***

ЖИЗНЬ В ЛЕСУ

Название этой начальной заметки (её можно, впрочем, назвать вступлением - о чём книга, которую вы открыли) я позаимствовал у Генри Дэвида Торо - первого из великих, кто сознательно ушёл от цивилизованного мира, от его соблазнов и суеты, кто построил себе хижину на берегу Уолденского пруда, в Конкорде, штат Массачусетс, в миле от самого ближнего жилья. От "населёнки", как сказали бы мои друзья - таёжники и туристы.

Торо с дотошностью практичного американца описывает, как, из чего и зачем он строит своё жилище. Он рассказывает о пище, которую добывает физическим трудом, о звуках леса, о сотоварищах своих - зверях, населяющих дремучую чащобу и иногда заходящих к нему на огонёк, о холоднокровных рыбах, безмятежно спящих подо льдом, о неумолимом вращении годового круга и тихой смене времён. Сами названия глав этой книги настраивают на неспешные размышления - о жизни, о человеке, о судьбе: "Чтение", "Одиночество", "Бобовое поле", "Пруды", "Бессловесные соседи", "Зимние животные", "Весна"…

"Людям не хватает веры и мужества - вот они и стали такими: покупают, продают и проводят всю жизнь в рабстве", - философствует Торо, обосновывая возможность и право каждого на некую высшую свободу, выражаемую прежде всего в независимости от законов и догм так называемой цивилизации.

Сегодня, думаю, и следов от той хижины не осталось и течёт вдоль Уолденского пруда раскалённая река автомобильного "фривэя". Как и у нас, где-нибудь на Транссибирском тракте, газящем и рычащем многосильными моторами фур и автопоездов, сверкающим даже в самой глухой ночи всевидящими галогеновыми огнями иномарок. И законы цивилизации едины сегодня для всех - живи ты в Америке или Патагонии, в таёжном шорском аиле Чилису-Анзас или в отравленной техническими спиртами и самогонкой деревне Ивановке, - везде чертят небо спутники связи, дребезжит радио карманных приёмников, а коли дошла сюда телезараза, а куда она не дошла, разве что до таёжной отшельницы Агафьи, и тут, и там вертит пупком всесветно популярная Бритни Спирс - как в том штате Массачусетс, который нынче сам Торо нипочём бы, понятное дело, не узнал.

Все мы стали частью большого, сложно устроенного и безумного по бессмысленной гонке в никуда мира, хотим мы этого или не хотим. Иссякни вдруг нефть, питающая наши машины, и остановится жизнь - в самом буквальном смысле, как автобус с пустым бензиновым баком. Обрежутся провода электросетей, опутавших города и сёла металлической паутиной, и прекратят дымить заводы, греметь железные дороги, замрут кассовые аппараты в супермаркетах, погаснут компьютеры в конторах, отключатся рентгеновские лампы в больницах, а мы или замёрзнем в этих многоэтажных домах у холодных радиаторов централизованного отопления, или умрём от скуки без ежедневной "Большой стирки".

Мы очень уязвимы внутри машинной цивилизации - как самая незащищённая её часть. А от нетронутой природы, когда-то считавшей человека столь же своим, как птицу в небе или зверя в лесу, люди нынче дальше, чем от Москвы либо Нью-Йорка. Туда можно добраться, были б деньги, а вот в лоно былой, нежелезной, непромышленной, неэлектрической и нехимической гармонии никогда не вернуться.

Однако очень тянет. Это, наверное, инстинкт. В детстве мы уходили в лога и овраги, морщинами исчертившие городскую окраину и на их мокром, сочащемся торфяной водой болотном дне ставили себе убежища - из жердей, прикрытых осокой. Это называлось "балаган". По-книжному, по учебнику начальной словесности, что именовался "Родная речь", - "шалаш". Зимой, предводительствуемые неутомимым выдумщиком Петькой Шариковым, эдаким гайдаровским Тимуром топкинского квартала по имени "Кукан", мы строили на пустыре снежные крепости - высокими и почти что неприступными стенами окружая сложенный из плотного снега дом-детинец, куда можно было пробраться извилистым и длинным ходом, причём в тайну хода посвящали далеко не всякого.

Пробраться и смирнёхонько сидеть, созерцая поочередно то голубоватый свет, пробивающийся сквозь ледяную крышу, то жёлтое пламя стеариновой свечки, стоящей посреди нашей уединённой мальчишьей обители на круглом столе - снежной глыбе. Помнится абсолютная, глухая, какая-то "подземная" тишина, будто распластавшая, расплюснувшая нас по покатым, закругленным, подобно эскимосскому "иглу" (прослышав о нём, строили), стенам, и щетина инея, наросшая на тех стенах от влажного и взволнованного нашего дыхания, таинственно искрилась.

Это ощущение я вспомнил, когда слушал рассказ известного кемеровского путешественника Виктора Боброва (по телеканалу NTSC нередки его фильмы о дальних, по преимуществу водных походах) о спуске в связке со спелеологами в одну из горноршорских (а может, алтайских или кавказских - не помню точно) пещер. "И тишина, и - главное - время идёт по-другому, оно спрессовано, как плиточный чай: вроде мало прошло, ну, час или два, а на циферблате уже ночь", - рассказывал Виктор.

А бывает наоборот. Однажды в "затерянном мире" в верховьях Белой Усы, куда нас поутру забросил вертолёт, мы долгим-долго хлопотали, ставя лагерь (место было урёмное, буреломы и камень - некуда приткнуться с палаткой), налаживая плавстредства, готовя дрова на ночь - и вот уж плотно позавтракали, и подремали у костерка, и ещё раз по чаю, сдобренному "золотым корнем", сгоняли, а потом на ближний снежник Канымского хребта сходили, на самую высоту, чтоб оглядеться, и, кажется, полжизни прожили тут, но по часам времени прошло всего-ничего, только день разгорелся.

И в том случае, и в другом, однако, время одно и то же и оно - реально ощущаемая данность. Оно часть тебя, оно срослось с тобой, а ты сам - тоже толика этого многомерного, но по реальному самоощущению очень простого мира, где время никоим боком не довлеет над тобою, потому что всего лишь сектор пространства, которым ты объят и в котором живёшь неотъемлемым сочленением - ветвью дерева, растущего из одного для всех корня.

Или так - скажу о том же другими словами и понятиями, - вот вы летите в ночном самолёте, четыре часа от Кемерова до Москвы или обратно, вас скрючило в неудобном кресле, самое острое впечатление - поданный стюардессой обед и необходимость украдкой покурить в туалете, и время не идёт, оно ползёт, словно улитка по необъятному лопуху, ох, скорей бы всё кончилось - вы не живёте, вы просто-таки бедствуете в наглухо задраенной от вселенной полусфере, время здесь обуза, наказание божье…

А теперь представьте, что вы идёте сплавом по верховьям какой-нибудь речки, где ни души. Ну, разумеется, если считать бездушными эти тёмно-синие плёсы, играющие пеной перекаты, стоящие высокими валами и проваливающиеся пенными ямами пороги. Или эти грандиозные каменные осыпи и наклонившиеся над ними глыбы базальтовых останцев. И кедры, подпирающие небо. И снежники сахарной белизны. И остроглавые, брильянтово искрящиеся на солнце ледовые пики, время от времени возникающие в узком речном створе каньонного типа. И ниточки водопадов - оттуда, из-под облаков, где в поднебесье, близ не видной отсюда вершины - озеро. И отнюдь не без души эти красующиеся для вас молодые, только с гнезда, коршунята, пикирующие в игре друг на друга, парящие навстречу с внезапными переворотами (как "МИГ" в боевом развороте - свечка вверх и круто назад), когти выставлены в грудь партнёру - поостерегись! Или эти выдры и норки, бесследно исчезающие в валунах и прибрежной растительности на расстоянии вытянутого весла. И кряквы, проносящиеся со свистом пули по-над рекою. И чуткие, хотя и подслеповатые лоси, выходящие на водопой, капли - кап-кап-кап с мохнатой морды: вот мать-лосиха почуяла близящееся наше присутствие, грохот падающих камней, треск насмерть ломаемого подлеска, - нет их, будто привиделись. А это бурая медвежья семейка, вышедшая половить рыбу и поиграть на галечном пляже…

Ну, ладно, вот и вы, хозяева мира, здесь. И вас немного, двое или трое в одной лодке (ну, не в лодке, а на спортивном катамаране), и река раскручивает перед вами свою ленту, всякий раз новую, проходи вы тут хоть каждый год или месяц, и всё вкупе совсем другая жизнь, не городская, и другое ощущение времени - просторно-природное, с ходом, задаваемым темпом её, природы, бытия, а не универсально, унифицированно поспешливое и суматошное человеческое.

И, конечно, другое понимание правильности и правомерности своего существования. Вам, к примеру, даже в голову не придёт что-то сделать ради пустой забавы. Если вы, естественно, не "отморозок" какой-нибудь, обременяющий землю несчастным фактом своего рождения (таких, к сожалению, много, даже в самых заповедных местах - существ, живущих принципом: "увидел - съел").

Однако если там, в "цивилизованном" мире, вы не поднимете руку на ближнего своего, боясь, кто Бога, а кто Уголовного кодекса, тот тут вы не станете обижать белку или дерево просто так, по наитию, по неосознаваемому велению души. Нобелевский лауреат и несомненный еретик Альбер Камю высказывался когда-то в том духе, что, мол, правоверный христианин (мусульманин, буддист, иудей) не грешит, ибо рассчитывает попасть в рай, нирвану или как там у них это называется. А вы попробуйте, говорил Камю, не грешить без расчета на вознаграждение. Или без страха перед высшей всевидящей силой.

В лесу вы судия и сила, вы можете карать и миловать. У вас в руках огонь, оружие, далеко видящая оптика, при вас изощренный чужим опытом интеллект. Вы можете пройти, что называется, "огнём и мечом" по Богом дарованному миру, так что зверь разбежится за дальние хребты, а птица будет облетать ваш плюющийся картечью лагерь за версту. А можете изрисовать скалы надписями, увековечивающими вашу наглую сущность: "Здесь был Похабов", - встретили мы однажды красноречивый автограф в Белокаменном плёсе, на кузбасской речке Кие.

Но лучше вписаться в нишу, которая всегда найдётся для нас с вами в этом лесу, на этой реке. Притулиться с палаточкой или пологом на забуреломленной косе, поставить таганок, зажечь теплинку - вон сколько дров набросало сюда полой водой. Тут и ровно и мощно горящая берёза - её хорошо запалить на ночь, сложив в нодью. И лиственница, дающая долго тлеющие жаркие угли. И уютно постреливающая искрами пихта. И конечно, король всех дров - кедр, особенно его корешки, превосходящие силой тепла и света самые дефицитные марки подземных энергетических углей.

А на дымок костра придёт любопытное зверьё. Я вот чёрной завистью завидую Николаю Кареву, который всякое лесное существо знает в лицо или по следу, по полёту - от простеца-щура до чёрного аиста, от кабарги до пищухи. Но и тех, кого я лично сам знаю, нам пока хватит.

В распадке, откуда шумит ручей, сядет "мишка" - в расчёте попугать нас своей вознёй и постреливанием камнями в "трубу" русла. Лось особинкой пройдёт на водопой и ненароком блеснёт из темноты смутным фосфорно светящим глазом. Над затухающим пламенем, над задремавшей палаткой будут носиться кулички. Филин скажет своё тёмное веское слово из глубины леса. А если вы в степной зоне Кузбасса, скажем, в пойме Ини, в районе села Каткова, куда мы любим выбираться с приятелем Стасом Витиным, то непременно услышите перепёлку с её "спать пора" или скрипучее "дёрганье" коростеля - его так и называют "дергач". А доведётся быть на Томи или на Мрассу где-нибудь во второй половине июня, то не даст вам спать неуёмный злодей-соловей, разве что под утро умолкнет. Впрочем, трёх-четырёх часов глубокого сна под полной Луной, тихонько поднимающейся вдоль колюче ощетинившегося былым пожаром горного склона, вам хватит с лихвой на новый многотрудный и долгий, говорю же - полжизни вмещается, день.

Последние лет десять или даже больше я каждый год выбираюсь в лес. На неделю, на две. На полный отпускной месяц. Иногда на больший срок - ежели выпадает какая экспедиция, да ещё за казённый счёт, как "Путём Чихачёва" в 1995 году.

Бывает, едем по большой реке "колхозом" человек в двадцать. Шумно, весело, с песнями. Но не так уютно и интересно, как, бывало, хаживали мы с Саней Петровым или в иной столь же тесной компании, вдвоём, втроём, - по Усе, по Абакану, по Кии, Тайдону и Мрассу. Когда вас мало, то меньше споров и никаких амбиций. Сам собой устанавливается распорядок дня и распределяются обязанности. Пока Петров, к примеру, ловит рыбу, я ставлю палатку, привязываю фалом "кат" на ночёвку, оборудую стоянку: чтоб был и стол и "сидушка" из принесённых половодьем стволов. Потом в четыре руки готовим запас дров. И пока он чистит рыбу для жарева или потрошит её на засол (кто ловит - тот и чистит), у меня уже готов костерок и вода кипит в "бобе".

Приятно поужинав, часок-другой посумерничаем близ огня, "привалившись к потёмкам спиною", как сказал однажды приятель-поэт Володя Соколов. И на покой. Только всё равно в самый глухой ночной час я непременно вылезу из палатки, цепляя боками и спиной наросшую на входе росу, и постою под звёздным небом - экая силища прёт из космоса, мигает и летит, значит, не одни мы в этом мире, в этой неисчисленной знакомыми расстояниями Вселенной…

Однажды мы шли, обременённые неподъёмными рюкзаками, на Абакан от Телецкого озера - краем Алтайского заповедника, как раз его егерской тропой по хребту именем Торот. Это когда-то был натоптанный рисковыми туристами маршрут, а сейчас подзабытый, потому что строже стали порядки в охраняемой заповедной зоне. Говорят, его когда-то проторил знаменитый Евгений Абалаков - ещё до своей большой альпинистской карьеры. Но, повторяю, сейчас там ходят мало.

Дневной переход - от одной егерской избы до другой. Первый - самый трудный. Ровно день поднимаешься от посёлка Яйлю на гору - одну из тех, что высокой зубчатой стеной окружают озеро. Походишь к избе, а она (не самая, впрочем, первая - первая сгорела в лесном пожаре) стоит близ ручья, на большой болотистой поляне и от неё проглядывается фиолетовым Камгинский залив - вот и досадуешь про себя, мол, шли-шли, а никуда не пришли.

Да я не переход. Я про избу. Вернее, про избы на том пути. Вот самое простое и рациональное жилище для леса. Максимум пять, обычно четыре, а иногда и три венца - если дерево особо матёрое, и вот тебе высота дома - метра полтора, тут не бальная зала, танцевать не придётся. Рублено в лапу, пазы утеплены мхом. Пол из колотых клином брёвен. Такая ж крыша. Покрытая, кроме того, аккуратно снятым со ствола кедровым корьём.

Крыша бывает односкатная, а чаще - двускатная, без конька - его роль выполняют выступающие колотые плахи одного из скатов. Крыша забрана с одной стороны наглухо, а с другой продолжается крытым двориком - охотнику здесь место поставить лыжи, отряхнуть одежду от снега. Дворик специально не огораживается, а просто забирается жердями и брёвнами - их торчком ставят повдоль, и от ветров защитит, и, в случае чего, дрова близко.

Впрочем, дрова, когда в избе поселяется охотник на весь зимний сезон, готовят специально и, уже пилёные завезённой с лета бензопилой с ласковым именем "Дружба", складывают в поленницу под специальным навесом. Глинобитная или хитро склеенная из камней печка с прямым дымоходом в холодную пору ненасытна, жрёт много, только успевай подкладывать. Ну, раскочегарится она, конечно, быстро, через час сидишь по пояс голый. Но к утру вода в ведре всё равно покрывается ледяной коркой…

Из, так сказать, мебели в такой "зимовейке" только стол и нары, составленные всё из тех же колотых бревёшек. Нар двое - вдруг забредёт нечаянный гость. На подволоке, под матицей немного крупы, лапша в полиэтиленовом мешочке. Ну, соль, спички, иногда пара окурков. Запас на всякий случай.

Такое охотничье зимовье строит обычно один человек. Для себя. Как правило, не одно, а несколько - если участок большой. Поэт Леонид Гержидович, который когда-то профессионально занимался охотой, построил в Барзасской тайге что-то около десятка разных избушек.

Много их на реке Абакане, где полно норки и иного водяного пушного зверя, и там домики ставят на притоках. Иногда прямо на устье. Иногда в глубине леса, но всё равно недалеко от главной реки, куда бурным, с никогда не замерзающими полыньями потоком скатывается ручей и куда приходит кормиться промышляемый зверь.

Число которого никогда не иссякает, потому что охотник не враг себе и не будет чистить тайгу заподлицо - он от леса, от населяющего его зверя живёт. Он часть этого биологического сообщества. Такой вот умный хищник, существующий в симбиозе со своими "братьями меньшими".

Как существовал в позапрошлом веке американец Генри Дэвид Торо на Уолденском пруду, в Конкорде, штат Массачусетс, добывая пропитание собственным трудом. И длинными зимними вечерами записывая приходящие в незамутнённый ум добрые и красивые мысли. Собравшиеся потом в книжку "Жизнь в лесу" и навеявшие текст, который я написал, а вы, вооружённые терпением, прочитали.

…А признаюсь: такой соблазн иногда одолевает - бросить всех и всё и пожить угрюмым мизантропом в хижине, что под высокой горой, у светлой речки, где "тишь такая, что не слышна ни хвала и ни хула". И ни газет, ни радио, ни Бритни Спирс с её завлекательным животиком.

А потом обо всём этом написать книжку для друга…