Комнаты

Когда мы только въехали в новый дом, он был чист, просторен и светел. Все его тридцать три комнаты были открыты для нас, я и она - никого больше во всем доме. Ни души.

Я занял кабинет, спальную, комнатку с камином. Расставил все свои книги, сначала учебники по современному литературному языку, потом журналы по критике и семиотике - наконец, полные собрания сочинений Герцена, Белинского, Достоевского и Толстого.

Она бегала по всем комнатам, по-детски радостно била в ладоши и спрашивала: "Неужели
это всё наше? Неужели это принадлежит нам?". Она вдохнула жизнь в уснувшие, почерневшие стены, разукрасила дом, как рождественскую ёлку, озвучила его своим прекрасным голосом.
Куда бы я ни зашел, я видел её одинаково счастливою: то с мольбертом и акварелью, то с канвою и ниткой, то с рукописью и пером. Она дышала счастьем, и алые лихорадочные пятна, что преследовали ее в городе, исчезли без следа и напоминания.

Я тоже был доволен своим жильем. Однажды сильный порыв ветра ворвался ко мне, прошелся по пыльным корешкам и, разыгравшись, швырнул том Огарева в окно. Я испугался, что она узнает и опечалится:  мне пришлось запереть свой кабинет.

Увидев меня в своей комнатке, она спросила: "Что случилось? Почему ты не в кабинете?". Одно мраморно-пасмурное облачко, как лихорадочное пятно, набежало на стены дома, и он, точно потускнел от моей внезапно сорвавшейся лжи: "Мне нужно переехать".

Она спрашивала и хотела узнать, что случилось, но я продолжал отвечать общими фразами. Прошло полгода. Я несколько раз переезжал, каждый раз запирая комнаты. Каждый раз меня что-то тревожило, я не находил себе места: потом врывался ветер, рвал на части мои недописанные стихи, рушил полки с журналами и фолиантами, я вставлял ключ в замочную скважину...и убегал.

Я убегал из этих комнат, и затворял их, и с каждым разом воздуха в нашей жизни становилось всё меньше. Она уже перестала вышивать и часто сидела без дела - а на ее щеках снова расцветали багровые, черноватые пятна. Точно тень города, так искусно спрятанная мною в разных комнатах, освободилась и заполнила наш дом тяжелым пасмурным облаком.

Была гроза, и я, запирая очередную комнату, заблудился и попал в другую - запертую мною ранее. В окровавленных, распятых стёклами страницах проносилась, проигрывалась моя жизнь. Рулетка, публичный дом, красное-черное, война, эшафот, комитет, предательство. Я потерял счет времени и, забыв о предосторожности, ходил из комнаты в комнату. Пока не увидел, что она давно это знает, знает всю мою жизнь, растворенную в лжи, пьянстве, измене - видит всё то, что я так неумело скрывал в городе, что я так старательно запирал на ключ.

Я внезапно пришел в себя, и увидел, что она стоит на коленях, а ее лицо полностью заполнили кровавые алые пятна. Не помня себя, я выбежал из комнаты, и повернул за ней ключ. Остался только коридор. Пространство резко сузилось, и комнаты, мелькающие как карты в колоде шулера, вдруг осыпались белым песком.

Освещаемый одним лучом электрической лампочки, в коридоре стоял простой тисовый табурет. Я вскочил на него, чувствуя, как начинает плавиться пол от воспоминаний и боли. Шея почувствовала свежую, чуть влажную веревку, а через секунду кто-то заботливо выбил табурет из под моих ног.

Комнаты еще несколько минут покружились багрово-черным листопадом, и, осыпаясь бурыми пятнами, вернулись на круги своя.