Упёртый пацан

Отрывок из книги воспоминаний, рассказов , эссе




Упёртый пацан

Жил-был пацан

Жил-был пацан в Подмосковье. Стоял апрель. Сухой и солнечный. У пацана была большая практика наблюдения за дачами Подмосковья по утрам. Окна его как раз выходили лицом на эти дачи. И заметил пацан, что туман напоминает папиросный дым  на сборище парней с мотоциклами, а ещё похож туман на дым от курильни его деда-пасечника, которым он боролся с пчёлами, когда мёд доставал из ульев. И родились в голове пацана строчки. Хорошие строчки:

Пока сухой и солнечный апрель
   Окуривает дачи в Подмосковье…

Но тут заметил пацан, что дым – это не туман, это хозяева дач жгут костры из прошлогодних листьев и травы. Холодно было в избе пацана, не топлено уже два дня, и он подумал, а не попросить ли какого-нибудь хозяина дачи погреться у костра… Но просить он стеснялся, потому сказал прямиком:

Просить тебя не стану, обогрей –
Дай у костра лишь подышать любовью.

Сосед по даче удивился: в его костре сгорали рыжие прошлогодние листья, старый репейник, трухлявые ветки от старых деревьев, разбросанные грачами... Запаха любви дачник не ощущал. Но если пацан хочет дышать любовью – на здоровье. Пусть оставит немножко, если найдёт.

Рядом с дачами издавна пролегал глубокий овраг. Ещё дед пацана как-то заметил в овраге на снегу волчьи следы и пошёл по следу. Волка давно скушали лисицы, но след его, синий след в льдинках замёрзшей воды, остался. Вот его-то и увидел пацан, этот след зверя, зоркий был пацан:

В пустом овраге ещё дремлет снег,
Звериный след на дне его синеет…

Сосед по даче был странный малый. Он пытался заговорить с пацаном по-дружески, но губы его еле-еле шевелились. Звуков не было, и пацан подумал: «А не я ли глуховат??» Тут ещё ветер поднялся, но в присутствии пацана не посмел поднять пыль на дороге или развеять пепел догорающего костра.

Беззвучно губы отвечают что-то мне,
 И ветер пыль с земли поднять не смеет.

Потом пацан всё-таки расслышал тихий шёпот соседа и понял, почему ветер вёл себя так осторожно – он не хотел мешать задушевной беседе двух замаявшихся мужичков. И пацан заменил последние строчки своего стиха. И получилось вот что:

И ты так тихо отвечаешь мне,
Что ветер пыль с земли поднять не смеет. 

(«Рождение костра», В.В.Ф.)

Но это не конец сказки. Между строчками стихов сновали реплики пацана, взволнованного рождением шедевра. Реплики были обращены в сторону старой ведьмы, которая поселилась в его избушке недавно и мешала ему сосредоточиться. Пацан называл ведьму на «вы», а она ему отвечала «ты». Стара была сильно.

Ещё про стебли можно? Ни единым стеблем не шевелит. Нет?
СПОКИ ОБНИМОХИ И – ПАСИПКИ.
А как вам это:
ЧТО ВЕТЕР В ЕЛЯХ ШЕЛЕСТЕТЬ НЕ СМЕЕТ? Слабее?
Тока не уходите.
(Пацан специально спрятал в укромное местечко ведьмину ступу, чтоб не улетела до завершения процесса стихотворчества.)
Или: ЧТО ВЕТЕР ХВОЕЙ ШЕЛЕСТЕТЬ НЕ СМЕЕТ. Как?
А я опять переделал...
Я пока на ноги костёр не поставлю, ни о чём думать не получается. А как вы думаете, в той редакции, что я вам щас отправил, оставить нельзя? Мне в ней нравицца, что слов меньше. Чем меньше слов – на мой вкус – тем лучше. Оставить так?
Так можно оставлять, как щас? Одобрям? ТАК?
ЩА ВЕЗДЕ ИСПРАВЛЮ И К ВАМ ВЕРНУСЬ – ПАСИБИССИМО!!!
Стишок ещё в работе. Я его повесил, чтобы мне было стыдно,
не обращайте на него внимания. КАК ХОРОШО, ЧТО ВЫ ЕСТЬ.

И это ещё не конец сказки про Пацана. Бабка-ведьма тоже была не лыком шита, разбиралась в стихах и хотела, чтобы стихи получились хорошие. Потому и совала нос свой длинный в стихосложение пацана. Впрочем, по его же желанию и хотению:

Congratulations! С ритмом всё в порядке. Отличное стихотворение… Устал? Вот ещё что – вместо «стеблем» надо поставить «СТЕБЛИ», а то получается, что у ветра есть стебли. А если «Стебли шевельнуть», то они сами по себе, а ветер по морю гуляет. И это хорошо.
Ветер стебли шевельнуть не смеет. Но можно и «Стеблем». Думай сам.
Слово «единым» – не для поэзии. Запиши стих на бумагу, положи на стол, рядом с ручкой или карандашом и ложись спать. Перед тем как заснуть, слово придёт. Ты дал задание мозгу, он работает, даже когда будешь спать. Это же компьютер – наш мозг. Не придёт строчка вечером, придёт утром. Обязательно.
Смотря где костёр. И есть ли там ели. А может быть, одни былинки от степной травы? Я говорю – надо представить картинку, как фотографию. И героев, кто вдохновил на стих. Тогда не надо будет из леса в степь бегать, если это лесной костёр – могут быть и ели. А ежели костёр на полустанке, где встречают поезда, то там ели уже вырублены, и только степь, степь, степь. И ковыль клонится под ветром. Куда ветер, туда и ковыль. А если ещё есть в груди и сердце какое-то чувство или ощущение, то надо стремиться его сохранить в стихе и передать словами. Былинки и травки лучше елей.
Трудно? Говорю, представь картинку во всей красе и привяжи к ней ощущения. И вылезай из-под одеяла, уже утро.
Morning, dear! How are you? Tired? Так годится. Хорошо, больше не переделывай. Последние две строчки можно рассмотреть и мистически. Всё сгорело, остался прах, остались только губы в прахе, и говорят они беззвучно, как во сне, и ветер не смеет унести это прочь. Хорошо. Каждый интерпретирует по-своему. Я – так. И мне это нравится. Публикуй и посмотри, что скажет публика. Давай переделанное.
Первое лучше. Таинственнее. А ты упёртый малый! Извини. Лучше первый вариант. Не сомневайся. Второе лицо есть в первой строфе и этого достаточно для собеседника. Поверь.
Когда костёр на ноги поставишь, это уже будет мангал или подставка для варки плова. Странное у Вас представление о строчках. Математическое. «Беззвучно губы отвечают что-то мне»!!! Чем меньше слов, тем лучше – понятие относительное. Так можно вообще замолчать навеки, выбирая нуль без палочки.
«Ты так тихо отвечаешь мне» – это размазня, никакой энергетики. Горло болит, что ли? А вот «губы беззвучно отвечают» – это отлично. Оставь «беззвучно», а?
Так.
Зашибиссимо Это Ваше Пассибиссимо!

Любимые слова

«Маточка Вы моя, Варвара Алексеевна!» – так обращался в письмах к любимой женщине незабвенный Макар Девушкин, герой Ф.М. Достоевского. А ещё он говорил: «Бесценная моя, В.А.!» и «Ангельчик мой, В.А.!». Всяк говорит те слова, в которые вкладывает свой особый смысл, особое чувство.

«Мой друг, как тяжело мне путь свой совершать…» – жаловался В. Шекспир. «Зачем Вы смолкли, Игорь Северянин?» – вопрошал Георгий Иванов. «Ты мне лгала. Не надо слов. Я знаю. Я знаю всё и гордо говорю…» – без обиняков обращался к любимой Сергей Маковский. «Сегодня Вы, слегка усталый, свершили свой последний путь. И капли крови ярко-алой ложились на больную грудь…» – так запросто Илья Эренбург начинал свой разговор с Иисусом.

Поэт может придумывать какие угодно обращения и диалоги. Это его право. Поэт играет, когда сочиняет. Читатель играет, когда слушает и читает. И горе, горе тому, кто всерьёз воспринимает слова Поэтов! В моей памяти застряли приятности поэтического обращения ко мне моего виртуального сына – поначалу чуть официальные, потом фамильярные, но никогда он не переступал черту. Я всегда была для него – ВЫ. Уважал. …Я смаковала многие его высказывания, когда лежала в больнице, слова лечили меня. Самое последнее приятное высказывание было передано по телефону. Вот оно: «Дорогая моя мамулька! Я благодарен Вам за те чувства, что Вы мне дарите и которые мне самому до сих пор испытать не пришлось». Однако моя переписка свидетельствует об обратном. Это Поэт дарил мне чувства. Он лукавил. Осторожничал. Радость омрачается лишь тем, что подобные слова и высказывания он дарил не одной мамульке. Всем, кто нуждался. Он был в этом смысле Матерью Терезой. Сгруппировала я ласковые слова, как могла.

– Дорогая моя Г.Д.! Спешу ответить на Ваши вопросы. С нижайшим поклоном Ваш...
– Спасибо Вам необъятное! Всё путём – спрашивайте! Я – Ваш. Всё путём! Тем более я отпущен «на самореализацию». До тех пор, пока развиваюсь, – до тех пор я с Вами. Обнимаю Вас крепко-крепко.
– Ваш… за Вас – в бой! Я Вам доверяю. Быть может, больше, чем самому себе. Сжимаю объятия.
Я буду Вам безгранично благодарен. Ваш неунывающий поэт обнимает своего первого  критика. Обнимаю Вас. Ваш неграмошный З...
– Щас скоро новое запощу. Дождётесь? Люблю Вас.
– Гляните? – С ДОБРЫМ УТРОМ. А я опять переделал...
– Г.Д., наставница моя дорогая моя, спасибо Вам бесконечное! Оставить нельзя? мне в ней нравицца, что слов меньше, чем меньше слов – на мой вкус – тем лучше. Оставить так?
Так можно оставлять, как щас? Одобрям?
– ЩА ВЕЗДЕ ИСПРАВЛЮ И К ВАМ ВЕРНУСЬ – ПАСИБИССИМО!!!
– Зашибиссимо Это Ваше Пассибиссимо! Кажется, котёнок оживает...
– Ещё подумаю, репу почешу, Вас послушаю, может, и подлечу ещё немного. Как Вам теперь?
– Ой, простите, ещё исправил.
– Ну, где там в ритме дырка-то? НУ ПАЖААААААЛСТА?
– Ястреба убрать не могу. Что с остальным, скажите, пожалуйста! Как и прежде, обнимаю Вас неграмошними объятиями. Ваш…
– Пожалуйста, не жалейте меня. А то я и правда в обморок бухнусь. Крепко держащий Вас в объятиях... И не умирайте, пока я не получу Нобелевскую премию, лана?
– Я работаю. ОПЯТЬ ПОПРАВИЛ. Я УЖЕ ЧУТОК ПОМЕНЯЛ.
– Ты на телефоне сейчас сидишь или за компом?
– За компом. Готово! Спасибо вам, моя госпожа!
– Госпожа! Прошу Вас… (излагается просьба Поэта).
– Слушаю и повинуюсь, мой господин!
– СПОКИ, ОБНИМОХИ, МА. И – ПАСИПКИ.

Можно предположить, что Поэт коверкал по-детски язык, подлизываясь к критику и помощнику, благодарил за помощь. Возможно и это. Нужно учесть одну деталь – в английском этикете любое письмо начинается со слова DEAR и заканчивается LOVE или LOVE YOU… Потому не будем обольщаться. Поэт соблюдал этикет.

Всевозможные «ГЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ» можно объяснить общей тенденцией юзеров Интернета выражать свои эмоции особым языком, олбанским, как его часто называют. Сюда же отнесём использование символов, колобков и прочей флоры и фауны Сети.

– Гы-ы-ы-ы-ы-ы-ы... тоисть Муррррррррррррррррр. Кстати, петух хотел похвалить кукушку за её жёсткий стиль. Балдею от него. Чесна.
– сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – цветочек – сердце – ну хватит дуууууцца...
– Спасибо. Долго писал? Надо переписать – сначала – цветочек, а потом – сердце. Я не дуюсь. Не имею права.
– Маааааааааааа, Вы чё из каменного века? Гы-ы-ы-ы-ы-ы-ы... тоисть Муррррррррррррррррр.
– Я пока стишок перепечатаю.
– Там Вам в подарок – спелая дыня. В стихах. Обнимаю и смакую кажое словечко Ваших комментариев. По-моему меня хотят казнить. Мааааааааааааааааааааааааааааааааааааа, забири миня отсудавааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа!!!
Да зеберите же меня в хорошие руки, ктонить! Ауууууууууууууууу!
Ну праааааааавда. Чего там у Вас стряслось?
До встречи. Напишите мне про автобус. Обнимаю, маааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа.
Высыпайтесь, набирайтесь сил. И вспоминайте иногда вашего сынулю. До завтра, маааааааааааааааааааааа!
Я тут..
– А я чую. Потому у меня и легко так на сердце. Маааааааааааааааааааа.
– Мааааааа, спасибо за турченка! У Вас что, подзорная труба тама? Муррррррррррррррррррррррррр... Хорош – в смысле под шафе? Г-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы... У нас такое случается. Маааааа, хочу в гости к Вам, – Ой-мааааааааааааааааа! Да, хорошо сказала, но в слоган не возьмёшь, ёлы-палы! Тока встал... ща похаваю и мыцца. Не убижите?
– Вы – любофффь! Не будете сматывать удочки, обещаете? Неееее?
– Не, мааааааааа, я тока с тренировки, не могу писать, не могу сидеть, всё болит, ща отдохну и вернусь, люблююююююююююююююююююю юююююююююююююююююююююююююю

Диву даёшься, как это солидный генеральный директор солидной зарубежной фирмы-представительства в России прикидывался младенцем и, как простой пацан, разговаривал с маманькой на ОЛБАНСКОМ.

Чувствовалось великое одиночество Поэта и желание уехать из проклятого места, найти семью и покой. Правда, после переписки со мною Поэт нашёл-таки пристанище, но это уже другой разговор. А пока – пока ему нужна была маманька. Это потом одна из его любимых женщин скажет: «Г.Д. Забой просил передать, что благодарен Вам за всё, что Вы для него сделали. Но Вы ему больше не нужны!» О женщины, о змеи, о язвы!!! А пока, повторяю, пока маманька была ему нужна.

– Что-то я устал от маркетинга, своего рода раздвоение личности. Хочется жить своей жизнью. Наивно, знаю.
– ГАНЯТЬБИЗНАМИРОВ – это развлечение. Выброс адреналина. Просто поединки на ковре у нас не каждый день, поэтому и живы ещё, а штангу тягать всякий раз, когда вот-вот взорвёшься – ослепнуть можно. Мне редко бывает приятно отвечать на конкретные вопросы. Странно, но как раз с Вами – тот редкий случай. Я на связи. Хорошего дня!
– Дорогая моя, любимая колдунья, ну что Вы на себя напраслину несёте? Вы – часть моей жизни. И, несмотря на заочность общения, быть может, самая главная. Вы прикасаетесь к тому, что я ни перед кем не обнажаю (не истолкуйте меня превратно). Самое страшное из отчётов позади. Я весёлый, работящий, но какой-то пустоватый. И замкнутый. Простите меня, если я не очень многословен. Кладу Вам руки на плечи. Мы танцуем. Вы дышите на меня «Беломором». Что ещё нам надо? Не обнимаю на этот раз, а держу Вас за плечи. И целую. Ваш непутёвый.
– Ваша, как Вы выражаетесь, дурь в башке – это душа поэта, художника, лунатика. Не выдавливайте её из себя. Давайте, я намечтаю Вам какой-нибудь спортивный сон, пропахший потом, усталостью и бессильной радостью? Любящий Вас всеми остатками взъерошенной души...
– Вам мой сон – домик в деревне. Мы сажаем цветы. Вокруг много диких собак и кошек. Пишем, читаем стихи. Как?
– А ДЕТЕЙ НЕ БРОСАЮТ.
– Вы меня, правда, не бросите?
– Спасибо вам, что вы меня завели. А то я правда никому не нужен. КАК ХОРОШО, ЧТО ВЫ ЕСТЬ.

– Если вы умрёте, мне кажется, я потеряю часть самого себя.
– Я думал о ваших ударах в живот и пах – у вас чудесный гестаповский стиль. Если бы я был женщиной, я бы вас полюбил, украл и увёз в тундру. Так можно или нет?
– Ну вот, вы, кажется, на меня обиделись, а я лишь хотел поблагодарить вас, что благодаря вам у меня крылья вырастают вновь. Мне вас так не хватало все эти годы.
– You are tired of hugging Staraya koryaga, aren't you?
– Not a bit. Simply fooling around. Will get back soon. Miss me, please. Be original! ))) And a burning kiss fell on her hand from the young man's lips. Love you. Yours,

– Как скоро надоест Вам эта старая карга?
– Я надеюсь, что никогда. В моей жизни не так много хороших людей. Это было бы глупо с моей стороны. Скорее я Вам надоем. Извините, что описание к паксилу Вам не выслал. Пачку выкинул, теперь только до новой покупки. Я посмотрю в Интернете. Пишите мне почаще, так иногда одиноко и грустно. Пустыня такая вокруг, Вы не представляете.
– Я зачитываюсь Вашей жизнью. Пишите мне чаще. И больше. Большими жирными кусками, хорошо? Спокойной ночи! Можно потрясти Ваши косточки? Ваш антидепрессант.
– Да, Вы мой антидепрессант. Спасибо. А когда разлюбите, я умру, и косточки сгниют где-нибудь на чужом заброшенном кладбище. Шутка.
– И буду Вам писать стихи, как маманьке...
– Спите. Целую в лоб. В лысую, бритую голову.
– Я сейчас Вас чувствую, как маму.
– А я мама и есть.

– Простите меня. Я так устал за эти дни, что попросту провалялся все выходные в постели. В каком-то ступоре. Пару раз заходил в Интеренет, но Вас там не было. Я к понедельнику уже приду в себя, надеюсь. Обнимаю Вас и целую беспечно. Ваш непутёвый…
Мне Вас очень не хватает. Читал Ваши комментарии через телефон. Я Вас люблю. Так уже хочу к Вам – сил нет! И здесь мы бум зайца выгуливать, да?
– Зайца сначала надо поймать, а потом – выгуливать.
– Дорогая моя вторая мама, у меня всё хорошо. Только что вернулся с тренировки. Ничего не болит. На флаере спортзала чудесным образом проступили четыре чудесные строчки, а потом переползли в тетрадку. Пожалуйста, берегите себя: у меня ведь кроме Вас почти никого нет. Будете моей второй мамой part time? Обнимаю Вас крепко-крепко, стараясь не поранить вaши ангельские крылья. Любящий Вас.
– Я всегда так жду Ваших комментариев. Там новое я повесил. Посмотрите? Вы моя вторая мама. Я люблю Вас очень. Ваш сынок...
– Нет, правда, я Вас очень люблю. И уже не могу без Вас. Думаю, как Вы там.
– Что делать нам втроём? ДА, я же Ваша бабушка, я и забыла. Потому я и волю в кулак собрала. Стихи, конечно, не сравнить с Вашими, но зато выстраданные.
– Я ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ. Вы моя миссис Марпл. Не серчайте на детей. Молодости всё простительно. Кроме взросления. Влюблённый в Вас простой марьинский пацаняга.
– ТОЛЬКО НЕ ЗАБУДЬТЕ ПРО ВАШЕ ОБЕЩАНИЕ.
– Курить «Беломор» и ругаться матом?
– Жить!

– Спасибо Вам, моя добрая колдунья. Интересно, а наша встреча – случайность? Сегодня до утра за компом, буду ждать от Вас весточки. Целую. Обнимаю. И крепко-крепко, сильно-сильно люблю. Сына.
– Спасибо за тонкую нить связи и интуицию, мой любимый и добрый экстрасенс! И - хорошего дня!!! Маааааааааааааааааааааааа, не бросайте хоть вы меня.
– Я не бросаю. Как я могу тебя бросить, если ты – моё дитя? Утробное.
– А я по горам да по лесам хожу. Воздухом дышу. Осенью любуюсь. Пишу. Всё так заурядно. Тихо. Спокойно. Обнимаю Вас нежно. Сынка-пресынка.
– Я надоела Вам, Поэт???
– Наоборот. Только помогаете. Я скучал по Вам. Старая баба Галя молода душой, и это – самое главное, мамань!
 
Маманьке моей второй:

ТУНДРА
Всё началось с какой-то пьяной шалости,
Боль улеглась в раскосые глаза,
В них падал снег, и нежные шаманности
Шептали небу тундры голоса.

Вздымалась грудь шатром, в ночи пылающим,
И на зубах твердеющий сосок
В щенячью душу сцеживал по-лаичьи
Безбрежной веры материнский сок.

В.В.Ф. 26.05.2009

 

Ястреб 2

Жил-был Пацан. Смешной такой. Озорной и любопытный. Птиц любил, особенно цыпушек маленьких, которые выползали по утрам из дедова сарая и клевали зерно из плошки.

Забрёл однажды Пацан в сад к соседской девочке Леночке. Был конец лета, в саду созревали на деревьях яблоки и груши, мать девочки варила на керосинке яблочный джем, и потому в саду было душно и пекло солнце. Вдруг откуда ни возьмись – ястреб!! Огромный такой, и кличка у него была – Штурман. Но Ястреб, вопреки своему титулу, нигде не изучал навигационное дело, и потому его коллеги по полётам прозвали его Ястреб Необученный.

Пацан испугался – вот сейчас Ястреб перелетит через забор и будет воровать его любимых цыплят. Что есть мочи побежал он к деду, попросил у него горсть пшена необдирного под названием «Просо» и вернулся в душный сад. Ястреб ждал его там, зная, что будет угощение. Пацан доверчиво раскрыл ладонь, протянул угощение Ястребу. Ястреб задумался на лету – брать или не брать. Брать, подсказало ему чутьё, и он со всего маху ударил клювом в детскую ладонь. Просо рассыпалось, но Ястреб продолжал клевать. Хлынула кровь. Пацан смотрел на свою ладонь и жалел рассыпанное просо.

А между тем, нещадно палило солнце. Дул лёгкий бриз, солнце палило и посылало на Землю жёлтые снежки своего естества. Снежки играючи попадали в бубны и гитары, отскакивали и летели к очередной цели пахнущими мёдом янтарными шарами. Один такой шар ударил Пацана в затылок, и Пацан грохнулся на землю. Обморок. Солнечный удар. Да ещё вид крови...

Ястреб-стервятник улетел, а пацан на всю жизнь запомнил, что Ястребы просо не едят. Ха-ха.

Идиллия

Г.Д.Л. с сыновней преданностью

Притопнула – и каблучком
Пронзила кукольное сердце.
Злись, Королева! Ветерком
Ворвись в распахнутую дверцу!

Скинь на пол, шторами плеща,
Соперниц томные портреты!
Убей – но не изобличай
Их макияж и винегреты!

А для отрубленных голов
Сплети ажурное лукошко.
Казни их! Брось в Медвежий ров!
А я пойду вздремну немножко.


Я выполнила Ваше пожелание, Поэт: «Казни их, Брось в Медвежий ров! Убей, но не изобличай!!» Убить не посмела, ибо сказано: не убий!! А изобличение разъярило кукольные сердца и чуть не убило саму Королеву. Я поохотилась. Изобличала, но не убила!!! Милосердна я.

Идиллия родового замка. Горит камин или печурка, висят портреты придворных фрейлин на стенах опочивальни, принц сидит в вольтеровском кресле, у кресла – груды силиконовых кукол с розовыми щеками и растопыренными руками. Принц лениво перебирает тушки левою рукою, в правой – гусиное перо. Перо вываливается из рук. Ах, как хочется спать!

Но чу! Огонь в печи полыхнул ярким пламенем – то королева-мать, как фурия или торнадо, врывается в опочивальню, в гневе расшвыривает кукольный театр принца, распахивает тяжёлые бархатные шторы, ветер врывается в спальню, разбрасывает фамильные портреты, на пол летят творения великих живописцев. «На кухню! Всех на кухню – готовить борщ для короля!» – вопит королева-мать.

 «Ма… – лепечет перепуганный вусмерть сын. – Ма... А где твоё вязанье – МА… Макраме?» При слове «МАКРАМЕ» королева затихает, гладит сына по головке, собирает портреты, приклеивает к ним помятые тушки фрейлин, головки со щёчками складывает в корзиночку-макраме, рядом кладёт пирожки с капустой и удаляется в сторону Медвежьего рва, где живёт ста-а-а-ренькая бабушка, чтобы отдать ей пирожки с капустой и корзиночку с головками ромашек.

Муки творчества

Раньше всех в это утро проснулось будущее светило российской поэзии. Возможно, оно и не ложилось ещё. Следуя совету друга из-за океана, будущий поэт пытался… трансформировать боль в радость. А собственно, что болело? Руки, ноги, голова? Болело сердце, то самое, в левой половине груди.

Перед глазами маячила фраза мудрой женщины: «Поэзия в трагизме быстрей даёт плоды, но цена их слишком велика».

Поэт задумался. Плоды? Да, ему нужны были плоды, и чем быстрее они созреют, тем лучше. Трагизм?? О, этого в его жизни было достаточно, надо только всё пережить заново и вставить в рамки стихов. Поэт хотел было принять лекарство, как всегда по утрам, но передумал. Зачем? Да, он болен. Но он болен счастьем. Маленьким счастьем, которое пришло к нему после долгих лет ожиданий и надежд.

Поэт решительно поднялся с ложа, надел домашние тапочки и велел служанке распахнуть окно в сад. Самому дотянуться до фрамуги было ужасно лень. Таким же ленивым был пьяный воздух за окном. Будильник прозвенел ровно в полдень, но поэт в это время уже кушал булочку с йогуртом.

После обеда заметно стало холодать. Солнце, такое ясное утром, заметно потускнело, будто ослепло разом, лучи его скользили по небу, а поэту так хотелось ощущать их тепло на своём теле! Опускался туман, пахло морозной свежестью, и чуть поблёскивал иней на едва различимых в дымке голеньких веточках берёзы.

Весна предстояла быть холодной. Она дымила туманами, и лепила под окнами облака, и застилала белёсой паутиной лужи. Лужи напомнили поэту старого-старого соседа, которого он боялся в детстве, потому что у него один глаз был затянут такой же пеленой, как эти глазастые лужи. Поэт припомнил запах хлеба, на который его матушка пролила однажды йогурт из кружки, и отправился на кухню поискать что-либо поесть.

А в это время по телефону беседовали две охраняющие его покой женщины:
– Добрый день! Хотела зайти к вам поговорить о комичности виртуального и коме реальности. Не пускают. Наш мальчик исчез. Вы не в курсе? А то в Москве крупное ДТП и пять человек погибли. Волнуюсь. На звонок не отвечает… Пожалуйста, позвоните вы. Не та ли эта кома реальности? Очень волнуюсь. Буду благодарна, если сообщите о результатах звонка.

– Здравствуйте! Мальчик просил передать вам, что с ним всё в порядке. У них по району отключили связь. Он заходил с телефона мяукнуть, что жив. Мне жаль, что вы не в курсе. Он появится. У него всё хорошо. Пишет.
– Спасибо большое. А то я уже хотела писать стих о состоянии матери, потерявшей ребёнка.
– Не волнуйтесь. Написал что-то на английском. Как-то он говорил, что вам больше нравятся его английские варианты. А я их, к стыду своему, оценить не могу. Сейчас пишет на русском что-то про весну и холода. Голос бодрый, даже весёлый.
– Большое спасибо. Его английские стихи имеют свои особенности. Спасибо вам огромное. У нас сегодня тепло и солнце.

И вот Искомый Поэт объявился – не запылился. Кому звоним???
– Всё хорошо. Я в каком-то блаженном облаке. Причины сего состояния мне неведомы.
– Это я колдую.
–  Пасипки – чесна.
– Телефон для чрезвычайных случаев, домашний... Код... Сотовый не помню, а моя… куда-то дела зарядное устройство, и он вообще отключился, не могу зарядить. Вся память в телефоне. Между прочим, когда ты превращаешься в котёнка, всегда картавишь и используешь детский язык.

– Читал Вас. Статья суперская, даже зекенская. Муррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррр.
– Зекенская – это что? Вам, котик, почесать за ушком или брюшко?
– Зекенская – это путёвая, ай-яй-яй!!! Вы даже не знаете, что бубен – это голова, а не живот. Если сделаете из меня Набокова, я сделаю из вас забойную тёлку ))))
– Обалдеть! Есть песня детская: «Барабан, барабан, мы на пузе поиграм, пузо лопнет, наплевать, под рубахой не видать». Чем отличается бубен от барабана? Лысый бубен – это скорее оркестровые тарелки, по которым можно лупить палочками или ещё там чем-то. Забойная тёлка – это что? Я понимаю, что это крутая девица, но я по комплекции и возрасту не подхожу в тёлки, разве что в коровы?
– ВЫ – ЧУДО!!! ЛЮБЛЮ ВАС!!!
– Ты тоже чудо, дорогой!!!

Утром следующего дня, таким же туманным и седым, одна женщина звонит другой:
– Доброе утро! Извините, что обеспокоила вас во время расшвыривания дел, видимо, дым коромыслом, но не могу не спросить. У вас есть любимая вещь Поэта? И, как вы считаете, какое стихотворение более его? Самое узнаваемое.
– Я знаю все его стихи. Вы тоже. Любимый – очень жестокий и пограничный RELYING. С его голосом и музыкой из фильма ужасов. Но если его слушать часто, можно заболеть и даже умереть. ТО же – посвящённое Д. TAKE ME (кстати, похоже на какую-то эстрадную песню, но я зарубежную эстраду плохо знаю). Но это не про Д. «Пацан на мосту», «Похмелье». «Неримская Волчица», о полустанке в степи и др.
– Это всё страсти, эмоции, адреналин. Они хорошие, но от них болят душа и сердце.
– Слава Богу, у него всё очень и очень интеллектуально. Думаю, что сам себя он выражает в стихотворении «Пацан на мосту».

Проснулся Поэт. Он и не подозревал, что его склоняют раненько поутру. Подошла служанка открыть окно в сад. Под окнами скопились облака тумана и пахло весной.
Поэт не удержался, чтобы не похвастать перед служанкой:
– А у меня есть хулиганский стих, который не опубликую, но вам хочу показать:

Глаза красивые не прячь (служанка покраснела до пяток) –
Мне ж голову свою не спрятать (в самом деле, голова у поэта была огромная для его роста),
Раз мне вернул её палач (служанка испуганно отшатнулась – неужто гильотина?),
Уже не снимут на плакаты (да, у поэта много постеров лежало в шкафу, оставшихся от дней молодости).
Для ВДВ я слишком стар (а сколько мне лет, кстати???),
Для худсовета – слишком молод (не ценят меня в издательствах, банят, блин),
Зато со мною можно в бар (глаза служанки заблестели)
Напиться вискаря и колы (глаза служанки потухли, когда поэт особенно смачно произнёс: «НАПИТЬСЯ»),
Или креветок наварить (служанка вздохнула – где она возьмёт креветки в туманное весеннее утро Подмосковья?),
Под рыбку расстелить газету (так креветки или рыбку?? У служанки уже крыша ехала от счастья)
И полулёжа пиво пить (а лежать на чём будем? – служанка мысленно перебирала все тряпочки и коврички хозяина),
Дивясь терпению клозета (слово было иностранное, и служанка не поняла).

     И тут поэт опомнился. Клозет был рядом, тёплый, удобный, а он ещё не посетил его… И он крикнул на бегу, почуяв неладное:

Отдать я сердце не могу,
Но голову тебе дарю я!

При этих словах служанка не вытерпела и хихикнула, представив себе, ЧТО будет делать с отрезанной головой патрона.
– Ну, КАК? – спросил поэт, выйдя из клозета.
– Вы знаете, я где-то читала, – решила блеснуть эрудицией служанка, – что голову Орфея подобрала лесбиянка Сафо, или Сапфо. Потому и остались в истории и литературе.
– А это можно публиковать или не-е-е, какаха?
Служанка потупилась:
– Ну, я не знаю… Надо только исправить опечатки.
– Серьёзно? Мне показалось, такое слабенькое – ну как шутка. Просто потом подумал разбавить драматизм и сопли одной жирной смешной какахой. Правда, тянет на прокладку?
«Откуда он узнал, что у меня?..» – служанка вспыхнула и выбежала из комнаты.

Поэту очень хотелось услышать мнение о новом стихе.
– – Я с тобой, малыш. Сухой корм на столе. Много не насыпай. Молоко в бутылочке на печке. Мама скоро в дурдом попадёт, потому что смеётся всё время.
– Да я уже сутки стихи пишу… Сами ночью написалися. А вот править стал – камня на камне не оставил. Ма-а-а, как там с ритмом? Посмотрите, пожалуйста, там нужно ещё чего почистить? Оооооочинь прааааашууууу!

Natura naturata & natura naturans

Встретилась с Ницше сегодня в призрачном Доме. Сказал: «В человеке есть два начала – тварь и творец». Перевёл с латыни на английский – creature & creator. Хотел ещё произнести на языке Заратуштры, да отказался, потому что шрифта древнего не оказалось под рукою. Потом добавил: «Каждый человек способен и должен преодолеть в себе человека-тварь и воспитать в себе человека-творца. Каждый человек должен стремиться воспитать в себе философа, художника и святого».

И, ухмыльнувшись, завершил спиритический сеанс мой так: «У каждого есть шанс выйти из своей тварной скорлупы, стать творцом и слепить самого себя. Не важно из чего – из пены, из праха, из глины, из камня. Но стать ТВОРЦОМ».

А я добавила: «ТВАРЬЮ быть легко – живи себе и песни пой, каким тебя задумали, такой ты и есть. И не будешь иным. И вода под тобой не течёт, потому как камень лежачий, а вот сам по течению уплыть ой как далеко можешь... И всё лёжа».

Творцом быть – это вам не поле перейти. Тут надо напрягаться, ваять, что называется. Себя и свою ненаглядную Галатею.

Мой милый Дориан

  Отрывок из «Повести о Шоне-скитальце».Вся повесть напечатана в журнале «Край городов», 56, октябрь 2010, стр. 11-34. ISBN 1819-7884 и 1991-7058

Шон сидел в высоком вольтеровском кресле перед горящим камином и держал в руках маленькую тетрадку в клеточку с китайским иероглифом в углах каждой страницы. Он сочинял стих. Название было простое – «La Petite Robe Noire». Камин горел ровным пламенем, распространяя запах «Шанели». Где-то за спиной Шона  шевельнулась старая фотография, когда-то служившая закладкой в книге любимой поэтессы, остро запахло ландышами. Запах исходил из почтового ящика. «Опять почта», – поморщился Шон и лениво потянулся позвонками. Тетрадь в клеточку скользнула на пол.

Позади кресла с почти засыпающим Шоном возвышался книжный шкаф из сердцевины редкого кедрового дерева. В шкафу, чуть припорошенные матовым стеклом, стояли книги. Его, Шона, книги. Книги на разных языках, изданные в разных странах, в мягких и твёрдых обложках, но с выдержанным форматом 60–90/16. На обложке каждого экземпляра – его портреты, его мускулистые руки и плечи, его голая голова с колючим ёршиком посредине черепа, его взгляд, пристально смотрящий в лицо читателя. В углу шкафа, у самой стенки, скромно ютились Бернард Шоу и Оскар Уайльд, а за ними, невидимые извне, пожелтевшие записки какой-то дамы, старой баронессы, так и не увидевшей того, кому она писала свои пылкие и прочувствованные письма. Шон хранил их на всякий случай, не выбрасывал. Чем-то они были дороги ему, от них исходил странный запах тлена и горчицы. Баронесса давно умерла и не писала больше проникновенных писем, и от этого её отсутствия в шкафу Шону было как-то не по себе.

Меж страниц книг Шона сновали женщины и мужчины. Их было много, и все они  старались поместиться на самых первых строчках, они отталкивали других и проникали в посвящения, навсегда закрепляясь на позиции приближённых персон Его Величества. Но была одна дама. Она сидела, не шевелясь, внизу страницы в каждой книге и улыбалась. Ей было смешно смотреть на всю эту суету и страсти-мордасти. Она знала точно, что её место не может занять никто, и оттого была спокойна и рассудительна.

Стих не получался. Шон почти спал. Мутными пятнами памяти в голове плавали купальщицы, падали на пол бусы и почему-то оказывались в тёмной позеленевшей воде и шли ко дну красивыми пузырями, трещало по швам маленькое чёрное платье и плакала девочка – и всё это наполняло тело Шона жгучим удовольствием и яростью одновременно. Одуряюще пахло «Шанелью», губы жёг огонь папиросы, хотя Шон уже давно бросил курить, в висках назойливо стучали каблучки, за дверью еле слышно переговаривались какие-то личности, которых Шон знать не хотел и в дом не пускал. К темени поднимался большой тёмный комок серого вещества и бился о череп словами: «Не люблю, не люблю…»

В большом, во всю стену, зеркале напротив камина отражался Шон, спящий в кресле. Когда-то мастер установил зеркало таким образом, что в нём отражался только хозяин. Чаще всего это был совершенно обнажённый юноша, с прекрасным торсом, стройными сильными конечностями и непомерно большой головой. Шону пришлось даже убрать насовсем шевелюру, чтобы голова казалась меньше. Вечерами, когда за окном зажигались огни многоэтажек, Шон задёргивал шторы, на которых были изображены огромные алые маки, и подходил к зеркалу. Резко очерченный рот, алость влажных губ и прищур глаз нравились ему более всего. Взгляд эстета скользил ниже и замечал напряжённость мышц торса, старые следы скальпеля на животе, нежные продолговатые ямки с обеих сторон чрева, penis, восхищавший его в любое время суток своей первозданной силой и красотой, далее шли ноги, великолепные ноги атлета и дискобола. Ему нравилось смотреть на своё отражение в зеркале, он гордился собою и благодарил господа за дар содомский.

Но вот в зеркале стали появляться посторонние. Поначалу мелькали женские фигуры, груди и бёдра, но их лицезрение не доставляло Шону такого удовольствия, как лицезрение собственного тела. «Пошли вон!» – сказал он однажды, и тени исчезли. В комнате стало намного свежее и просторнее. Но Шону стало скучно. Ему недоставало друга и любимого. И тут пригодилась сказка, рассказанная автором, стоящим в шкафу. «Once upon a time there was a sculptor Pygmalion by name», – говорила сказка. Шон знал эту сказку наизусть. Ему был нужен мрамор, ибо известняка, из которого он ваял фигуры раньше, в его мастерской хватало. Постоянные думы о мраморе материализовали мысль, и однажды Шон увидел в зеркале Тело. Оно сияло белизною, гладкостью материала, из которого было сделано, Оно превосходило Шона по всем параметрам, и его голова упиралась в самый край зеркала. «Кто ты? Какой ты красивый!!» – произнёс Шон и почувствовал, как шевельнулся мускул где-то внизу, под самым чревом. «Я Тело, твоё собственное Тело», – сказала фигура и вышла из зеркала. Теперь у Шона было два собственных тела. Они могли говорить друг с другом, петь песни, ругаться. Плакать и смеяться. Вместе. Это было счастье. Маленькое счастье в доме Шона.

Сейчас мраморное Тело лежало на диване и посапывало. Посапывал и сам Шон, свернувшись в вольтеровском кресле калачиком. Во сне он смотрел сны. «La Petite Robe Noire» более не волновало его. Тетрадь лежала на полу, а в голове Шона мелькали кадры зимней сказки – блестящий голубой снег, ровный лыжный след уходит в небо, впереди мчится он сам, в обличье мраморного юноши, по его следам неспешным шагом движется на лыжах тоже он сам, чуть постаревший, оставляющий позади кое-где крошки известковой породы, но всё-таки породы, крепкой, мускулистой и настойчивой породы Дорианов, создающих свой мир собственными желаниями и силой собственной мысли.

Новый Пигмалион

Человек проснулся от сильного удара в сердце. Обычно его сердце билось ровно, спокойно, а сейчас оно энергично сжималось и разжималось, бросая кровь мощными выбросами в пространство тела. Ещё не пробудившись, человек досматривал остатки сна. Красивый, очень красивый юноша стоял перед глазами. Длинные тёмные волосы, пронзительный и нежный взгляд, тёмные плечи, чуть прикрытые балахоном, и блестящее украшение, серебряная цепочка на шее, свисающая на оголённую грудь. Человек встал, налил молока из стоящей на столе кринки и выпил залпом. Образ не уходил. Он дразнил своим взглядом и смуглой белизною торса. Человек взял в углу зубило и молоток и стал работать. Он был скульптором, у него было много заказов от вельмож, он должен был успеть сделать всё.

Работа не ладилась. Молодая женщина несколько раз входила в мастерскую, предлагая молоко и инжир, но скульптор взглядом приказывал ей уйти. Он бил молотком по зубилу, пытаясь вспомнить черты знакомого вельможи-заказчика, но из-под зубила появлялись черты юноши, виденного во сне. Вот уже готовы лоб и глаза, вот уже тёмные волосы обрамляют лоб и ложатся мягкими волнами на плечи. Скульптура растёт вверх, скульптор опускается всё ниже и ниже, стремясь изобразить шею и грудь юноши. Женщина принесла лепёшки и сыр, в кувшине подала вино. Человек отпил из кувшина и вновь принялся за работу. Цепочка на груди юноши требовала ювелирной работы, и человек решил передохнуть. Он вышел в сад, стал смотреть на небо и деревья, но не видел ни неба, ни деревьев. Он видел витиеватые узоры будущей цепочки, старался мысленно соединить звенья так, чтобы они казались живыми, воздушными.

Цепочка удалась на славу. Красивый юноша из сна смотрел нежно и пронзительно на скульптора и, кажется, усмехался. Человеку приходилось работать сидя, потому что торс юноши стремительно рос вверх, а скульптор всё склонялся и склонялся к земле, чтобы его глаза были на одном уровне с тем кусочком торса, над которым он работал. Женщина принесла мясо и душистые травы. Она добавила при этом, что у них больше не осталось запасов еды, и надо бы отнести заказы вельможам. Скульптор ничего не ответил. Он был занят обдумыванием обработки живота и спины юноши, он хотел, чтобы эти детали выглядели живыми и дышали.

Красивый юноша больше не смотрел на скульптора. Он знал точно, что тот завершит дело достойно. Юноша смотрел в небо и усмехался. Скульптор принялся за бёдра и ноги своего творения. Он никогда в своей жизни не испытывал такого душевного трепета, такого внутреннего удовлетворения, как сейчас, когда обрабатывал мягкими прикосновениями своих рук заготовки, полученные от движений молотка и зубила. Спина скульптора согнулась почти пополам, потому что ему приходилось лепить ноги огромного колосса, который вырастал из-под его молотка и зубила. Старая женщина несколько раз приносила перепелиные яйца и дикий мёд, но скульптор был сыт духом творчества, он уже обрабатывал ступни колосса.

Пальцев было десять. Пять на одной ноге и пять – на другой. Скульптор отшлифовал каждый суставчик, каждую косточку, особо любуясь ровными пластинками ногтей колосса. И вдруг он почувствовал странную усталость. Работа подходила к концу. Он выполнил свою задачу и веление своего сердца, которое когда-то, много лет назад, разбудило его ранним утром. Колосс стоял гордо, высокий и прямой, а у ног его ютился маленький, высохший от старости и голода скульптор. И тут колосс впервые что-то почувствовал. Он опустил глаза книзу и увидел несчастного скульптора, который, обняв ступни своего детища, распростерся бездыханным у ног его.

CREDO, QUIA ABSURDUM. Верю, потому что абсурдно… (отрывок из «Повести о Шоне»)

Шон и Родригес возвращались из салона на новеньком блестящем мотоцикле. Пацан сидел впереди, и ветер щекотал ноздри Шона терпким ароматом колючего ёршика на голове Родригеса. Он заранее смаковал подробности будущего интима и сочинял новый стих: «Люблю обнять и рухнуть в пустоту, не покарябав руки о коряги… Подняться и помедлить на мосту, окурком целясь в тающий кораблик… Люблю, как с губ пацаньих перегар сползает в грудь лавиною чадящей, по локоть несмываемый загар и грешников, о грешницах скорбящих…» Была весна. Середина марта. Сердце пело, и прохлада утра кружила голову. Мотор ревел, Шон сочинял: «В моём саду давно растаял снег, и тополя, весенним ветром пьяны, раскачивают небо, как во сне… Вам от меня – пурпурные тюльпаны», – Шон прокричал последнюю строчку девушке в голубом берете, шарахнувшейся от пролетающего мотоцикла. Он был пьян, пьян свободой и весной. «К чёрту всех! К чёрту доктора, к чёрту Мадам с её договором (кстати, что там было, в договоре?)». «Я выспался за годы плена, натосковался, отхворал, в кровь истесал себе колена, пока в пыли тебя искал…»

Шон развернул мотоцикл у гаража и быстро соскочил с сиденья, чтобы открыть двери. В лучах весеннего солнца на задней стенке гаража что-то блеснуло. Шону стало интересно. Он приблизился. Это было зеркало. Рядом – два прямоугольника с глазом внутри. В зеркале отражался Шон. Его правый глаз был окружён тёмным кольцом – последствия давнишней спортивной травмы. Да, это был он, Шон. Постаревший, похудевший, с ввалившимися скулами и горящим взглядом. Он надавил на зеркальную дверь, и она подалась. Впереди были ступеньки, круто уходящие вверх. Шон пошёл. Несколько спиральных поворотов – и Шон очутился в комнате, которая всегда была для него закрыта. Камера Обскура, тайная комната доктора. За лабораторным столом сидел Паук. Это был сын Чёрной Вдовы, стерилизованный доктором Доном и потому не представляющий интереса для Самки. Паук работал, выполняя все инструкции гостя из Европы, консультанта по биохимическим процессам головного мозга. Тоненькой пипеткой он набирал чёрную жидкость из резервуара, закапывал её между строчек лежащих перед ним текстов и поливал жидкостью картинки клипов. Жидкость мгновенно превращалась в цифры, бесконечные ряды цифр, несущих в себе информацию ЛИБИДО. Цифровые команды тут же запускались в мировую сеть. Шон понял. Вот почему его стихи имеют такую силу, вот почему все девушки страдают и плачут, вот почему они шлют ему любовные письма и, не получив ответа, пытаются покончить с собой. Выходит, это не Он, Шон, имеет власть над ними, а какая-то чёрная мерзкая жидкость!!!

Шон осмотрелся. Паук не замечал его, поглощённый магическим процессом преобразований. Шон приблизился к резервуару. Вглубь уходили тонкие шланги, идущие от какого-то существа в углу комнаты. Шон приблизился. Это была Чёрная Вдова, та самая, что бросилась на Шона в самом начале его жизни здесь, в Центре. Вдова жила. Но, боже мой, что с ней стало!!! Она была вся оплетена верёвками из прочной паутины, она не могла двигаться. Она могла только генерировать свою слюну и свои генитальные выделения. Так решил доктор, и так решил учёный консультант из Европы. Они недавно прибыли из города Х., где участвовали в симпозиуме по проблемам использования выделений насекомых и пауков и слушали доклад биохимика С. о силе выделений паука Чёрная Вдова, превышающей силу ВИАГРЫ в сотни раз. Однако доктор С., по словам консультанта, не рассматривал проблемы побочных действий препарата и противопоказаний. А между тем, доктор ДОН и его коллега заметили, что превышение нормы потребления секрета Чёрной Вдовы вызывали у пациентов побочные явления – агрессию, злость, зависть, ревность. В других лабораториях наблюдались случаи самоубийств и насилия. Но ничего этого Шон не знал. Ему стало мерзко и страшно.

А между тем мохнатые щупальца Вдовы вытягивались по направлению к Шону, прочные верёвки ослабевали под силою природного инстинкта. И вот она уже свободна, и вот она замерла перед прыжком, смертельным для Шона. «Ах ты, сволочь!» – Шон вложил всю свою молодецкую силу в пинок, и когда Вдова упала, обрушил на неё весь свой гнев, всю злость и страх, заключённые в одном резком движении ступнёй. Раздался хруст, из Чёрной Вдовы брызнула во все стороны чёрная вонючая жидкость, залепила стены и экраны мониторов. Стены задымились и стали лопаться, экраны погасли и стали взрываться. Паук упал замертво, а Шон, круто развернувшись, бросился вниз по ступеням.

Только бы успеть, только бы успеть! Он выскочил из гаража и крикнул Родригесу, как собачке: «Ко мне!» Родригес повиновался, они уселись на мотоцикл и рванули с места. Позади горел Центр, лопались и взрывались мониторы, метались в ужасе пациенты, выла от боли Пчёлка, и пытался поймать свои научные записи в этом хаосе огня и пепла доктор ДОН. Шон летел на полной скорости. Вот он, «Открытый шлагбаум перед идущим поездом», вот он, благословенный миг адреналина!!! Асфальт кончился, и мотоцикл рванул в синее небо, в запахи весны и черёмухи. «Люблю обнять и рухнуть в пустоту…» – пронеслось в голове Шона. Больше он ничего не слышал и не видел. Видели остолбеневшие прохожие – на светлом небе над крутым обрывом тёмным силуэтом падал сверху мотоцикл с двумя тесно прижавшимися друг к другу фигурками. И, конечно, никто не слышал, как на другом конце земли, далеко от этого города в этот самый миг одинокая старая женщина записывала в тетрадь своё новое стихотворение:

О! Как прекрасно восполнять страницы
Судьбы, ушедшей в Никуда,
Подняться в небо гордой птицей
И, озирая города,
Деревья, скалы, море, реки,
Паря над сутолокой дня,
Вдруг рухнуть вниз, отверзнув веки,
И прокричать:
 «Люблю тебя!..»

 
                Танец Шона. Коллаж Чесноковой Г. Д. ( GALAVERA)

Может быть

Lore
Самое гениальное произведение скульптора Пигмалиона известно лишь мне. Жаль, что не сохранила. Вовкина ко мне просьба растормошить Муркет. Когда ей было плохо.

Galavera
Да, Муркет – это моя кличка в студенческие годы. Растормошили и бросили на дороге. Чтоб прохожие пинали и пальцем показывали. Чтоб шкура высохла и истлела, а глаза до сих пор кровоточили. Лора! Грех на твоей душе!!! Как избавляться будем???

Жаль терять друзей, особенно тогда, когда они уходят по-английски, без предупреждения и объяснения причин ухода. Самим не догадаться ни в жизнь!!!
И ещё – Лора первая оценила мою повесть о Шоне (первую часть). Спасибо ей.
 
«Вот так повесть!!!
Какой ослепительный блеск! С той стороны, где я, раздаются стоны, подвывание, ликующие вопли, а также звуки потирания ладоней, прыжков до потолка, сшибания предметов при кружении ещё какого-то тела (не моего ли?)... Ох уж эти шанельные поленья! Не от них ли такой угар?!!» 

«Продолженья!!! Хорошо, что их пока мало, Шонов. Пугает меня их мир)), но текст великолепен до жути». Юлиана

«Любочка! Лора! Юля!!! Спасибо за прочтение и отзыв. Здесь переплетаются мотивы и образы нескольких авторов – О. Уайлда («Портрет Дориана Грея»), Б. Шоу («Пигмалион»), Дж. Килти («Мой милый лжец») и последние стихи Забоя. Он же – Дориан. Он же – Шон.

Жаль, что не прочтёт вторую часть, которую я считаю более удачной. В первой – романтика любви и страдания. Во второй – жуткий сюрреализм и даже современный концептуализм, в котором ничего не смыслю. Однако интуиция меня ведёт так, как ей надо. Это не я пишу. Это она – интуиция».