месте обстановка чуть ли не коммунистическая.

Брата же я оставляла почти на месяц в условиях, которые тоже следует описать. Общежитие политехнического института в это время было на ремонте. Абитуриентов разместили «при общежитии». Здание было построено в виде высотной коробки, которую можно представить, как глубокий колодец (12 – 14 этажей). Дно этого колодца представляло собой квадратную асфальтированную площадку. На этой площадке почти вплотную друг к другу было размещено около 1000 (!) односпальных металлических кроватей с брошенными на них матрасами, застеленных байковыми одеялами. И то, и другое было весьма условной чистоты. Простыни, хотя и стиранные, но серого цвета, выдавались комендантом. Скромные чемоданы и рюкзаки будущих студентов помещались тут же рядом с кроватями или под ними. Днем августовское солнце висело над этим колодцем и накаляло его. Ночью бывало холодно (резко континентальный климат). Внутри собранной вместе тысячей молодых людей многочисленных национальностей Средней Азии временами возникали драки, в ходу было воровство. Оставив в таких условиях младшего брата, я, безусловно, не была покойна.

Вскоре мне пришлось убедиться, что и мой путь в партию, где царит коммунизм, не так-то прост. У заведующей базой Чадакской партии в Папе машин в распоряжении не оказалось. Она сказала, что скоро должен приехать киномеханик, который будет добираться до партии на перекладных и возьмет меня с собой. Мне пришлось целый день почти до вечера сидеть посреди Папского вокзального двора с тяжелым чемоданом без еды и без воды. Вокруг меня кружились какие-то 14 – 15-летние местные подростки. Я им подробно рассказывала, что я – инженер-геолог, еду на работу в геологическую партию. Одним словом. Ощущала себя миссионером, несущим свет в темные массы. Киномеханик – казах лет 35 – приехал почти вечером и сказал, что уже никуда на ночь, глядя не поедет – у него было две тяжелых коробки с пленками фильма, который он вез в партию. Ночевать он собирался в чайхане на вокзале, а мне он предложил, если хочу, ехать в Пап (вокзал был не в самом райцентре, а километрах в восьми от него) и там устроиться в гостинице. Заодно он предупредил (спасибо ему!), чтобы я с этими подростками особенно не разговаривала, так как ничего хорошего от них ждать нельзя. Тут-то я прозрела.… На то, чтобы ехать в Пап и платить за гостиницу, денег не было, да и стало страшно сдвинуться с места – был уже вечер. Хозяин чайханы запер нас в помещении на замок. Киномеханик моментально заснул на полатях чайханы. Я сидела тут же со своим чемоданом и дрожала от страха.

Часа через два раздался скрип ключей, дверь в чайхану открылась, и в нее с гиком ворвалась толпа моих знакомых подростков. Тут уже я подняла такой крик, что не только мальчишки разбежались, но и проснулся весь привокзальный поселок. Остальную часть ночи я провела в запирающейся изнутри сторожке охранника вокзала – старика-туркмена.

На другой день пришла-таки машина и действительно уже безбедно и бесплатно привезла нас с киномехаником к месту назначения и моего дальнейшего пребывания.

Поселок партии состоял из дощатых сборно-щитовых домиков. Вдали его окружали горные хребты с заснеженными вершинами.

Пожалуй, в Геологическом Управлении в Ташкенте меня не обманули: в чем то условия жизни в поселке приближались к коммунистическим, правда, с оттенками оруэлловского «1984». Когда после беспокойной ночевки в Папе в конце следующего дня я приехала, в партии меня уже ждали (одна из сотрудниц Управления оказалась здесь в командировке раньше меня и, проезжая через Пап, узнала о моих злоключениях). Так что койка и постель в комнате для приезжих мне обеспечили заранее. Оказалось, что зарплату в партии не платят уже несколько месяцев, зато в единственном в поселке магазинчике и в столовой все дают в долг - «под карандаш».

Воспользовавшись услугами карандаша, я, наконец, добралась до кровати. Утром, выйдя из домика, я обнаружила, что в партии выходной день – воскресенье. Ко мне подошла группа людей - оказалось, что несколько сотрудников и начальство партии (начальник и главный геолог) решили посмотреть, что за перепуганного молодого специалиста к ним прислали. Эта компания была с большой емкостью пива и какой-то закуской: я попала «с корабля на бал».

Мое первое знакомство с сотрудниками состоялось в несколько юмористическом ключе: дело в том, что сразу после получения диплома я начала задумываться над таким важным вопросом, как мне представляться на работе - надо было не ударить в грязь лицом перед сотрудниками. Не помню, в какой форме мне представился начальник партии (энергичный татарин лет 45 небольшого роста - Фарид Садыкович Байбеков). Помню, что он сразу же представил меня своей жене – приятной русской женщине тех же лет, которая приехала на воскресенье из Ташкента. Она протянула руку и назвалась: Ирина Александровна. Я с достоинством пожала ее и произнесла: «Виктория Давидовна», и вся компания отозвалась дружным смехом. Видимо, мой облик еще не дотягивал до отчества.

Это было августовское воскресенье 1955 года. А с понедельника я начала набирать свой трудовой и, в частности, полевой стаж.

Приблизительно через неделю сюда же прибыл мой младший брат, благополучно проваливший вступительные экзамены и обворованный в описанном мною «колодце». Правда, ничего ценного у него и не было, но нескольких необходимых предметов одежды и обуви он лишился. В одном из домиков нам с братом выделили небольшую комнату с односпальной кроватью и деревянным топчаном, постельное белье и набор посуды. В комнате еще были стол, две табуретки, печка.

Так начался мой путь к пенсии…

Несколько слов о людях, с которыми мне довелось начинать этот путь.

Партия до моего приезда существовала уже около двух лет. На одном из ее участков уже велись горные и буровые работы. Соответственно, кроме непосредственно геологического персонала, в партии были горные и буровые мастера и рабочие, был гараж с несколькими машинами, где работали водители и заведующий гаражом.

Остановлюсь в основном на геологах.

Аверин Юрий Александрович – главный геолог партии. Лет за пять до нашего знакомства окончил геологический Факультет Ташкентского политехнического института. Как и начальник партии, имел квартиру в Ташкенте, где жила его молоденькая симпатичная жена. Естественно, он постоянно туда стремился. Впоследствии поступил в аспирантуру. Пока же всеми правдами и неправдами проводил в Ташкенте большую часть времени.

Золотенко Лева – «просто геолог». Окончил институт двумя годами ранее в столице Киргизии г. Фрунзе (ныне – Бишкек). До института имел рабочий трудовой стаж, не связанный с геологией. Теперь он жил безвыездно в круглогодичной партии с женой Ниной и четырехлетним сынишкой Алешей. К геологии относился с интересом, но учебную базу и опыт имел тогда минимальные. Был он веселым, бесшабашным, любил выпить, что не мешало ему оставаться заботливым семьянином. К нему довольно часто, откуда-то из Киргизии приезжала его мать – пожилая женщина в вечном трауре. Ее старшую дочь, Левину сестру, убили басмачи в период гражданской войны. Кажется, она была сельскохозяйственным работником и участвовала в коллективизации.

Еще один геолог Соловьев Николай Ильич занимался геологической съемкой окружающего пространства (рудного поля), на котором велись поисково-разведочные работы. Его квалификация была, безусловно, на порядок выше нашей. Ему было лет 35, так что и опыт работы у него был побольше. Характерно что, живя, как и все мы, в поселке постоянно, работал в сезонном режиме. Летом к нам на практику приезжали студенты, и он с ними, с палатками и прочим скарбом выезжал на «сезонные» работы. Здесь же в поселке партии жили его жена и сын пяти-шести лет.

Были еще три молодых специалиста – выпускники Ташкентского ВУЗа: казах Мирзакул, узбек Сабид и киргиз Зиябек. Мы все, без исключения, начав работать здесь на новом проявлении золота, которое до сих пор в Узбекистане «не проявлялось», оказались «слепыми котятами», что и говорить об этих молодых людях. Во-первых, они практически не знали русского языка, на котором шло обучение в институте. Все эти ребята не были жителями Ташкента или других крупных городов, а жили в удаленных горных поселках или, в лучшем случае, в районных центрах. Представители среднеазиатских национальностей принимались в институты по обязательным квотам – среди студентов должен быть определенный процент местного населения. Среди жителей периферии было мало желающих получить геологическую специальность, т.к. она не давала возможности вырваться из этих районов, наоборот – возвращала их обратно. Поэтому принимались они не только без конкурса, но практически и без учета результатов вступительных экзаменов…

Я отнюдь не хочу сделать какие-либо обобщения. На одной из выездных конференций союзного масштаба, посвященной металлогении региона, мне довелось слушать выступления узбекского академика геолога Абдуллаева. Он представлял принимающую сторону. Сидел на почетном месте и выглядел очень колоритно: ему подносили пиалы с зеленым чаем, и он, развалившись, как в чайхане, надув щеки, дул на горячий чай. Но его выступление было блестящим и по содержанию, по убедительности, и по безукоризненности русского языка, которой могли позавидовать практически все выступающие знаменитости русской национальности.

Но наши три молодых специалиста на тот момент как геологи были по булгаковскому выражению «девственны».

Мирзакул отличался главным образом своей молчаливостью и покладистостью. Я с ним не работала и, правду говоря, не помню, чтобы он вообще что-нибудь говорил.

Сабид – представитель Узбекистана – несмотря на то, что был выпускником последнего 1955 года, выглядел очень немолодым, как бы человеком без возраста: невысокий, худощавый, с несколько даже морщинистым лицом. Отличался значительной самоуверенностью. Говорили, что он из богатой и влиятельной на местном уровне семьи. Приехал он в партию с женой – очень молоденькой девочкой, выглядевшей лет на 14. Вероятно, заплатил за нее немалый калым.

И, наконец. Зиябек - о нем вспомнить очень приятно – добродушный, по-детски доверчивый парнишка. Тоже приехал с женой, постарше, чем жена Сабида, но, в отличие от Сабида, имел в связи с ней проблемы. Вскоре после их приезда в партию их настигла жалоба от старших братьев жены в адрес комсомольской организации. Они писали, что жена Зиябека - несовершеннолетняя школьница и что Зиябек ее украл.

На комсомольское собрание Зиябек с женой пришли вдвоем. Они сбивчиво, перебивая друг друга, поведали такую историю: жили они с женой в киргизском селении, вместе ходили в школу. Роман завязался в девятом классе, когда Зиябек поехал в Ташкент в институт. Девушка его ждала, хотя родители и старшие братья несколько раз пытались выдать ее замуж и получить за нее калым (выкуп, вносимый женихом родителям невесты). Зиябек был из очень бедной семьи, денег на калым у него не было, поэтому они с невестой договорились, что он ее «украдет», т.е. она сбежит из дома, и они зарегистрируются. Для этого ей надо спрятаться в пшеничном поле, а Зиябек с друзьями по общежитию на машине увезет ее в Ташкент. В конечном счете, им это удалось, но не без приключений. Невеста, как и договорились, собрала пожитки и пошла в пшеничное поле, но приехавшие на машине «джигиты» ее не нашли и опечаленные уехали обратно.… Прождав несколько часов, невеста пешком пришла на железнодорожную станцию, купила билет, сама приехала в Ташкент и добралась до общежития. В Ташкенте они благополучно зарегистрировались, в общежитии им выделили комнату. Когда Зиябек защитил диплом, супруги приехали в Чадакскую партию.

У Зиябека выявилась еще одна особенность – он оказался дальтоником. Как-то он пришел на работу и рассказал, что у их козы родился козленочек (они с женой купили у местных жителей козу). На вопрос, какого он цвета, Зиябек ответил: «Зелененького…». Мы приняли это за шутку и посмеялись. В следующий раз было уже не совсем смешно. Подошел конец года, и возник очередной аврал с годовым отчетом или проектом на следующий год. К этим документам прикладывались геологические карты района работ и отдельных участков. Надо сказать, что в 50-е годы прошлого века процесс изготовления копий карт был трудоемким, в частности, требовалась сложная раскраска. Цвета и их многочисленные оттенки отображают возраст пород и состав магматических тел. Разломы обозначают красным цветом, а также различной штриховкой. Обычно раскраской карт занимаются чертежники, но когда поджимают сроки, то подключаются все. Размеры листов карт часто большие, поэтому для их раскраски сдвигают столы, и одну карту красят два человека с разных сторон. Однажды нам пришлось красить карту с Зиябеком. Наша карта была последней из авральных материалов, и работа с ней шла к концу – осталось только совместить на границе моей и Зиябека частей красные линии разломов. И - о, ужас! – на стороне Зиябека все эти многочисленные линии оказались черными, а превратить черный цвет в красный невозможно… Машина, которая должна была везти главного геолога с документами, уже ждала конца оформительских работ. Карту пришлось перекрашивать. На этот раз ее красили уже пять человек…

Надо еще сказать, что четкое распознавание цветов геологу необходимо не только (и не столько) при раскраске карт. Цвет – один из главнейших признаков минералов и горных пород и их вторичных изменений. В институте, в курсе топографического черчения мы проходили раздел, посвященный наименованию и распознаванию цветов и их оттенков. Описанием же горных пород и образующих их минералов геологу постоянно приходится заниматься.

Старожилами Чадакской партии были две супружеские пары техников-геологов – Коротковы Михаил и Эмма и Приходько Саша и Вера. Закончив геологические техникумы и успев где то поработать, они, вместе с начальником партии участвовали в организации партии, в создании поселка. У обеих пар были дети дошкольного возраста: у Кротковых сынишка, у Приходько – девочка. Надо отметить, что выпускники техникумов по сравнению с молодыми специалистами из ВУЗов первое время на работе чувствовали себя более уверено. Видимо, у них при обучении было больше практических работ. Обычно со временем все становилось на свои места.

К моменту моего приезда Миша Коротков занимался документацией всех проходимых тогда разведочных выработок. Саша Приходько был занят в основном организационно–хозяйственными работами в масштабе партии. На этих двух парах техников-гелогов заканчивается списочный состав геологического персонала в августе 1955 года.

Были еще специалисты горняки. Старший горный мастер Анатолий Иванович – молодой инженер со стажем около пяти лет – выпускник Ташкентского политехнического института – жил в партии с женой и дочкой лет четырех. Жена – филолог с высшим образованием - у нее пропадал диплом. Эта нередкая проблема для жен геологов. Был еще горный мастер Гриша Радченков. Его жена Римма имела горную специальность – маркшейдер; она работала в партии.

Техником-топографом партии работала молоденькая женщина Рая Кондратенко. Она жила в поселке с сынишкой Женечкой трех лет. Ее муж - молодой парень, любивший хорошо выпить – жил в Ташкенте и частенько приезжал в партию, проведать, как поживает его жена. В некотором смысле пара эта была трогательной. В Ташкенте они с рождения жили в одном дворе, учились в одном классе. Роман у них был с седьмого класса. Родители Раи были против замужества, но на Раю это не возымело действия. С ней мы были дружны, я любила ее сынишку, и в первый год все свободное время проводила с ними.

И еще одна примечательная пара техников-горняков: Игорь и Нина Бутенки. У них четырехлетний сын, очень похожий на отца. Жизнь в круглогодичной геологической партии, в поселке, где все фактически занимаются одним делом, протекает на виду у всех. У Бутенок она протекала бурно – они постоянно ссорились и мирились. И то и другое состояние их отношений выглядело весьма демонстративно и широко обсуждались в партии. Первое время это обсуждение носило сочувствующий, сопереживательный характер, потом – скорее юмористический. Скоро Нина забеременела. Живот у нее рос не по дням, а по часам. Часто нам вместе с ней приходилось ходить на работу в горы. При ее состоянии она очень долго от меня не отставала. Скоро стало ясно, что ребенок будет не один – родились три замечательные девочки. И все, как одна, были похожи на старшего братишку и на отца.

Тут наша геологическая партия поступила воистину по-коммунистически. Наше начальство добилось того, что Бутенкам от Управления выделили трехкомнатную квартиру в Ташкенте. Жить там первое время Нина с детишками не стала. Это было понятно, так как в Ташкенте ни родственников, ни знакомых у семьи не было, а с четырьмя детьми, из которых трое грудных, одной было не справиться. Тогда Чадакская геологическая партия купила Бутенкам еще и корову. Ее торжественно привели в поселок и вручили гордому отцу.

Закончив этот список сотрудников партии, в которой в августе 1955 года я начинала свою трудовую деятельность, я почувствовала, что должна объяснить себе и читателям его уместность в тексте воспоминаний. Теперь, когда работа в геологии осталась для меня в прошедшем времени, оглядываясь назад, пожалуй, по-настоящему результативными можно назвать только те первые шесть лет работы в Узбекистане. Тогда, без представления о методике работ, без знания самого предмета наших поисков, небольшому коллективу общими усилиями удалось ликвидировать белое пятнышко на карте полезных ископаемых Узбекистана – обозначить на ней группу золоторудных месторождений, изучить ее, подсчитать прогнозные запасы и сдать в эксплуатацию. И эта группа месторождений стала известна в масштабах всего Советского Союза.

По-моему, интересен процесс взаимодействия, влияния друг на друга и суммирования разрозненных знаний этих отдельных людей. Наглядно это стало, конечно, благодаря удаче – наличию самого месторождения. В других случаях работы на непромышленных объектах носят незавершенный характер. Кроме того, что формировались профессиональные навыки, шло формирование характеров членов этого молодого тогда сообщества; развивались (или не развивались) критическое отношение друг к другу. Чтобы этот процесс становления личностей был нагляден и нужно иметь представление о конкретных людях.

Знакомить меня на местности с реальной геологией было поручено Леве Золотенко. Сначала мы пошли на более дальний (Пирмирабский) участок, который был уже закреплен за Левой, прибывшим в партию на несколько месяцев раньше меня. Здесь в изверженных породах при съемочных работах были отобраны рядовые геохимические пробы, полагающиеся при попутных поисках. Все эти пробы подвергаются общему химическому анализу в лаборатории. И только на небольшой части проб проводится специальный анализ на золото (пробирный анализ). Несколько проб на Пирмирабском участке показали минимальные, но все же промышленные значения. Золото в них оказалось тонкодисперсным – невидимым. Документацией проходимой на Пирмирабе штольни и буровых скважин занимался Миша Коротков.

Объем выполненных работ был еще совсем небольшим. Знакомство с геологией у нас с Левой выразилось в почти непрерывных беспредметных спорах по поводам, имеющим весьма малое отношение к тем работам, которыми начинала заниматься партия, и которыми предстояло заняться нам. Таковы же были наши успехи на другом, Гузаксайском («Втором») участке.

Совместное ознакомление с геологией объектов, на которых предстояло работать, убедило нас обоих в том, что никто ничему нас и не научит, до всего придется доходить самим.

Гузаксайский участок был совсем не похож на Пирмирабский. Другими были вмещающие породы, другими были и места отбора проб, показавших наличие золота. Таких проб здесь было несколько, и значения их не дотягивали до промышленных Видимо, участок считался бесперспективным, и именно поэтому заниматься им поручили мне - неопытной девочке.

Участок был расположен совсем недалеко от поселка (менее 1 км) на небольшой высоте, с небольшими относительными превышениями в его пределах. Я как бы получила в распоряжение небольшой удобный опытный полигон. И, наверное, удачно было то, что не было у меня на участке опытного техника. В помощь мне был дан Зиябек, с которым мы начали дружно осваивать этот полигон.

Мы исхаживали его сравнительно небольшую территорию; знакомились со слагающими ее породами . Это были преимущественно туфы (породы, из обломочного материала, сцементированного лавами и туфиты - те же туфы, но размытые и переотложенные); устанавливали последовательность их напластования. Породы были разбиты трещинами, разломами. Мы прослеживали эти структуры, описывали, чем они заполнены. Радовались маленьким открытиям. Так, например, мы отметили и определили наличие в жилах, выполняющих один из основных разломов участка минерала под названием анкерит. Впоследствии выяснилось, что с ним связано золото. И еще: удалось откорректировать относительный возраст пород, слагающих участок. Эту работу мы выполняли в течение первого летне-осеннего сезона. В результате мы уже с открытыми глазами задали серию канав и опробовали их.

Неприятное впечатление оставило посещение области развития темно–серых трещиноватых туфитов. После каждого удара молотком из трещин выползали громадные отвратительные пауки - фаланги. Андрей Волос им посвятил целый раздел на букву Ф. Я на этих отталкивающих существах останавливаться не буду.

Еще из запомнившихся впечатлений первого года работы был период хлопкоуборочной компании, в особенности ее восприятие окружающими. Начиная, кажется, с конца августа или начала сентября, начало ощущаться какое-то исходящее от невидимого источника напряжение. Разговор на тему уборки хлопка возникал ежедневно, хотя поблизости хлопка не было. Приходя утром на работу, сотрудники с необъяснимой тревогой сообщали друг другу о каких-то процентах. Вначале я не понимала о чем идет речь. Мне объяснили, что каждому району из Ташкента дана разнарядка, сколько десятков или сотен тонн хлопка (порядок цифр я уже не помню) должен собрать данный район. Какое это могло иметь отношение к геологической партии - организации, не имеющей с сельским хозяйством ничего общего и не районного подчинения? Однако проценты эти нашими геологами воспринимались как сводки с театра военных действий. Не хватало только голоса Левитана из репродуктора. Сначала я вежливо молчала, потом как-то выразила шутливый скепсис. После этого мне уже доступно объяснили, что в период сбора хлопка все живущие, работающие и просто оказавшиеся на территории района подчиняются штабам, сформированным на этот период и отвечающим за выполнение спущенного плана. Фактически в республике вводилось чрезвычайное положение. Сотрудники штаба и специальные подразделения милиции могли в любое время мобилизовать любое количество «живущих, работающих и оказавшихся на территории» людей, на хлопкоуборочные работы. Мне рассказали, что в предыдущем году по делам партии была послана в Наманган грузовая машина, и ее остановили посреди дороги и вместе с водителем отправили на хлопок. Вызволить ее удалось только через полтора месяца. Как мне еще рассказал старший горный мастер, который учился в институте в трудные годы (конец сороковых – начало пятидесятых), тогда среди мобилизованных на хлопкоуборочные работы студентов была значительная смертность - случались массовые желудочные заболевания, было много случаев воспаления легких…

В 1957 году в этот же институт поступил мой брат. После этого, проблема хлопка стала мне знакома ближе. Брат очень много и очень образно рассказывал трагикомические истории об этой составляющей своего обучения. Истории я, к сожалению, подзабыла, но общую обстановку «как это было» помню, и мне иногда даже кажется, что начало одной из этих кампаний я наблюдала сама. В первых числах сентября все поголовно студенты всех учебных заведений Ташкента, а также коллективы предприятий погружались в грузовые машины и под руководством упомянутых уже штабов отдельными колоннами выезжали к фронтам работ. Политехнический институт ехал под предводительством военной кафедры. Город становился малолюдным. Выехавших на уборку хлопка людей надо было разместить, накормить, но это было глубоко второстепенным – главное было обеспечить работу и учет. На каждом участке была своя весовая и штат учетчиков, которые должны были следить за выполнением ежедневного задания каждым человеком и по участку в целом. Всем выдавали специальные фартуки с мешками впереди - работать надо было двумя руками от восхода и до захода солнца. Зной в середине сентября был еще изнурительный…

Однако при всей строгости режима, студенты не были бы студентами, если бы не умели оставить в дураках всех учетчиков: умудрялись взвешивать по несколько раз один и тот же мешок, подкладывать в мешки камни и т. д.  Брат рассказывал, что, работая в колхозе-миллионере, они жили в конюшне, освобожденной перед хлопкоуборочной компанией, и спали вповалку на набитых соломой матрасах. Когда после этих самоотверженных работ брат приезжал домой (в нашу геологическую партию), то всю его одежду приходилось сжигать: только так можно было бороться со вшами.

Как-то самой мне случилось наблюдать характерный для хлопкоуборочной компании эпизод. Мы периодически ездили в кишлак Чадак на базар. В тот раз среди торговцев резко преобладали мужчины в своих традиционных полосатых ватных халатах (чапанах) и тюбетейках. Женщин было совсем мало. Они, как обычно, сидели с закрытыми лицами. На базаре появляются два местных милиционера - молодые узбеки в формах. Они хватают одну из женщин и куда-то тащат. Покрывало сбивается в сторону – перед нами глубокая старуха. Наши ребята соскакивают с машины и бросаются к милиционерам, но те с достоинством отвечают, что это – «симулянт»… Очевидно, каждая семья в кишлаке должна была выделить сборщика хлопка. Как основную тягловую силу выделяли женщин. Одна из них, старуха, оказалась «симулянтом».

Поздней осенью, в ноябре, отдельные колхозы, районы, города рапортовали стране об успешном сборе урожая «белого золота». Руководству раздавались награды.

Пожалуй, скажу несколько слов и о самом базаре, раз уж он упомянут. Базар в кишлаке – это не только место торговли, это еще и парикмахерская и пункт стоматологической поликлиники. Тут же, рядом с овощами, разложенными на земле, в тех же чапанах и тюбетейках узбекские мужчины стригут и выдергивают зубы своим землякам. Все это я увидела в тот же приезд на базар, когда вылавливали «симулянта».

Хлопкоуборочные компании, рынки узбекских кишлаков – это фон советского Узбекистана середины прошлого века.

Между тем, осенью 1955 года, первого года моей работы на Гузаксайском участке, пришли первые анализы проб на золото. Отобраны эти пробы были еще до моего приезда. Хотя большинство проб были пустыми или всего лишь со следами золота, некоторые из них показали значительные результаты (единицы или десятые доли граммов золота на тонну пустой породы). Это уже было свидетельством того, что в этих структурах не исключены промышленные содержания. Участок перестал быть пасынком, и начальство решило, что весной здесь необходимы более масштабные работы.

Весна в Узбекистане начинается рано. В самом начале февраля я как-то пришла на участок одна (что-то нужно было уточнить). Грело яркое весеннее солнце, и Гузаксай подарил мне яркое радостное впечатление. По участку бродили овцы. Их было десятка два. Пастуха не было видно. Овцы покойно пощипывали траву между камнями.

И тут рядом с одной из овец я увидела маленького трогательного, на еще качающихся ножках ягненка. Мне очень захотелось его поймать и погладить. Казалось, что это ничего не стоит – он ведь еще такой слабенький, глупый и от меня совсем близко. Я попыталась, но не тут-то было! Оказалось, что этот еще качающийся детеныш гораздо лучше меня приспособлен к перескакиванию с камня на камень. Ягненок неожиданно легко ускользнул от меня и устремился к спокойно подошедшей матери. А пока я за ним гонялась, у нескольких овец еще появились детеныши, которые мужали прямо на глазах. Вот они еще мокренькие, еле поднимающиеся с коленок. А вот уже бегают и пытаются играть со своими сверстниками. Вот один даже наклонил лобик и пытается бодаться, как будто у него уже прорезались рожки. Очень жизнеутверждающее впечатление произвела на меня эта картина.

Вскоре, в том же феврале 1956 года, жизнь на участке вскипела многолюдьем. Наше поколение помнит, что в 1953 году умер Сталин, расстреляли Берию, и была амнистия – тысячи уголовного люда были выпущены на свободу. Им не были предоставлены ни работа, ни жилье, в результате большинство из них были принуждены заняться прежней деятельностью. Естественно, многим из них грозили новые сроки. Эти люди с «мечеными» паспортами и без них устремились в глухие углы «нашей необъятной Родины». Подходящими «глухими углами» безусловно, были удаленные геологические партии.

Для расширения работ в нашей партии потребовалось много рабочих рук, и амнистия их предоставила. На Гузаксайский участок выделили 22 пары (!)канавщиков из амнистированных.

На протяжении моей последующей работы мне больше не доводилось иметь под контролем одновременно такого объема работ. Кроме Зиябека, мне в помощь дали еще девочку Люду лет шестнадцати - дочку бурового мастера, был пробщик – узбек из кишлака Чадак. Он отслужил армию в России, поэтому прилично говорил по-русски. Работая в партии, зарабатывал себе на калым. Работа у нас была поставлена на поток. Для - канавщиков намечалась длина канав их направление. Люда и Зиябек вычерчивали профили пройденных канав, а я, в поте лица, рисовала геологию. По ходу документации детализировалась легенда (система условных обозначений) Теперь, после получения первой партии анализов, в которых золото было, невидимо, стало хорошо понятно, как важно знать, к чему оно приурочено. После зарисовки геологии, отбирались пробы. Объем канав и опробования был очень большой. Вероятно, если бы я обратилась за помощью, то на участок периодически командировали бы наших опытных техников, но мне вовсе не хотелось прибегать к такой помощи – важно было все выделить и расклассифицировать одними глазами и зарисовать своими руками. Тем более что я понимала: доказать свое видение будет непросто, так как авторитета у своих сотрудников я еще не имела.

Сравнительно скоро после отправки на анализ большой партии проб этого аврального периода результаты были получены - они оказались СЕНСАЦИОННЫМИ. Особенно впечатляющими были анализы проб отобранных из канав на юге участка. Проходящий здесь Гузаксайский разлом дал промышленные содержания: во многих пробах количество золота составляло от 8 до 12 г на тонну пустой породы. Самая же южная часть зоны Гузаксайского разлома упиралась в другой разлом, и там оказались «ураганные» (исключительно высокие) содержания – от 40 до 105 г на тонну.

Анализы проб, прежде чем попасть ко мне, попали на стол главного геолога. Он возликовал и побежал к начальнику партии, они запросили мою документацию и, увы, не пригласив меня, отправились на участок. Откровенно говоря, мне было досадно, но ничего не поделаешь _- «молодой специалист, девчонка»… Я тогда еще не знала, что и при других обстоятельствах немало придется получать щелчков по своему честолюбию. Но, так или иначе, участок с промышленным оруденением от меня никуда не делся, и с этого времени получение профессионального опыта резко ускорилось. Здесь есть соблазн много рассказывать о своей дальнейшей работе, но в этих «алфавитных воспоминаниях» делать это неуместно. Гораздо интересней, вероятно, для характеристики второй половины 50-х годов ХХ го века познакомиться с нахлынувшей волной рабочего люда, оказавшегося в отдаленной от цивилизации геологической партии. С этими бывшими уголовниками я отлично ладила. Ходила на участок я часто: нужно было принять работу, задать новые канавы, составить наряды, в которых канавщики должны были расписаться под проставленными объемом и категориями твердости пород. Часто ходила одна. Бывало что, подходя к канаве, где велись работы, еще метров за пятнадцать я слышала отборный мат - привычная лексика обычной беседы этих ребят - но не было случая, чтобы эта своеобразная беседа не прекращалась при моем появлении.

Один раз в период этих авральных работ я, таки, попала в опасную ситуацию, но это было независимо от амнистированных канавщиков, а в связи с легкомыслием нашего постоянного контингента рабочих – взрывников. Основная часть канав на участке проходилась с применением взрывных работ. Отбойными молотками канавщики бурили шпуры, взрывники их набивали взрывчаткой. Через фиксированное время производился взрыв – за это время все должны были покинуть опасную зону и на всех подходах должны были стоять наблюдатели, чтобы предупреждать случайных прохожих об опасности. Но тут был конец рабочего дня, канавщики ушли еще до того, как была заложена взрывчатка, а случайным прохожим, которого не предупредили, оказалась я… Взрывали одновременно пять канав. Мне что-то понадобилось в одной из них. До нее оставалось метров 10 – 15, когда прогремел первый взрыв. К счастью, я оказалась в зоне, через которую все перелетало. Стоял потрясающий грохот, камни со свистом летели надо мной, рядом обрушивались целые глыбы… Натерпевшись страха, за несколько минут (они показались часами), я поняла, что в канаве мне уже ничего не надо…

Но вернемся к быту нашей временной рабочей силы. Возраст этих людей колебался от 25 до 50 лет. Об их прежнем статусе я, конечно, не расспрашивала. Помню, что одного из них, наиболее представительного брюнета называли капитаном. Возможно, это был его, действительный чин в армии до ареста, а, может быть, и просто прозвище. Разместили их на жительство в двух больших, двадцатиместных палатках. Одна из этих была поставлена рядом нашим домиком, напротив двери нашей с братом комнаты. По вечерам, когда палатка освещалась изнутри, вид ее снаружи представлял собой «теневой театр», и персонажи его в виде силуэтов смотрелись очень выразительно.

Здесь канавщики чувствовали себя на своей законной территории. С постоянными работниками партии они не смешивались – «держали дистанцию». В свободное и не свободное от работы время (палатка никогда не пустовала) здесь шла постоянная попойка. Кто-то дрался, кто-то пил, кто-то спал. Тут, на своей территории, они были не столь деликатны, как бывали во время моих посещений е канав – мат стоял в воздухе и был слышен во всех соседних с палаткой домиках. Однажды один из жителей палатки (тот самый «капитан») собрал с ее многочисленных жителей, кажется, по 3 рубля и ушел в кишлак Чадак за водкой. Это был обычный, будничный восьмикилометровый маршрут за необходимым сообществу продуктом. Ждали возвращения посланца, как всегда, с нетерпением. Но он не вернулся вовсе. Оставил даже в подарок нашему отделу кадров свои документы (вероятно, справку об освобождении). Это было беспрецедентное событие в уголовном мире. Жители палатки потерянно бродили вокруг нее, периодически выходя на единственную дорогу вдоль реки Чадак, по которой им могли доставить драгоценный продукт, но напрасно…

Месяца за полтора авральные работы были закончены, и волна амнистированной рабочей силы схлынула также быстро и неожиданно, как и появилась. Палатку возле нашего домика разобрали, и первое время без нее и шумного многолюдья на Гузаксайском участке стало даже пусто.

Кстати, такой дискомфорт, как отсутствие в партии торговой точки, где бы днем и ночью можно было купить водки, и наши постоянные рабочие долго не терпели. Появился откуда–то пожилой грузин – дядя Сандро. Он собрал из неиспользованных деталей сборных домиков будку, поселился в ней и наладил регулярную торговлю незаменимым продуктом. Доставку товара он взял на себя, введя на него соответствующую наценку. Дядя Сандро работал бесперебойно, показывая преимущество частной торговли в то глубоко советское время. Потребители не всегда были довольны работой дяди Сандро. Как–то жена взрывника из соседнего домика с обидой рассказывала мне: «Купили у дяди Сандро несколько бутылок, пьем, начинаем петь – не получается, начинаем танцевать – не получается. А дядя Сандро через пробки шприцами отсасывает водку и добавляет воду!»

Зато когда водка оказывалась качественной, ее муж – взрывник Коля, напившись где-нибудь в компании, придя домой, начинал крушить нажитое тяжелым и опасным трудом имущество. Ожидая его прихода в таком настроении, семья начинала эвакуировать из дома вещи и размещать их у соседей. Помню – жена с трудом тащит приемник «Балтика» (эти приемники как–то завезли в наш универмаг, и мы с Валей тоже купили), дочка (ученица второго класса) несет учебники, а сынишка лет четырех очень серьезно и озабочено - какую–то игрушку.

Миновала весна 1956 года, В июне после окончания учебного года из Воронцовки приехала мама. Встречать ее в Ташкент был командирован Валя, который в это время якобы готовился к очередному поступлению в институт. День его проходил примерно так: уходя на работу, я оставляла его спящим в спальном мешке. Если я не уходила на участок, то в перерыв приходила обедать и обычно что-то приносила из столовой. После моего ухода Валя ложился досыпать. Окончательно просыпался он к концу рабочего дня, спускался к реке, приводил себя в порядок и шел играть в волейбол с освободившимися геологами. Тут он был на высоте. Это летом, а зимой он растапливал печку. Топили мы углем - его привозили и сгружали в кучу возле домика. Все хорошо, но если по этой куче потоптаться, а потом прийти в комнату, то пол становился черным, а он у нас был замечательный (из досок светлого орехового дерева – партия имела свою пилораму). Я этот пол драила с мылом и с речным песком. Порой мы с Валей переругивались, и это, как все, становилось достоянием проходящих мимо жителей поселка. Как-то на работе меня очень смешно передразнивал Саша Приходько: «Валя, объясни, пожалуйста, почему ты не хочешь принести воды?!» (За водой надо было спускаться к речке, и, хоть Валя и не хотел, но если я уж вечером со злостью хватала ведро, то все-таки воду приносил).

Но вернемся к долгожданному маминому приезду. Встречу Валя обставил помпезно. Потом мама смущенно рассказывала, что ей было даже неловко перед соседями по купе. Поезд не успел еще остановиться, как в купе появился Валя с букетом цветов, на перроне ждало такси. Поехали они к Хавкиным, где их радушно приняли. Вечером Валя повел маму в какой–то известный ресторан, находящейся на крыше высотного здания, откуда был виден весь вечерний Ташкент. Потом, на другой день был знакомый маршрут из Ташкента в Пап. На этот раз машина на базе была. Мама ехала в кабине, Валя – в кузове. Тем временем и я не удержалась – села во встречную машину. Не доезжая кишлака Чадак (с моей стороны), мы встретились и снова были втроем.

До маминого приезда я вошла в курс школьных дел по территории нашего поселка. Здесь, на той же террасе Чадака было разбросано несколько узбекских жилищ (у обитателей этих жилищ мы покупали яйца, кислое молоко, персики). Часть этих обитателей стала сотрудниками партии. Для обучения их детей школьного возраста выделили комнату в одном из наших домиков, приехал директор этой новой школы, узбек, который тоже в ней преподавал. Потом появились и русские сотрудники с детьми школьного возраста, их обучала молодая девушка - выпускница наманганского педучилища. Ее по просьбе начальника партии Байбекова перевели в другую точку. Встретили маму очень хорошо – квалифицированный учитель в такой глуши был подарком. Нас теперь переселили в двухкомнатную квартиру, а для школы выстроили отдельный домик. Себе в помощь Махмудов (директор) взял своего зятя. Это была так называемая малокомплектная школа - общее количество учеников было небольшим (русских детишек у мамы было 17), но это были ученики всех классов – с первого по четвертый (это по документам, а знания у всех оказались не более чем за второй класс). Заниматься приходилось со всеми четырьмя классами. Маме было тяжело, но работала она с удовольствием: в ее работу никто не вмешивался, и можно было пренебречь многими ненужными формальностями. Расписание строилось так: первые два урока проводились с первым и третьим классами; вторые два - со всеми четырьмя, и последние два - со вторым и четвертым. На совместных уроках мама ребятам много читала (нашу библиотеку, уже приличную мама привезла из Воронцовки, и детская литература там, конечно, была). Ходила с детьми на прогулки, собирали они гербарии окружающей флоры, на уроках труда мастерили различные поделки. Вся партия потом ходила смотреть эту выставку.

Дисциплина на уроках была хорошая, но бывали и казусы. Первое время та часть детей, которая была не задействована на уроках, свободно бегала вокруг школы. Мама не учла что понятие «вокруг школы» здесь означает горную местность. Почти к самой школе подходили склоны с уклонами 40 - 60 градусов Ближе к долине реки склоны травянистые скользкие, а выше каменистые с осыпями, если их потревожить, то можно спровоцировать камнепад. Детвора бегала по этим склонам; камни катились, а ниже была река. Увидев один раз эту картинку, мама пришла в ужас. После этого свобода между уроками ученикам не предоставлялась.

Был еще такой случай: однажды на уроке мама заметила, что часть детей занята какими-то посторонними предметами. Оказалось, что у нескольких ребят на партах новенькие мелкие детали – шурупы, винтики, гаечки, линзы. Мама к таким вещам и сама была неравнодушна и заинтересовалась тем, что происходит. Было проведено расследование, и мама «расколола» своих учеников. Оказалось, в предыдущее воскресенье группа ребят поднялась на Пирмирабский участок, зашла в проходимую там штольню (штольня – горизонтальная горная выработка, имеющая выход на поверхность). Через этот выход (он же вход) дети пробрались в пустую (был выходной день) штольню. Протяженность штольни была более 100 метров. От основного ствола были еще ответвления («рассечки»). Освещения в пустой штольне тоже не было. По–видимому, какие-то средства освещение дети с собой принесли. В одной из рассечек кладоискатели нашли оставленный нашим маркшейдером Риммой рабочий инструмент (дорогой новенький теодолит, числившейся за ней в бухгалтерии) и разобрали его на составные части – те самые шурупчики, гаечки и др. Мама потребовала сдать награбленное до последнего винтика. С этой добычей она пришла в наш рабочий домик. Хозяйка груды блестящего металла нашлась сразу: Римма тут же поднялась в штольню и убедилась, что все детали целы. Конечно, маме она была очень благодарна.

Иногда в узбекском отделении школы возникали семейные неурядицы. Так, зять директора школы Махмудова жаловался, что директор не платит ему зарплату. Мама, конечно, никакого содействия оказать не могла, но спросила Махмудова, почему он так делает. Махмудов с достоинством ответил, что зять - дурак и вырвал у его дочки две косички.

Последний памятный эпизод из жизни школы в Чадакской партии. Как то в дни первомайских праздников, когда партия несколько дней не работала, и родители многих учеников осаждали палатку дяди Сандро, мама решила чем-то занять болтающихся без присмотра детей. Она попросила заведующего горажем выделить на пару часов машину с водителем и съездить с ребятами на прогулку вдоль реки по дороге, доехать до кишлака Чадак и вернуться обратно. Погода была хорошая, вода реки мирно шумела. Зять директора школы Махмудова собрал своих ребятишек – узбечат; мама – своих. Все забрались на машину и поехали. У некоторых ребят были красные флажки. Когда они въехали в кишлак, то увидели сидящих на лавочках возле своих дувалов старых таджиков с мрачными, недружелюбными лицами (дувал – глинобитная стена, забор вокруг усадьбы в Средней Азии). Машину с детьми, размахивающими красными флажками, они провожали недобрыми взглядами. Тут на улице появились подростки и начали забрасывать машину камнями. Ни один из аксакалов (уважаемых стариков) и бровью не повел. Машина развернулась и быстро поехала назад в партию – мама не знала, что, таджикский кишлак Чадак – басмаческий район, и пожилые таджики хорошо помнят гражданскую войну, продолжавшуюся здесь до 30-х годов, в частности, кровавую зачистку местности армией Буденного. Понятно, что красные флажки не умиляли аксакалов.

Кстати, на Гузаксайском участке было много характерных «закопушек» – искусственных углублений, с одной стороны которых были возведены баррикадки из камней. Лева мне объяснил, что это следы боев басмачей с буденновцами.

В целом мама была очень довольна местом своей последней работы до ухода на пенсию.

Начиная с1956 года, состав партии стал меняться. Сменился начальник партии Байбеков. Перед этим он в свои 45 – 48 лет пережил бурный роман с 26-летней женщиной-геологом. Кстати, она окончила наш институт, была замужем и с мужем работала до этого в Китае. Почему с Кавказа они попали в Узбекистан, я не поняла. Так или иначе, уже в декабре 1955 года она появилась в Чадаке. Байбеков был сражен наповал. Была организована коллективная встреча нового 1956 года. Наш начальник отплясывал вокруг новой дамы под музыку радиолы, откуда звучал фокстрот со словами: «правой ножкою правее, левой ножкою левей». Зрелище было очень забавное – он, маленький, щуплый, очень немолодой, и она, в полтора раза выше него красавица блондинка, как сейчас бы сказали «с модельной внешностью», она тоже очень старалась обольстить партнера… Байбеков оставил семью в Ташкенте (жену и сына-студента) и увез молодую супругу в одну из партий в Киргизии. Вскоре стало известно, что прожили они недолго – она вновь сменила мужа, на этот раз на какого-то перспективного управленца.

На место Байбекова прислали нового начальника партии - Мартынова Владимира Васильевича. Очень энергичный, деятельный, он приехал со второй женой - врачом. В первые дни пребывания в партии у них родилась дочь. В это же время у нас работала группа минералогов, командированная узбекской Академией наук, в числе которой были Моисеева Мария Ивановна и бывшая жена Мартынова - Александра Петровна. Работали они как раз со мной на Гузаксае. Уехал и поступил аспирантуру главный геолог Аверин. на его место назначили Александрова Владимира Ивановича. Он закончил самаркандский институт в 1956 году, то есть на год позже нас с. Левой, но был значительно старше нас (кажется, 1923 года рождения): он воевал и демобилизовался после 7 лет службы. Приехал он на работу с молоденькой женой. Очевидно, что геологическим опытом он богат не был, занялся административной работой.

Приехали две девочки–подружки выпускницы Ереванского техникума, жительницы грузинского Батуми: Варя Искра и Лена Микитович. Обе девочки очень славные. На работу их привезли мамы. Мама Варвары сразу уехала, мама Лены – осталась..

Варе было 18 лет, но выглядела она достаточно взросло, высокая крупная блондинка. Лена же казалась совсем ребенком, хотя ей было уже 24 года. Тоненькая, просто воздушная, черненькая - когда она поднималась по склону вверх, казалось, что она парит над ним. С этими девочками меня впоследствии, и после отъезда из Узбекистана, связывала дружба.

Шло время, продолжалась разведка месторождений. Я уже сделала по никем не подсказанной мне, вполне примитивной, методике, крупномасштабную геологическую съемку местности, прилегающей к Гузаксайскому участку, реализовав при этом, знания, полученные на практике после первого курса института.

До начала работ нашей партии на территории Узбекистана была только карта масштаба 500000, из которой следовало, что вся охваченная площадь республики по золоту бесперспективна. Успешная работа нашей партии, давшая значительный прирост прогнозных запасов золота, способствовала расширению его поисков в других районах Узбекистана. Появились новые рудопроявления, в том числе Мурунтау в центральных Кызылкумах.

В 1958 году Мартынову было поручено с отрядом геологов выехать в Кызылкумы для оценки и ознакомления проведенных там работ и оценки перспектив самого рудопроявления и региона. Мартынов взял с собой Володю Александрова, Леву и меня.

Это была очень интересная поездка, которая и сейчас, через 50 лет дает мне право гордиться тем, что я видела одно из крупнейших мировых месторождений золота. Тогда мы, конечно, осознать этого не могли. Сегодня в публикации за 2001 год сказано, что продолжение изучения уникального месторождения золота показывает: «структурно-геологические особенности Мурунтаузского рудного поля представляют собой сочетание благоприятных факторов, обусловивших возможность возникновения здесь крупных, сверхкрупных и гигантских месторождений золота».

В то время нам эти структурные факторы были совершенно не видны, но множество ураганных содержаний золота в пробах говорило о том, что мы однозначно имеем дело с промышленным объектом. Отчетную записку поручили написать мне. Я эту однозначность отразила, но коллектив решил перестраховаться и уверенный тон убрать. Заключение наше получилось положительным, но неуверенным.

С поездкой на Мурунтау связаны не только геологические впечатления, но и то, что удалось посмотреть значительную часть Узбекистана. Мы ехали на машине «газике» нашей партии, останавливались, где хотели. Побывали в Самарканде; посетили памятники древней архитектуры: ансамбль на площади Регистан, обсерваторию Улугбека, мавзолей Шах-и-Зинда.

По возвращении на Гузаксай на повестку дня становилась уже передача месторождения в эксплуатацию. Нужно было произвести подсчет прогнозных запасов, защитить их в Москве в Госкомитете по запасам (ГКЗ). Подготовка к этому процессу началась в 1959 году, а сама передача была намечена на 1960 год.

Рядом с нашим рабочим домиком («камералкой» на нашем геологическом жаргоне) вырос еще один специальный двухкомнатный. На время проведения работ по подсчету запасов нам прислали руководителя, так как никто из сотрудников партии этим видом работ не занимался. Вскоре вышел приказ по партии о том, что меня переводят с должности участкового геолога на должность «геолога по запасам», и мне объявили, что я должна переселиться в этот новоиспеченный домик.

Стыдно признаться что я, в свои почти 29 лет этому огорчилась до слез. Начальство же надо мной посмеялось, ведь переводили меня с повышением оклада. Да и запись в трудовой книжке о том, что я работала на подсчете запасов, тоже была не лишней. Но я себя понимаю даже сейчас. Не хотелось уходить из привычной общей комнаты, расставаться с самостоятельностью на участке, которая обеспечивала свободу передвижения: я могла, когда считала нужным, уйти, на участок, не докладывая начальству; всегда была первой в курсе новых вскрытий на выработках, первой знакомиться с результатами анализов, а ключевые участки я документировала и опробовала сама. В большой рабочей комнате были известны все новости и по другим участкам работ и «по жизни». Уход с этого привычного рабочего места казался мне потерей молодости. И, хотя объективно, независимо от того, где стоит мой стол, я стала уже старше, расписываться в этом не хотелось.

Участок я должна была передать молодому специалисту таджику. По-русски он говорил хорошо, но больше умно молчал. Я повела его знакомить с Гузаксайским месторождением. Я очень старалась подробно и доходчиво все показать и рассказать - хотелось обеспечить преемственность. Насколько он меня понимал, было не ясно: никаких вопросов не задавал, слушал внимательно снисходительно, иногда произносил нечто «Воробъянинское»: «Да уж», или многозначительно скептическое: «Посмотрим, разберемся». Было видно, что ему, как мусульманину, было неприятно, что ему объясняет женщина. После нескольких таких экскурсий я распрощалась с продолжающейся разведкой Гузаксая. Новый участковый геолог, приходя с участка, обо всех новостях докладывал теперь уже только начальству.

Да и я скоро отошла от этих дел - надо было собирать материалы к подсчету запасов. К моему удовольствию связь со старой «камералкой» не прервалась – за мной даже оставили стол в старом помещении (материалы-то все были здесь). С руководителем подсчета мы работали мирно. Фамилия его была Пасека. Кстати, говорили, что в Управлении был еще геолог по фамилии Пчела.

Шел 1960 год. Приближалось время выведения месторождения из ведомства Министерства геологии, т.е. ликвидации нашей партии. Уже шли разговоры о том, куда будут направлять людей, столько времени составлявших почти единый организм. И уже около года я интуитивно понимала, что пора выбираться из Узбекистана. Во время очередного отпуска, по дороге в Одессу к родственикам, я заехала в Ессентуки, где базируется Северокавказское геологическое управление). Там я выяснила, что перевестись туда на работу можно без особых проблем, но получить квартиру в обозримом будущем маловероятно. То же самое сказали мне и в Одесской экспедиции Министерства геологии Украины.

Из старых работников, к которым давно уже относилась и я, первыми покинули Чадак Миша и Эмма Коротковы. У них болел ребенок, и они уехали к себе на Урал, в город Асбест. В это время в Асбест был сослан на должность первого секретаря обкома Лазарь Каганович, один из членов очень известной разгромленной Хрущевым «антипартийной» группы под названием «Каганович, Молотов и примкнувший ним Шепилов». Эмма Короткова написала из Асбеста о том, что наивные жители российской глубинки думали, что опальные вожди – это радетели за народ, за правду, и народ этот потянулся на прием к Кагановичу, выстраиваясь в длинные очереди с жалобами и просьбами. Коротковы тоже, приехав туда с больным ребенком после 10 лет скитания по геологическим партиям Узбекистана, отстояв очередь, попали на прием с просьбой о получении квартиры. Каганович встречал жалобщиков и просителей весьма нелюбезно, и вскоре очереди к нему рассосались.

Уехала Лена Микитович. Она вышла замуж за одного из наших шоферов – Васю Данилова Вася был большим любителем выпить, был уже два раза женат, платил алименты. Мы, подруги, очень ее отговаривали, но она с нами не согласилась. Аргументы были неотразимы: она сказала, что у Васи голубые глаза, и она его любит. После этих слов я присмотрелась – глаза, действительно, были голубые. Да и Вася был весьма добродушен. И стал он мужем нашей очаровательной Леночки. Жили они мирно, Вася не обижал ни Лену, ни ее столь же наивную маму, а они покорно терпели его частые выпивки. У них родился сынишка, и они уехали в Батуми.

Кажется, в конце 1960 или в начале 1961 года подсчет запасов был закончен, отчет был написан и работа защищена в ГКЗ. На защиту в Москву ездили начальник партии Мартынов, руководитель подсчета Пасека и главный геолог Александров.

В апреле 1961 года я, на всякий случай, не уволилась, а взяла отпуск с последующим переводом из Узбекского в Северокавказское геологическое управление и, после шумных веселых проводов, на маленьком рейсовом автобусе поехала в последний раз в Пап к поезду до Ташкента, а оттуда в Ташкентский аэропорт и самолетом до Минеральных Вод. Я ехала в Ессентуки, устраиваться на работу.

Провожать к автобусу меня вышла вся наша «камералка». Было грустно и тревожно. За шесть лет я уже привыкла, возвращаясь из отпусков и подъезжая Чадаку, видеть знакомый пейзаж и чувствовать, что приехала домой. Теперь возвращаться сюда я уже не собиралась. В Чадаке пока оставалась мама – у нее еще не был закончен учебный год, после которого она должна была оформить пенсию (ей шел уже 57-й год).

Моей задачей было – получить конкретное место работы для себя и для Варвары (с ней мы договорились, что она приедет работать ко мне); надо было обосноваться так, чтобы можно было привезти маму, учитывая ее возраст и состояние здоровья.

Не хотели мы, чтобы и Валя оставался один в Узбекистане. Он в это время заканчивал четвертый курс. Учился весьма неважно - каждая сессия была с проблемами. Периодически я получала письма из Ташкента от его квартирной хозяйки. Она сообщала, что «Валя опять слушает по ночам по приемнику джазы, а днем спит и на занятия не ходит», призывала меня приехать и повлиять на него. Поэтому, да еще и потому, что после нашего отъезда Вале просто некуда было бы приехать на каникулы и отдохнуть после хлопка, мы хотели, чтобы Валя перевелся в Новочеркасский политехнический институт. Одним словом, было мне, о чем подумать, хотя я и была достаточно подстстрахована: я везла с собой рекомендательное письмо начальнику Северокавказского управления Терентьеву от Мартынова и Мария Ивановны Моисеевой. В письме было коротко написано, что они посылают Терентьеву «хорошего геолога и очень хорошего человека», и я, конечно, была польщена таким отзывом.

Когда я была потом у Терентьева, он спросил, хочу ли я работать в Ессентуках в тематической экспедиции (с временными выездами в поле) или в круглогодичной партии – я ответила, что поеду в партию. Я знала, что у меня нет квартиры, а опыта съема частной квартиры еще не было. Он придет потом.

В конце июня из Чадака уезжали мама и Варвара. Маме профсоюзная организация партии (безусловно, с подачи Мартынова) подарила путевку в Кисловодский санаторий.

Укладывать и паковать вещи, а затем загружать их в контейнер для отправки малой скоростью помогал маме сосед – знакомый нам взрывник Коля (тот, который любил по пьянке выбрасывать свое имущество) – дети его были мамиными учениками. Многие вещи он упаковал в очень прочные деревянные ящики из-под бикфордова шнура. Один из этих ящиков до сих пор стоит у нас в квартире со старыми журналами…

Мама с Варварой прилетели самолетом. Маму Варя завезла в Кисловодск, в санаторий, а сама приехала ко мне уже по новому адресу - Ставропольский край, Карачаево-Черкесия, 24-й километр по Кубани.

Но это уже будет другая глава воспоминаний, на другую букву.

23.03.2009