Огромный туристический автобус «Исудзу» с симпатичной львиной мордой на борту, довольно урча и пофыркивая, полз в гору по узкому шоссе. С правой стороны в окно заглядывали сочные темно-зеленые ветви разлапистых криптомерий, с левой, обрамляя глубокое ущелье, уступами уходила вниз сланцевая стена. Облако, похожее на отдыхающего дракона, прильнуло к дальней вершине. Два коршуна мирно кружили над ущельем, время от времени резко планируя вниз на широко раскинутых крыльях. Там и сям среди густой хвои мелькали белые чаши лепестков сякунагэ. Солнце играло в мириадах нитей прозрачной паутины, растянутой меж ветвей. Когда поднялись еще выше, показались рощицы низкорослых сосен в окружении мелколиственных дубов и кленов, затрепетали призрачной дымкой розовые шатры запоздалой сакуры, а по косогорам замаячили редкие полосатые столбики карликовых берез.
В автобусе звучала распевная вкрадчивая мелодия, и несколько молодых голосов стройно выводили какой-то трогательный текст, стараясь поспеть за бегущей строкой. На маленьком экране монитора разворачивалась драма рисованного видеоклипа в стиле журнального комикса. Хотя слов разобрать было нельзя, нехитрая история несчастной любви талантливого художника и обаятельного, но ветреного циркача проступала из лубочных картинок. Циркач не выдержал испытания – променял мужскую дружбу и беззаветную верность на пухлые девичьи прелести своей партнерши-акробатки. И вот номер под куполом закончился трагедией. А влюбленному юноше остались только слезы.
Всеволод сидел впереди, за водительским креслом, и не видел поющих. Ностальгическая мелодия сладко растекалась в воздухе, обволакивала, обдавала теплой и пряной волной, напоминая о чем-то далеком, полузабытом. Он запрокинул голову, вглядываясь в картинки на экране. Три плоские печальные фигуры медленно брели в голубой дымке.
“Намида, намида, намида-а-а!”- грянули с чувством студенты.
«Кажется, “намида” – это и есть “слезы ”. Без слез здесь ничего не обходится. Странно, - подумалось Всеволоду, - откуда взялась такие темы в репертуаре караокэ для наших первокурсников? Неужели это из экскурсионной программы? Или кто-то захватил с собой любимый диск? Отличный выбор! Кто же это? »
Всеволод оглянулся, посмотрел на своих спутников. Автобус был полон. Черные и темно-рыжие головы четырьмя ровными рядами тянулись вглубь салона. С непривычки студенты казались все на одно лицо, и это молодое смуглое лицо, будто размноженное компьютерной графикой, пристально всматривалось во Всеволода из серых подголовников десятками раскосых глаз. Он невольно внутренне сжался, но тут же понял, что смотрят вовсе не на него, а на подвешенный экран монитора.
Рядом, на передних сиденьях, разместились преподаватели русской кафедры – все четверо в светлых трикотажных рубашках “поло”, бесформенных слаксах и громоздких китайских кроссовках. Двое увлеченно пели вместе со студентам и легонько отстукивали такт припева по подлокотникам. Сосед Всеволода, сухопарый, костлявый и скуластый Косуги, заметив, что русский обернулся, счел невежливым промолчать.
- Вам нравится песня, сэнсэй? – спросил он с одесской интонацией.
- Да, - односложно ответил Всеволод и отвернулся. Косуги ему был глубоко не симпатичен. Услужлив, аккуратен, как компьютерный сервер, с вечной приклеенной улыбкой, открывающей пару лишних, наросших сверху клыков. Из зубастого рта всегда попахивало тухлятиной. Подтекающая слюна сообщала его вежливому оскалу плотоядную заинтересованность. Вихляющая походка и неестественно развинченные жесты придавали каждому движению нарочитую вялую развязность, которой, видимо, надлежало любоваться. Косуги изучал российскую экономику, но говорить на эту тему не любил, а на другие, очевидно, не умел. На кафедре Косуги добровольно вел все делопроизводство, получая странное удовольствие от перекладывания бумажек и оформления компьютерных файлов. Что-то было в этом существе без определенного возраста и пола то ли от изрядно пожившей дворняжки, то ли от крысы-мутанта из фильма по Стивену Кингу.
Мощные динамики выплеснули новую волну сладкой музыкальной истомы, пробуждая в подсознании бессвязные, разорванные образы, которые мягко и властно связывал воедино оживший на экране рисованый клип. На сей раз в роковом любовном треугольнике вовсе не оказалось дам...
Автобус неожиданно накренился на крутом вираже и плавно покатил под гору, оставляя позади гладкую ленту шоссейного серпантина. Промелькнул синий дорожный указатель с белыми кучками иероглифов над расходящимися в разные стороны стрелках. На развилке автобус устремился влево, плавно скользя по зернистому асфальту, и вскоре впереди показалась небольшая долина с какими-то стекло-бетонными павильонами возле огромной автомобильной стоянки.
- Куда же мы едем? - Всеволод обращался к своему постоянному опекуну Кудзуо Мияме, сидевшему по другую сторону прохода, но Косуги немедленно перехватил инициативу, пользуясь случаем пообщаться с именитым гостем.
- Мы зе вам говорири, сэнсэй, - заметил он с мягким упреком. – Мы едем в Каруидзава. Там всегда отдыхает наша интеректная эрита. Ретом очень прохрадно. Там дачи, отери, пансионы. Красивое озеро. Водопад. В ресу много диких птиц и зивотных. Красивые бабочки. Есть ритературный музей. Много материаров о Кавабата Ясунари, Хори Тацуо и других насых крассиках. А сейчас мы остановимся ненадорго посмотреть вуркан Асама и место изверзения. Это отень интересное место. Застывсый вурканий рава. Называется Они-но осидаси. По-русски, наверное, Чертов понос...
- Чертов выброс. Очень страшно зловещее, я бы сказал, просто демоническое зрелище. Такой японский Помпей. Мы сюда каждый год привозим студентов, - вежливо поправил Мияма, показывая рукой куда-то за окно.
По-русски Мияма говорил лучше, чем Косуги, стремясь к плавности и изысканности, но слова и выражения подбирал с трудом, складывая их, как кубики, в предложения. Голос у него был красивого бархатистого тембра. Сложных грамматических конструкций Мияма избегал, старался не делать в речи серьезных ошибок, что удавалось ему редко, но все недостатки искупались риторическим пылом профессора. Вот уже десять лет он вел передачу “Поговорим по-русски” на учебном канале телевидения, хотя сам при этом старался изъясняться только на родном языке. Впрочем, его коллег это не волновало. На кафедре он пользовался большим авторитетом как знаток русской словесности, утонченный стилист и плодовитый литературный переводчик.
Мияма Всеволоду нравился. Это был единственный собеседник, с которым на кафедре можно было поговорить о чем-то, кроме еды и погоды. Русскую литературу, живопись и музыку Мияма любил истово и самозабвенно, как может любить только азиатский интеллигент в первом поколении. В отличие от большинства коллег, чья зашоренность повергала Всеволода в безысходное уныние, Мияма вчуже интересовался Фрейдом, Юнгом, Фроммом в размере энциклопедических статей, при случае любил щегольнуть именами Деррида или Ортеги-и-Гассета, хотя сочинений философов ни на одном языке, разумеется, никогда не читал.
Впрочем было вполне очевидно, что Мияма вообще не читал ничего другого, кроме довольно внушительного списка произведений своих русских кумиров, начиная с Пушкина и кончая Всеволодом Черновым. Как-то он объяснил, что курс мировой литературы просто отсутствовал в японских программах школьного и университетского образования, а наверстывать упущенное в аспирантуре было уже некогда – надо было штудировать Достоевского и Чехова. Тем не менее, кое о чем Мияма знал много, может быть, даже слишком много. По его словам, завистники на кафедре не прощали ни малейшего успеха, ревнуя к его талантам и многочисленным публикациям. С ранней юности он избрал загадочную русскую душу объектом поклонения и считал себя апостолом истинной веры, хотя до крещения дело не дошло. Других конфессий он не признавал и ко всем прочим культурам мира, включая отечественную, относился со снисходительным безразличием. Перестройку, гласность и все мутации последующего десятилетия Мияма однозначно воспринял как победу разума над невежеством, свободы над бесправием, и теперь упивался буйной вседозволенностью неподцензурного русского духа. Спрятав подальше портреты классиков, он с энтузиазмом подбирал новые иконы для своего рабочего кабинета.
Именно Мияма и пригласил Всеволода преподавать у них на кафедре после одной бурной вечеринки в Москве, когда под утро они брели вместе осенними бульварами из мишкиной мастерской со Сретенки. В состоянии романтического подпития Мияма был словоохотлив, сентиментален и трогательно лиричен: объяснялся в любви и дружбе, цитировал Достоевского, потом перешел на Цветаеву, которую, правда, переврал. Закончил он неожиданно:
- Сева, нам вас очень надо иметь! Очень! Вы нужны миру! Особенно японским аудиторам. Вы самый русский талантливый писатель конца века... Здесь вас так не понимают. Только некоторые... Вот вчера Бабакин называл вас золотарем от литературы, и он правый! Да, вы золотарь! Ваши рассказы - настоящее червивое золото! Я плакал, когда читал “Завтрак каннибала” и “Ночи Белоснежки”. А ваши “Оргии на скотобойне” я перечитывал пять раз! Мы все должны идти к вашим мастерписам по нужде! Я многое их уже переводил и еще буду переводить. Ваш последний роман “Синюшный потрох” – это же мастерский пис всех времян! Такого мир еще ни от кого не получал. Вы поднялись выше Толстого, выше Достоевского, выше самой Пупянской. Как это у вас говорят... - да, “неглинка”! Настоящая неглинка! Вам должны были дать Букера или хотя бы Антибукера. А я бы вам дал премию Акутагавы. Вы для меня – идеал писателя, и человека тоже, русского человека и писателя! Все ваши замыслы я хотел бы во...воглотить. Как это у Блока... Давайте мы их вочеловечим вместе! Сева, приезжайте к нам преподавать... на год... нет, на два! Я все устрою хорошо. Вы не пожалуетесь! Студенты будут прекрасно рады! Это будет очень бобоюдовыгодно!
Всеволод хмельных излияний всерьез не принял, но расчувствовался, взял японского гостя за руку, и оба сбежали с Рождественской горки к общественному туалету, который, конечно, оказался закрыт.
Через три месяца пришло приглашение. А еще через два месяца Всеволод уже летел джаловским рейсом в Токио. Японский учебный год начинался с апреля. А через неделю после торжественной церемонии все тридцать шесть студентов первого курса русского отделения и пять преподавателей должны были отправиться в горный отель с ночевкой. Накануне Мияма, заглянув к Всеволоду в кабинет, сказал, что брать с собой буквально ничего не надо – все, вплоть до спального халата, выдадут на месте. Угощение заказано, а об остальном должны позаботиться сами студенты.
- У нас это называется «ориентация». Ну, неформальное посвящение в русисты. Такая инициатива, - со смущенной улыбкой, словно извиняясь, объяснял Мияма.
-Инициация? – поправил Всеволод.
-Да-да, я хотел сказать - инициация.
- И что же вы там делаете? Рассказываете что-нибудь о России? О русской культуре?
- Ну да, и рассказываем тоже.
- Видео показываете, наверное?
- Да, и видео иногда. Но не это главное. Мы все общаемся – преподаватели и новые студенты. Узнаём друг друга лучше. Любуемся горами. Выпиваем вместе, поем, рассказываем о себе. Познаем отчасти тайну русской духовитости. Вы же знаете, как для нас, японцев, важен коллектив. Мы со студентами должны стать одной командой.
- А танцы есть?
- Нет, у нас танцевать не приняли. Все стесняются.
- Неужели никто не танцует? В восемнадцать лет?!
- Понимаете, Сева, - задумчиво протянул Мияма, - тут у нас не совсем так, как на Западе или у вас, в Москве. Студенты очень скромные, за стенкой. Стесняются сделать что-нибудь неправильно. Вы уже заметили, наверное, они и на уроках почти не отвечают. Боятся. По сравнению с вашими московскими первокурсниками они еще ребенки. Очень наивные, чистые, за стенкой... В них еще очень сильно это... коллективное бессознательное. С ними надо много работать. Их еще надо перестроить для настоящей жизни.
- Почему за стенкой? – подумал про себя Всеволод, но тут же догадался. – Ну, хорошо, значит они все у вас тут безнадежно инфантильны? Спиртное до двадцати лет употреблять запрещено, об экстази и марихуане никто не слышал, из азартных игр только маджонг, курить в туалете, а любовью заниматься по Интернету?
- Нет, - серьезно возразил Мияма, - нет, не совсем. Правда, по закону алкогольные напитки и табак до совершеннолетния, то есть до двадцати лет запрещены, но они немножко нарушают. Пиво вообще как алкоголь почти не считается. Его даже по телевизору рекламируют молоденькие девушки. Но мы не возражаем, если они иногда попробуют что-нибудь покрепче. Курить тоже не побраняется. Насчет марихуаны у нас строгий контроль, а экстаза, конечно, можно пытать и другим способом. Может быть, и через Интернет.
- Значит, секса у вас нету? – Всеволод знал, что шутит плоско. Мияма впрочем шутки не воспринял, ответив с некоторой обидой в голосе:
- Почему, секс есть, и не только по Интернету. Хотя у нас часто ищут пен-френда, а потом с ним начинают любовь. По переписке. Это считается очень романно. Женятся обычно поздно, близко к тридцати. До этого встречаются... раз в две недели или в месяц. Однако у нас все по-другому, не так, как в России. Очень много традиций – и в любви тоже.
Всеволод вспомнил, что рассказывала ему в Москве девушка Маша, ублажившая за свою короткую жизнь не одного японца, и поверил.
– Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать! – снова плоско сострил он, и снова невпопад. Мияма посерьезнел, выпрямился и почти официальным тоном, с сознанием какой-то нешуточной внутренней ответственности, произнес:
- Скоро увидите!
На этом беседа оборвалась.
Автобус наконец медленно сполз в долину и покатил к просторной парковке перед цилиндрическим стеклобетонным павильоном. Мияма привстал, снял с крепления микрофон у кресла гида и громко произнес несколько слов, обращаясь к студентам. Реакции не последовало. Всеволод догадался, что объявили расчетное время отъезда.
- Сколько мы здесь пробудем? – спросил он.
- Не больше часа. Вы не волнуйтесь, я буду все вам показывать. Это действительно стоит смотреть! Такого вы нигде больше в Японии не найдете. Наш Помпей!
В голосе японца звучало такое самодовольство, будто он лично дирижировал извержением вулкана, удачно похоронившим под раскаленной лавой горную деревушку. Всеволод знал, в чем дело: ему рассказывал лектор-американец из соседней квартиры. В центральном этнографическом музее Токио как раз проходила привезенная из Италии выставка “Помпеи – наше прошлое”, и преподавателям Кайдая были выделены скидочные профсоюзные билеты. Выставку посетили многие, так что теперь вполне естественно было ожидать сравнений. Последние сто с лишним лет, как заметил американец, комплекс заниженной самооценки преследует японцев вопреки всем их достижениям. Ведь здесь даже лучшего отечественного драматурга называют “японский Шекспир”. Сам Всеволод на выставку пойти не успел, но в Италии три года назад его свозили из Неаполя в Помпеи, так что тоже было с чем сравнить.
Студенты побрели ко входу, разбившись на мелкие группки. Преподаватели тем временем чинно потянулись к закусочной, где красовалась в витрине исполинская банка пива “Кирин”. Судя по всему для них это был далеко не первый визит на Чертов выброс. Всеволод надвинул пониже на глаза бейсболку и двинулся вслед за Миямой, который уже призывно кивал от кассы.
“Японский Помпей” представлял собой весьма мрачную картину. Асфальтовые пешеходные дорожки были проложены между вздыбленных черных глыб застывшей лавы, покрывавшей все вокруг в радиусе километра. Можно был отчетливо проследить путь лавы от склона горы Асама до злополучной деревни, о существовании которой сейчас ничто не напоминало. Посреди этого лунного пейзажа, словно на небольшом островке, высился буддийский храм, воздвигнутый в память жертв страшного извержения. Серая черепичная кровля и красные стены с колоннами неуместно ярким пятном маячили в черном озере перекипевшей магмы. Рядом, под деревянным навесом разместился колокол в форме перевернутого стакана. Студенты группами фотографировались на ступенях храма, растопыривая пальцы буквой V. Среди камней ничего не росло. Только две стрекозы, слившись в воздушном соитии и сладострастно подрагивая, парили в прозрачном мареве.
Сходства с Помпеями Всеволод не обнаружил, но зрелище было завораживающее. В расчищенных и реставрированных Помпеях лишь пояснения гида да музейные экспонаты в виде человеческих фигур напоминали о страшной судьбе обитателей города. Все прочее мало отличалось от руин других античных городов, разбросанных по югу Европы. Здесь же лава лежала сгустками на месте хрупких домов из дерева и бумаги – лежала в первозданной красе, нисколько не изменившись, почти не тронутая рукой человека.
- Вот, - заметил риторически Всеволод, с картинным жестом оборачиваясь к Мияме, - жили люди на этом месте, наверное, сотни лет. Растили рис, женились, детей рожали. И вдруг за какие-то полчаса их не стало… Как это у вас сказано:
Звонят колокола в обители Гион –
Тщету людских надежд вещает этот звон...
Мияма ссылки на «Повесть о доме Тайра» не услышал. Возможно, не узнал в русском переводе.
-Да, буквально за каких-нибудь полчаса, - подхватил он. - Извержение началось в полночь, и жители ничего не успели соображать. Спаслось всего несколько человек. Дайсидзэн но тикара – страшная сила стихии. Что мы можем против нее? Даже сейчас... Вон, видите курится дымок над вершиной? Вулкан пока спит, но когда-нибудь снова проснется. Кто знает, может быть это будет еще через сто лет, а может быть, сегодня ночью.
- В Помпеях погибло гораздо больше людей, - зачем-то сказал Всеволод и спохватился. Чтобы загладить неловкость, он пошутил: - В Помпеях на улицах мертвого города висят указатели. Один указывает дорогу к лупанарию. Наверное, многие там и нашли последний приют.
- А что такое рупанарий? – смущенно осведомился Мияма. – Наверное, не русское слово?
Ему, видимо, стоило больших усилий задать этот вопрос, обнаружив перед гостем вопиющее невежество.
- Слово латинское, и означает оно “бордель”, - пояснил Всеволод, проклиная себя за неуклюжий юмор, прелесть которого собеседник явно не готов был оценить.
Мияма неожиданно оживился:
- Правда? Да что вы говорите? У нас тоже были в городах рупанарии, очень большие, целые кварталы. Их запретили только после войны, но не совсем. Ведь это так романно – погибнуть в рупанарии от лавы и пепла! Это так прекрасно, пассионарно! И это так по-русски!
Последнее заключение застало Всеволода врасплох. Он никогда не представлял себя погребенным под струями раскаленной лавы вместе с девами веселья и их случайными партнерами. Хотя, может быть, японец прав. Это и впрямь по-русски – вот только, жаль, в России вулканов нигде ближе Камчатки не сыскать. А то, пожалуй, стоило бы попробовать!
- Сфотографируемся в память, - предложил Мияма, вытаскивая из кармана серебристый электронный аппаратик с экраном видоискателя.
- Конечно, - с готовностью отозвался Всеволод и достал свой, купленный за восемьсот йен в привокзальном киоске. Мияма помахал рукой двум девочкам, грызшим картофельные чипсы на веранде храма. Обе тотчас же вскочили и, мелко семеня, слегка загребая вывернутыми внутрь носками тапочек, устремились к сэнсэю. Мияма повелительно ткнул обеим по аппарату и бросил отрывистую фразу. Девочки дружно закивали и, отбежав метров на пять, застыли в позе подобострастной готовности.
Мияма неторопливо вынул расческу, поправил пробор в вороной подкрашенной шевелюре, снял толстые очки и откинул голову назад, распрямив сутуловатые плечи. Всеволод впервые заметил, что его приятель высок ростом и довольно красив – какой-то непривычной, азиатской мужской красотой. Мияме было за сорок, но выглядел он, как и многие его соплеменники, лет на десять моложе. Гладкая матовая кожа туго обтягивала чуть приподнятые скулы. Длинные густые ресницы обрамляли необычный разрез слегка раскосых глаз в форме тыквенного семечка. Прямой, с чуть заметной горбинкой нос, резко очерченные капризные губы и округлый подбородок придавали лицу выражение мечтательной задумчивости.
Девочки, открыв рты, уставились на своего сэнсэя, которого так часто видели на экране телевизора, а он благосклонно улыбался им – или, скорее, объективу. На заднем плане чернели скалы, вдали высилась пирамидальная круча спящего вулкана. Сизый нимб - то ли облачко, то ли разметанная ветром струйка дыма – нависал над вершиной. Всеволод подошел, обнял Мияму за плечи и попытался выдавить из себя улыбку, но почему-то не смог. Мияма, не оглядываясь, скомандовал – девочки нажали на кнопки и, приблизившись все тем же крысиным шагом, с поклоном вернули аппараты.
- Ну вот, - многозначительно произнес японец, посмотрев наконец на Всеволода, - теперь у нас обоих останется память японского Помпея. Для меня это будет очень историческое фото. А сейчас нам пора – все пошли к автобусу. Нас, наверное, уже ждут.
От Чертова выброса до отеля оказалось не так уж близко. Когда автобус со львом прошелестел шинами по пандусу отеля «Тэнгу», солнце уже клонилось к горизонту, озаряя призрачным багряным сиянием гигантские площадки для гольфа, поросшие изумрудной газонной травой. Аллея могучих криптомерий вела к небольшому двухэтажному рёкану от самого шоссе. Над входом красовалась полутораметровая маска с длиннейшим, слегка вздернутым багровым носом. Глаза маски были чуть прищурены, плотно сомкнутые губы растянулись в улыбке Джоконды. Всеволод где-то уже видел эту рожу – наверное, в каком-нибудь сувенирном ларьке. Во всяком случае он помнил, что так выглядит японский горный леший тэнгу, от которого можно ожидать любых проказ, вплоть до сексуального домогательства.
Портье встречал гостей у широко распахнутой двери, согнувшись в почтительном поклоне и часто приговаривая сквозь зубы: “Ирассяимасэ, ирассяимасэ!”. Студенты шли мимо с дорожными сумками, не замечая его и оживленно болтая. По обычаю, обувь оставляли в ячейках при входе, надевая взамен пластиковые шлепанцы с эмблемой-маской на носке.
Номера были распределены заранее, ключи лежали на стойке. Студенты, разбившись на пары, поднимались по лестнице на второй этаж мимо внушительного бара с кирпичным камином и компактным электронным пианино в углу. Над камином висела еще одна маска тэнгу – раза в два меньше первой.
- Сева! Идите сюда. У нас номер двадцать восемь, - послышался голос Миямы сверху.
Всеволод оторвался от стенда с рекламными проспектами и быстро зашагал на зов, внутренне ругая себя за неожиданно проявившуюся суетливость, которой раньше как будто бы не наблюдалось. По дороге он наступил на ногу подвернувшейся некстати девице и та, тихо ойкнув, отшатнулась к перилам.
В номере было чисто, прохладно и пусто. Из-под плотного абажура в форме бумажного фонарика лился неяркий свет – часы показывали около шести, и на улице уже стемнело.
Как и все горные отели такого класса, гостиница “Тэнгу” предлагала клиентам интерьер старинного японского рёкана с небольшой добавкой современного электронного оборудования. Из крошечной прихожей, где надлежало сбросить шлепанцы, за раздвижными бумажными перегородками открывался вид на строгую комнату почти без мебели, застеленную толстыми соломенными татами. Противоположная стена с широким раздвижным окном была полуприкрыта занавесом. Прямо в окно упиралась снаружи вырванная из полумрака тонкая ветка клена в мелких ажурных листьях На циновках стоял низенький столик с короткими, будто нарочно отпиленными, ножками. Рядом валялись две плоские квадратные подушки с тусклым орнаментом. В одном углу размещался на полу маленький телевизор, в другом – миниатюрный холодильник. Со стены подмигивал зеленым глазом включенный кондиционер. Больше в номере ничего не было: ни душа, ни туалета, ни умывальника.
- Где же спать? – мрачно поинтересовался Всеволод, уже предвкушая ночь на жесткой соломе. Вместо ответа Мияма эффектным рывком отодвинул еще одну бумажную переборку в левой стене с картиной, изображавшей ветхую хижину на утесе. За ней в громадном шкафу аккуратной стопкой были сложены тюфяки и одеяла по крайней мере на пять человек.
- Что, мы ожидаем гостей? – пошутил Всеволод. Комната была площадью всего в восемь татами и едва ли могла вместить больше двоих, при том, что матрасы и одеяла со всем оснащением , очевидно, следовало класть на пол.
Мияма, как всегда, ответил на полном серьезе:
- Может быть, и гости зайдутся, но пока мы будем вдвоем. Вы знаете, в рёкане принято спать вот на этих матрасах, на футонах. Обычно, если заезжает семья, все спят на полу рядом – когда двоем, когда троем, а бывает, что и шесть человеков – если дети или бабушка с дедушкой.
- Почему же бабушка с дедушкой не снимут соседний номер? – искренне поразился Всеволод, представив себя на месте счастливого главы семейства, рядом со старичками.
- Очень дорого, - лаконично пояснил Мияма. Для нас нет, потому что большая профсоюзная скидка. А у всех прочих накидка. Тут платят за каждого стояльца по двести пятьдесят долларов за ночь. Потому что рёкан считается фишенибельный. А если два разных номера, то дороже. Правда, с ужином и завтраком. И вообще у нас такой обычай – чтобы вся семья вместе...
- И где же вся семья моется? Куда она ходит, так сказать, по нужде?
- Ну, в настоящем японском рёкане все умываются и чистят зубы в коридоре. Там много кранов. Всем хватит. Очень удобно. Купаться, конечно, идут в фуро – это как баня. Здесь прекрасное фуро – знаменитый источник с минеральной водой. Есть купальня для мужчин и для женщин. Мы потом пойдем. Туалет общий, тоже в коридоре. А какую нужду вы имеете в виду? У нас обычно стояльцы рёкана ни в чем не нуждаются.
- То есть как туалет общий? – не понял Всеволод.
- Ну, так – мужчины и женщины вместе.
- Значит, у писсуара я и моя Маша? – не удержался Всеволод, слишком поздно вспомнив, что ирония здесь неуместна. К счастью, Мияма и на сей раз остроты не оценил.
- Да, вы, например, у писсуара, а Маша в кабинке. Когда заходите, свои тапочки оставляете у входа и надеваете резиновые, общие. В кабинке надо садиться лицом к ручке спуска. Мы очень уважаем наши туалеты. Удобно и рациально. Если есть выбор между европейским туалетом и японским, я всегда выбираю отечественный.
- Пожалуй, это правильно, - одобрил Всеволод, - к тому же патриотично. - Он вспомнил, что уже посещал такой совмещенный туалет в одном токийском музее, но решил, что это какой-то запасной, может быть, служебный. Во всяком случае, тогда ни одна дама не составила ему компании. Оказывается, все-таки не запасной...
- Раньше в Японии все туалеты были такие, - охотно пояснил Мияма. Сейчас, конечно, многое изменилось, но мы очень дорожим нашими традициями. А рёкан – это большой комплект замечательных традиций и обычай. Вы еще увидите. Студентам всегда очень нравится. Здесь всем нравится. Улет от цивилизации.
- Да мне тоже нравится, - уверенно заявил Всеволод. Я всю жизнь мечтал провести ночь в таком месте. Чтобы все было традиционно, по-японски: на татами, в фуро, с рикшей и с гейшей, конечно. В общем, с улетом. Ладно уж, пусть будет совмещенный туалет в коридоре.
- Ну, гейш тут нет, - заметил Мияма тоном продавца в мясной лавке, - но с некоторыми нашими традициями вы сможете знакомиться сегодня. Если захотите. Вы русский писатель, и вам такой случай должен быть очень ценный. Нам тоже, - закончил он для чего-то неуклюжим комплиментом.
;;Из коридора донесся хохот и приглушенный девичий визг.
- Студенты идут купаться. И нам пора, - с глубокомысленным видом прокомментировал Мияма. - Вы готовы, Сева?
- Разве мы идем сейчас, а не перед сном?
- Нет, у нас такой обычай. Сначала мыться, потом на ужин. И ужин продолжается в дружеская вечеринка. Тоже традиция. Но сначала надо переодеться. Вон там - ваше домашнее кимоно, юката. Пока мы моемся и ужинаем, горничная постелит футоны. Когда вернетесь, можете сразу крепко спать. Но сегодня у нас немножко другая программа.
Всеволод покорно скинул брюки и рубашку, стянул носки, запахнул на животе просторный хлопковый халат в мелких белых ромбах по синему полю и подпоясался длинным кушаком. Вслед за Миямой он достал из стенного шкафа виниловый пакетик с зубной щеткой и маленьким махровым рушничком величиной с носовой платок. Чего-то явно недоставало в этом комплекте.
- А где же полотенце? – озадаченно спросил Всеволод.
- Вот оно, - королевским жестом указал на рушничок Мияма, и, подхватив свой пакет, решительно двинулся к двери. Всеволоду оставалось только сделать то же самое.
Они спустились на первый этаж, прошли по длинному вестибюлю и оказались у входа в купальню, разделенного перегородкой пополам. Над каждой половиной свисал с перекладины четырехугольный кусок полотна, надрезанный снизу, с двумя разными иероглифами. Всеволод уже встречал такие знаки в городе на туалетах, но значения до сих пор так и не запомнил. Пришлось пропустить вперед Мияму, который важно прошествовал в мужскую раздевалку. Там уже толпилось человек семь студентов в полном неглиже. Их одинаковые халаты были аккуратно разложены в плетеные корзинки на полках. Построившись гуськом, они готовились зайти в помывочную, но, увидев старших, немедленно остановились с явным намерением уступить дорогу.
Мияма не торопясь опустил в корзину юкату и снял трусы, обнаружив скромные мужские достоинства коричневатых тонов, выглядевшие особенно смуглыми на белом фоне. Он был хорошо сложен, но совершенно не спортивен – на безволосом теле под тонкой кремово-белой кожей не прорисовывалось ни единого мускула. Правда и костей не было видно. Линии груди, узких плеч, спины, рук и ног плавно перетекали друг в друга. От живота, опоясывая талию, тянулась припухлая складка. Вся эта ухоженная мягкая плоть напоминала блюдо из соевого творога тофу, присыпанного посередине, по низу живота, сушеными волокнами морской капусты.
Всеволод быстро разделся, чувствуя себя неуютно в компании студентов. Он был одного роста с Миямой, но намного шире в плечах, с рельефом еще заметных мышц, приобретенных когда-то в баскетбольной секции. Грудь, руки и ноги были покрыты густым рыжеватым пухом, что, видимо, японцев, забавляло, как и его длинные, с проседью, медно-каштановые волосы, совсем светлая борода клинышком на крупном подбородке и такой же островок растительности в подбрюшье. Всеволод всегда считал свою внешность довольно благообразной, но тут ему было слегка не по себе. Он вспомнил, что в этой стране европейцев еще не так давно называли “рыжими варварами”. Правда, парни и девушки на улицах буквально через одного были выкрашены точно в такой же медно-каштановый цвет, да вот и среди этих студентов двое ярких шатенов, а один - так просто блондин...
“Ну да, - пришло в голову Всеволоду, – вот почему они на меня так смотрят. Они же узнают оригинал, так сказать, архетип. Ту самую модель белого человека, под которую они мимикрируют неизвестно зачем. Как будто сто лет бурного технического прогресса и небывалое экономическое чудо так и не сумели уравнять эту страну с великими державами Запада, придать нации чувство биологической полноценности. Как будто весь этот островной рай, вся эта грандиозная марсианская цивилизация недействительны без удостоверения личности в виде крашеного скальпа. Н-да, комплексуем...”
Тем временем Мияма, миновав декорированный ратаном предбанник, отодвинул матовую стеклянную переборку, взмахнул белым рушничком, приглашая Всеволода пройти первым, и бодро произнес: “Икоо ё!” Вслед за ними молча гуськом шли студенты, слегка прикрывая полотенчиками причинные места.
Фуро оказалось внушительным залом, отделанным цветным гранитом. Пол был выложен плитами дикого камня, плотно подогнанными друг к другу. Глыбы покрупнее живописно обрамляли небольшой водопад, низвергающийся, казалось, прямо с горы у правой стены в огромный бассейн с горячей водой. У левой стены сантиметрах в сорока от пола протянулся ряд кранов с параллельными душами на длинном шланге. Над каждым краном висело зеркало и стояли на полке по три флакона: с мылом для тела, шампунем и кондиционером для волос. Очевидно, мыться предполагалось только сидя. В стороне были составлены низенькие четырехугольные пластиковые табуреточки и круглые деревянные шайки. Аккуратной стопкой лежали длинные синтетические мочалки ярко-желтого цвета.
Вместе с Миямой и студентами Всеволод ополоснулся под душем и, никого не дожидаясь, сквозь клубы пара направился к бассейну. Там уже сидело трое в расслабленных позах, с белыми рушничками в виде компрессов на головах. По атлетическому смуглому торсу и плотной щеточке усов легко было узнать весельчака, завзятого бейсболиста и, как шептались на кафедре, лучшего друга Зеленого Змия Танабэ, специалиста по радикальной фракции правого крыла русского радикального народничества. Танабэ, судя по всему, опоздал родиться лет на триста – оттого и выпала ему карма стать университетским профессором, а не бесстрашным самураем, верным телохранителем сёгуна. Вторым был, конечно, Молчалин-Косуги. Третий, сидевший в дальнем углу, у самого водопада, Всеволоду был почти не знаком. Фамилия его была Охаси, и преподавал он как будто бы историю России. Мияма как-то шепнул, что никаких научных публикаций за Охаси сроду не числилось. За несколько минут общения с почтенным доцентом в университете Всеволод обратил внимание на странную особенность: о чем бы тот ни говорил, речь его была пересыпана ухмылками и усмешками, словно он собирался пересказать собеседнику серию новых анекдотов. При этом Охаси ни одного анекдота, видимо, не знал и русский юмор воспринимал чисто по-японски – с радостным непониманием.
Все трое вежливо кивнули, приветствуя гостя, а Танабэ даже слегка всколыхнулся, как бы освобождая для вновь прибывшего место. Впрочем места в бассейне было человек на двадцать, не меньше. Всеволод заглянул через гранитный бортик в воду и увидел дно все из того же дикого камня. Бассейн был совсем не глубок – не бассейн, а просторная купальня. Вода казалась мутной, насыщенной белой мучнистой взвесью, - должно быть, с большой концентрацией минеральных солей и серы. Танабэ приветливо улыбался и манил к себе кошачьим жестом – перевернув кисть пальцами вниз.
Всеволод смело шагнул через бортик – вода доходила до середины бедра. Первое впечатление было вполне определенным: он попал в ад и будет теперь вариться здесь до скончания веков за все свои земные прегрешения. Сразу же вспомнилась кухня в московской хрущобе и мама, случайно опрокинувшая на брюки маленькому Севе кастрюлю кипятка.
- А-а-а-а! – завыл он не своим голосом, забыв о приличиях.
- Ха-ха-ха-ха! – отдалось под сводами зала. Это студенты, не удержавшись, хохотали у него за спиной, прикрывая ладонями рты. Мияма и Танабэ укоризненно прикрикнули на них.
- Это ничего, сэнсэй, - мягко сказал Танабэ со смущенной улыбкой. – Очень горячо, да? Сначала, конечно, шок. Даже больно кожу, да? Такая традиция. Но мы привыкли. Потом будет приятно. Вы тоже скоро телом будете привыкать. Просто входить надо постепенно. К традиции надо привыкнуть. Телом. И душой тоже. А теперь уже ничего не делаешь. Надо только ждать немного. Скоро станет совсем хорошо, как в русской бане. Теперь уже надо садиться – и все.
Ноги по-прежнему невыносимо жгло, но шок действительно прошел. Вода была, наверное, градусов сорок пять. Всеволод осторожно пошевелился, переступил с ноги на ногу и стал медленно погружаться, инстинктивно закрывая рукой пах, как будто это могло чему-то помочь. Ему было стыдно за свою слабость. Опустившись на камни, он еще долго не решался поднять глаза на соседей.
Мияма и студенты между тем осторожно зашли в купальню и рядком расселись вдоль бортика. Все молчали. Только изредка у кого-нибудь вырывалось со вздохом: “Ацуй нэ!” Всеволод не знал, что это значит, но догадаться было не трудно. Через десять минут два студента не выдержали и отправились под холодный душ. Остальные все так же сидели, погрузившись кто по горло, кто по плечи, кто по грудь.
Всеволоду по-прежнему казалось, что он в аду и варится в кипящей сере, но странно – это больше его не пугало. “Ведь миллионы грешников уже сварились точно так же за все века существования человечества. И ничего...” - меланхолично размышлял он, вытянув ноги, откинувшись головой на прохладный бортик. Сизый пар в неверном свете фонарей клубился над клокочущим водопадом. Исчезло прошлое, померкло будущее, осталось лишь это призрачное настоящее: затерянный в японских Альпах отель, бьющий из расселины в камнях горячий ключ, влажное облако тумана над головой. Всеволоду стало хорошо, очень хорошо...
- Сэнсэй, сэнсэй! – Мияма встревоженно тряс его за плечо. - На первый раз хватит. Надо предохраняться. Пора выходить, пожалуйста! Мы все уже выходим.
Действительно в купальне уже никого не осталось – все усердно поливались из душей, смывая сернистый налет. Всеволод, превозмогая навалившуюся слабость, встал и, шатаясь, вылез из бассейна. Кожу уже не жгло, но голова кружилась, а к горлу подкатывал противный ком. Мияма довел его до душа, посадил на пластиковую табуретку, включил холодную воду. Жизнь постепенно возвращалась.Он долго растирался мочалкой, плескал в лицо ледяной струей, сладострастно отфыркиваясь. Минут через пять Всеволод понял, что окончательно пришел в себя.
В предбаннике царило праздничное оживление. Гудели мощные фены. Рассевшись на плетеных стульчиках перед длинным, во всю стену, столом с огромным горизонтальным зеркалом, студенты шумно перебирали расставленные флаконы с жидкостью для волос, лаком, гелем, тоником, лосьоном для лица, одеколоном, увлажняющим кремом. Рядом в прозрачных стерилизаторах чернели гребни и щетки для волос, в розовых пластиковых коробках грудами лежали зубные щетки в виниловых чехольчиках, фитильки для ушей, одноразовые бритвы «Бик». Не было видно только банных полотенец – все обходились маленькими мокрыми рушничками. “Традиция,” – понял Всеволод.
Преподаватели компактной группой расположились в дальнем углу предбанника. Они занимались своим туалетом вдумчиво и неторопливо, время от времени лениво переговариваясь.
- Обсужаем программу на вечер, - коротко пояснил Мияма, заметив, что Всеволод прислушивается, пытаясь уловить знакомые слова.
- А во сколько ужин?
- Начнем в восемь, а дальше как получается. Программа у нас большая.
- И что же в программе?
- Увидите. Я же вам говорил, инициация. А вас, Сева, мы хотим попросить вот что. Скажите студентам несколько слов о русской литературе, культуре – ну, и вообще о России. И о себе, конечно. Они ведь никогда не видели раньше живого русского писателя. Для них это уникальная повозка.
- В каком смысле?
- Ну как же, им ведь удивительно повезло! Вы будете их учить, приобщать их к русской духовитости. Они должны это запомнить на веки веков и передать своим потёмкам. Вот для чего вы нам так нужны! Вы будете для них как чудовищная икона.
- Чудотворная?
- Я хотел сказать “чудотворная.”.
- А-а, – протянул Всеволод. – В голове у него еще слегка шумело и в ногах ощущалась предательская слабость. - Да, конечно. Я скажу что-нибудь. Только они ведь по-русски не поймут.
- Вы не волнуйтесь, мы все будем переводить. Но главное, чтобы они видели, слышали, обнимали и осязали живого русского литератора.
- В каком смысле “обнимали и осязали”?
- Ну, это я так, в переносимом смысле. Просто чтобы они приобщались к телу и духу русской культуры, к самой ее эссенции, которая у вас в крови. Ведь тело очень много значит! Тело – это челло, инструмент, который озвучает дух! Мы на вас очень надеемся. Вы, как живой носитель русского языка, русской культуры, будете играть очень важную роль в нашей инициативе.
- Инициации.
- Да-да, инициации. Видите, как наши познания еще несовершенны. Всю жизнь мы, японцы, других учим, сами учимся – а все равно дураками помрем, не так ли? Просто мы, наверное, очень неспособны к языкам.
Мияма добродушно осклабился, показав крепкие желтоватые зубы, и стал завязывать пояс халата, располагая узел с правой стороны. Всеволод не решился ни о чем спрашивать, предположив, что так диктует традиция, и постарался завязать свой тем же манером. Вместе он вышли в вестибюль и поднялись в номер. Всеволод заглянул в холодильник и вытащил две банки ледяного пива “Эбису”, но Мияма вежливо отказался.
- Мне нужно аранжировать программу вечера, - серьезно заметил он. – Это очень важное дело, так что надо быть в норме.
- В форме?
- Я хотел сказать, в форме. Но вы, Сева, пейте, не стесняйте.
- К ужину, наверное, надо переодеться? Выход во фраках?
- Нет, - озадаченно возразил Мияма, - мы ведь не захватили с собой фраков, а здесь их не выдают на прокат – только юкаты. И вообще, у нас в рёкане по традиции во фраках не ходят. На ужин пойдем в юката.
- Не может быть! – поразился Всеволод. – На праздничный ужин прямо в спальном халате?!
- Да, в юката. В рёкане все обычно ходят в юката. Понимаете, Сева, рёкан – это не обычная гостиница, это такой домашний отель. Вы должны себя чувствовать как дома, даже лучше – потому что дома у вас может быть жена, которая вам надоела, дети, которые шумлят и шалуют, а здесь ничего этого нет. Мы все отдыхаем, релаксируем, купаемся в онсэн, смотрим телевизор, немножко рефлектируем, выпиваем – в общем, занимаемся тем, чем нам приятно, и с тем, с кем нам приятно.
- Ясно, - сказал Всеволод, хотя связь между спальным халатом и ужином все равно оставалась за гранью его понимания.
- Сейчас будем отправляться. Не забудьте сходить в туалет. Я уже сходил.
- А что, разве около ресторана нет туалета?
- Есть, но выйти во время церемонии считается неприлично. У нас, например, ученый совет в университете продолжается иногда пять-шесть часов. И все сидят – потому что выйти считается неприлично. Так что лучше подготовиться заранее. Традиция.
- Спасибо, - сказал Всеволод и подчинился традиции.
Торжественный ужин был сервирован в банкетном зале под названием “Ран”. Мияма шепнул, что это означает “Орхидея”. Кроме их группы в отеле, судя по всему, отдыхающих не было. Администрации тоже не было видно. Только трое девиц из прислуги сновали с подносами и столиками на колесах, да несколько студентов волокли ящики и сумки, в которых что-то подозрительно звякало. У входа в зал красовалась целая грядка снятых шлепанцев, из чего Всеволод заключил, что об индивидуальном пользовании этим интимным видом обуви не может быть и речи. Пожав плечами, он, вслед за Миямой, скинул свои тапочки в общую кучу и босиком шагнул к двери.
Банкетный зал - как и положено в настоящем рёкане - был выдержан в чисто японском стиле. Пол, выстланный желтоватыми циновками-татами с коричневыми кантами, лучился чистотой. По периметру зала на тощих подушках чинно расселись студенты в одинаковых темно-синих халатах с ромбами. Они сидели в позе сэйдза – поджав колени и выпрямив спину, положив руки на бедра. У девушек длинные распущенные волосы еще отсвечивали влагой после купания. Перед каждым стоял низенький столик-поднос с набором блюдечек, мисочек, розеток и чашек. В левой части зала на небольшом подиуме, также окантованном циновками, располагались места для преподавательского состава. Там же примостился в уголке музыкальный центр для караокэ, увенчанный декоративным шаром из овальных серебристых пластин. Посередине на видном месте стоял странный пузатый цилиндрический предмет в соломенной упаковке, а поверх него лежало нечто вроде большого деревянного молотка. Над подиумом в лакированной коричневой раме висела причудливо исполненная каллиграфическая надпись из четырех черных иероглифов непонятного содержания. На противоположной стене, нарушая строгую архитектонику зала, маячила эмблема отеля – маска тэнгу с непристойно-багровым носом.
Рядом с подиумом были составлены горкой полдюжины ящиков – должно быть, со спиртным. Всеволод вспомнил разговор о наивных детях “за стенкой” и улыбнулся. Танабэ, Косуги и Охаси приветливо улыбнулись в ответ. Мияма взял его под локоть и они вдвоем торжественно прошествовали через зал к своим местам.
Косуги встал, оправил халат и взял в руки большой эстрадный микрофон на батарейках. Сглатывая слюну, слегка пришепетывая от волнения, он торопливо сказал несколько слов, видимо, объявив о начале вечера, и сразу же передал микрофон Танабэ. Тот уже стоял рядом, заложив одну руку за пояс халата, а другой молодецки оглаживая усы.
- Сёкун! – обратился Танабэ к собравшимся с решимостью адмирала Исороку Ямамото, объявляющего о начале атаки на Пирл-Харбор, - сёкун!..
- Друзья! – перевел вполголоса Мияма. - В этот торжественный день мы собрались в Каруидзаве, чтобы познакомиться получше. Потому что нам предстоит провести вместе не только этот вечер, но и ближняйшие четыре года. Вы только что поступили в один из самых престижных столичных вузов, университет Внешних Сношений. Наш Кайдай, - зачем-то повторил Мияма по-японски с чувством затаенной гордости.
В стенах нашего университета учились великие делатели японской культуры: Кабатэй Тэйнэй - писатель и переводчик, основоподложник нашей кайдайской школы русистики, Макихара Коя, наш великий поэт-цимболист, Сибаки Юкио, замечтательный современный прозаик, Инохара Тиэко, известная эссейка и много разных. Все они питались плодом русской духовитости. Теперь мы наследили славные достижения многих поколений и за нами наследят другие! Только на нашей кафедре вы станете настоящими людьми, мУжами и женАми, достойными великой русской культуры Толстого, Достоевского, Чехова и Чернова. Мы вам в этом будем помогать – уже сегодня.
Танабэ приостановился, сделал паузу и, описав рукой широкую дугу, направил указательный палец в лоб сидящему рядом на коленках Всеволоду.
- Конохито да! – изрек он, - Конохито ва росиа но кокоро, росиа но тамасий да ё!
- Вот этот человек есть душа России! Его романы открыли нам, чем дышит современный россиянин, – дрожащим от волнения голосом перевел Мияма. – Душа России сегодня с нами. Так выпьем же за то, чтобы жить душа в душу! Кампай!
Мияма еще не успел закончить перевод, как Танабэ, бросив микрофон, схватил деревянную кувалду и с силой опустил ее на крышку бочонка в оплетке из рисовой соломы. Доски треснули и разошлись. Прозрачная влага выплеснулась на подиум. Четверо японцев по очереди зачерпнули из боченка деревянными чарками, но пить не стали. Всеволод последовал их примеру. Подоспевшая пара дюжих коренастых парней, не похожих на первокурсников, подхватила боченок за свисавшую лямку из рисовой соломы и резво поволокла по кругу.
- Кампай! – настойчиво и громко повторил Танабэ. Студенты дружно подняли маленькие полые кубики из досок криптомерии с налитым в них сакэ. Низкие своды огласились зычным ответным кличем: “Кампай!” Всеволод пригубил, не испытав особого удовольствия.
- Слово нашему дорогому русскому гостю! – объявил Танабэ без малейшего перерыва. – Я буду переводить.
Всеволод глубоко вздохнул и вышел на середину сцены. В халате с ромбами, босиком, с квадратной деревянной чашей в руке, он казался себе ряженым, но студенты смотрели из зала во все глаза и не думали улыбаться.
- Я всегда... мечтал... о Японии, - сказал он чуть запинаясь, мучительно распределяя слова, как всегда в минуты волнения, – но никогда не думал, что попаду сюда. У нас была... закрытая страна. Никто никуда не ездил – кроме номенклатуры. Вы всегда... могли говорить все что угодно, ездить куда угодно. А мне оставалось только писать... у себя в андеграунде. И печатать меня не хотели – цензура у нас была, полиция нравов! Ни свободы слова, ни свободы любви, ни свободы совести. Нам все запрещали... нас самих запрещали..., но мы все равно выжили, пробились сквозь асфальт. И вот теперь я здесь, с вами, а они там... – он махнул рукой, указывая под ноги. - Вот вы читаете..., переводите мои романы, которые изданы в России. Вы их по-настоящему чувствуете. Прекрасно! Это раньше мне говорили, что я утопил... в дерьме... нетленные ценности великой русской литературы и виртуально отымел все, что в ней движется. А хоть бы и так! Потому что не тварь я дрожащая, а право имею! Новая литература имеет право на всё – это литература великого плюрализма. Как говорили Бурбоны или, может быть, Тюдоры, “Бог и мое право!” Эпоха тоталитаризма в культуре кончилась. Для нас нет вечных ценностей, кроме нас самих. Для нас нет законов, запретов..., правил поведения! Мы делаем в литературе и в жизни то, что хотим – где угодно и с кем угодно, в любое время... и в любом месте. Мы сами себе все позволили. Так выпьем за нашу и вашу свободу - свободу действия!
Танабэ, закончив непростой перевод, охотно провозгласил: “Кампай!”
- Кампай – эхом откликнулся зал. Мияма подошел к Всеволоду и растроганно обнял. - Вы сказали то, чего мы ждали от вас, - значительно произнес он.
- А теперь закусим, друзья! Итадаким-а-а-ас!– весело пропел Танабэ с нисходящей интонацией и сам опустился на подушку. Легкий треск пронесся по залу. Студенты разламывали не разомкнутые в торце палочки-хаси, снимали крышки с чашек и мисок. Слегка расслабившись, все с любопытством рассматривали сложную композицию на своих подносах. Там и впрямь было на что посмотреть.
Столики были у всех одинаковые, хотя у студентов и преподавателей явно различались сервировкой. Перед Всеволодом стоял поднос из темного лакированого дерева дзельквы с двумя поперечными подставками, что делало его похожим на изящную кукольную табуретку. Посередине с внутренней стороны располагалась продолговатая четырехугольная тарелочка из ноздреватой глазурованной глины с маленькой жареной рыбкой, вызывавшей острую жалость своим печальным видом.
- Это аю, настоящая горная форель, - пояснил Мияма – но ее надо есть потом. А это маленькая закуска, цумами: квашеная редька-такуан, морковка, баклажанчик, огурки и еще разное – всего по чуть-чуть, только познать вкус. А вот это соленые вакамэ – как это, водорастения, и комбу, океанская капустка. Тут на блюдечке очень вкусный молюск хамагури – он сырой, но, кажется, что вареный. А к нему папоротник прямо из сибирской тайги. Деликатность!
- А это что? – с сомнением спросил Всеволод, показывая на крупную рогатую раковину рапана, к которой прилагалась длинная тонкая деревянная спица с заостренным концом. Рапанов он в детстве сам ловил в Черном море, но, конечно, не для пропитания.
- О, это же садзаэ! – радостно констатировал Мияма, для верности похлопав раковину по ребристому боку. - Деликатность!
- А-а, я так и думал, - промямлил Всеволод, который за несколько дней пребывания на японской земле не успел еще привыкнуть к местным деликатесам. Он взял в руку рапан и сделал вид, что ковыряет в нем спицей. Моллюск внутри был ни жив, ни мертв и ощущал, наверное, почти то же, что Всеволод. Мияма тем временем сноровисто разделался со своим и, смачно прихлебывая, отпил из деревянной лаковой чашки, отложив в сторону крышечку. Всеволод с изумлением услышал такие же чмокающие и хлюпающие звуки по всему залу. Спрашивать было неудобно. Да и не нужно. “Традиция!”- понял он и сам отпил из чашки с громким фырканьем. Мияма и Танабэ покосились на него и с ухмылкой кивнули в знак одобрения. В чашке оказался суп неопределенного вкуса с плоскими макаронами и коричневыми червячками на дне.
- Это суп из печени угря, – заметил Мияма, утираясь бумажной салфеткой. – Легкий и нутрийный. Мужчинам особенно полезно. Мы очень любим. Такое угощение у нас называется кайсэки-рёри, праздничный стол. Обычно блюда подают по очереди, с подагрой, но иногда можно без очереди. Сегодня мы заказали все сразу, чтобы не беспокоить зря хозяев. Как видите, они расставили приборы и ушли. Так что мы в этом флигеле совсем одни, никто нам не мешает немножко расслабляться.
- А в каком смысле “с подагрой”? – не понял Всеволод.
- Ну, просто их подогревают.
- Попробуйте сасими, сэнсэй, - авторитетно посоветовал слева Танабэ. – Здесь ассорти: магуро, курагэ, хотатэ, хамати, ну и масу, конечно.
- Да, как же без магуро и масу! – оценил Всеволод. Пересилив себя, он взял палочками темный кусок свежеразделанного тунца, макнул, посмотрев на Танабэ, в соевый соус с хреном и отправил его в рот. Опыт посещения японского ресторана в Москве не помог – ничего, кроме отвращения, он все равно не почувствовал.
Мияма взял палочками с тарелки кусочек сырой, твердой и прозрачной белесой плоти, жестом показывая Всеволоду, чтобы он следовал примеру.
- Очень свежая ика, морская каракатица, - пояснил он. – Правда она совсем без вкуса, но нам очень вкусно, очень! Не хуже, чем медуза. Попробуйте.
Всеволод нехотя взял в рот продолговатый, отдающий сырым кальмаром студенистый ломтик и замер, пытаясь подавить нахлынувшую тошноту. А Танабэ тем временем с радушной улыбкой уже подавал ему что-то округлое в черном игольчатом панцире.
- Что это?! – от ужаса Всеволоду удалось сглотнуть каракатицу не жуя.
- Как что? Уни, конечно!
Всеволод узнал морского ежа, но не мог себе представить, каким способом это животное собирается украсить праздничный стол. Его знакомство с морскими ежами ограничивалось несколькими очень болезненными занозами от засевших в пятке игл на одном хорватском пляже. Танабэ, должно быть, понял, что без инструкций не обойтись.
- Это очень просто, - сказал он. - Уни еще жив. Вы берете хаси и едите все, что там внутри. Такое лакомость.
Проглотив икру живого морского ежа и справившись еще с одним рвотным позывом, Всеволод решил, что больше его уже ничто смутить не в силах, и успокоился. Но, как оказалось, преждевременно.
Мияма жестом фокусника извлек откуда-то из-за столика деревянную доску, на которой что-то билось и трепетало.
– Специально для вас, - сказал он, - наивысшая деликатность!
В доску была воткнут длинный металлический вертел с насаженной на нем головой вниз в виде паруса крупной рыбой – абсолютно живой и хорошо приготовленной к употреблению. Рыба, судя по всему, была очищена от чешуи и нарезана кусочками, которые висели на небольших клочках плоти, не нарушая красоты композиции и целостности фигуры. Рядом на доске были разложены ломтики лимона, веточки зелени и желтые венчики маленьких хризантем. Впрочем, рыбе эта утонченная аранжировка, видимо, была не по вкусу, так как она отчаянно корчилась и трепыхалась, пытаясь избавиться от вертела.
- Итадакимас! – благоговейно прошептал Мияма и отщипнул от рыбы кусочек. Всеволоду оставалось только сделать то же самое. С нечеловеческим усилием он положил нежный лоскутик в рот, наблюдая агонию морского окуня. Мияма, смакуя, сидел с закрытыми глазами и неторопливо шевелил челюстями.
- Послушайте, - сказал Всеволод с отчаянием, - а что же мы все едим и почти ничего не пьем? Хоть бы сакэ налили, что ли! Водки, насколько я понимаю, у нас не запланировано. Как-то не по-русски получается.
- Совершенно правильное примечание! – серьезно ответил Мияма.
- Да-да, не по-русски! – поддержал Танабэ.
- Сегодня все должно быть только по-русски, - неожиданно вмешался Охаси с нехорошей ухмылкой.
- Значит, надо давать по-русски! Давай-давай! – взвизгнул Косуги, брызнув слюной.
Мияма сделал знак рукой, и два студента, разливавшие недавно бочонок сакэ, подскочили к подиуму. Мияма наклонился и шепнул им что-то, слегка хлопнув обоих по макушкам. Парни, отвесив поклон, подошли к пирамиде картонных ящиков, сняли верхний и распечатали металлические скрепы. В ящике оказалась “Столичная”. Тем временем Мияма поманил еще одного старшекурсника и стал что-то объяснять ему, плавно жестикулируя. Тот внимательно слушал, сидя на коленях чуть склонившись вперед и время от времени шепотом приговаривая: “Хай, хай, хай.” Последние слова Мияма произнес резко и требовательно, махнув рукой в сторону зала. “Хай!” - выдохнул дюжий старшекурсник и удалился, бесшумно скользя по циновкам.
Танабэ повозился с музыкальным центром, и внезапно из мощных динамиков полилась приглушенная томительная мелодия - “Подмосковные вечера”. Всеволод улыбнулся: уж эти японцы! Трогательные, наивные и такие любящие – любящие Россию и русскую песню, любящие свою сырую рыбу, любящие его, Всеволода, только за то что он, русский писатель, маститый лидер постандеграунда, готов подарить им частицу своего таланта... Нет, все-таки какое невероятное везение – попасть в Японию, увидеть своими глазами эти горы, эти храмы, этих чудесных простодушных людей, разделить с ними стол и кров. Хочется забыть героев-монстров из собственных новелл, навсегда выбросить из головы весь этот дикий паноптикум, окунуться с головой в чистую стихию японской поэзии, начать жизнь с начала. Как там сказал какой-то средневековый японец:
Немного мне надо:
один понимающий друг
для умной беседы
да один пейзаж по соседству,
чтобы только им любоваться...
Старая, приторно задушевная песня, неожиданно возникнув под сводами горного рёкана, воскрешала в памяти Всеволода всю ту бестолковую, давно минувшую, казалось, канувшую в никуда жизнь, которой маялись и безмерно гордились несколько поколений его осовеченных предков. Забытые друзья детства вереницей прошли через зал. Показались на мгновение в вырезе окна оставшиеся в Москве жена Маша и дочка Ксюша, с которыми он не виделся после развода. Ему стало мучительно больно за бесцельно прожитые годы, его жег позор за подленькое и мелочное прошлое, ему хотелось, умирая, сказать: “Вся жизнь, все силы были отданы хрен знает чему, борьбе хрен знает с чем и хрен знает за что! В самом деле, много ли человеку надо? Краюшку хлеба да каплю молока, да это небо, да эти облака. Немного сырой рыбы, пучок водорослей, горстка риса да чашка зеленого чая. И доброе слово в придачу. И еще вот эта старая душевная песня”.
Всеволод привстал на татами, с трудом высвобождая затекшие ноги, и огляделся. В зале произошли странные перемещения. Сидевшие по периметру студенты расположились в новом геометрическом порядке. Каждый второй выдвинулся вперед вместе со столиком и повернулся лицом к своим соседям, так что одинаковые халаты образовали орнамент из равносторонних треугольников на светлом соломенном полу. Студенты все так же сидели поджав колени, выпрямив спины и обмениваясь редкими фразами вполголоса. Посередине каждого треугольника стояла бутылка “Столичной”, уже наполовину разлитая по деревянным чаркам.
Танабэ поднял с пола микрофон и роскошным баритоном затянул:
Не слышны в саду даже шорохи,
Все в нем замерло до утра...
Бегущая строка латинской транскрипции показалась на экране монитора. Танабэ взмахнул рукой - и весь зал подхватил:
Есри бы зунара ты, как мине дороги
Эти ретние вечера-а...
Мелодия плыла, растекалась в воздухе, заполняла зал, выплескивалась наружу – и, казалось, готова была заполнить собой все эти черные лесистые горы, это бездонное звездное небо, эти сказочные острова, отстоящие на десять тысяч километров от подмосковных перелесков и рек в лунном серебре. Всеволоду вспомнилось почему-то, как его бабушка, медленно и мучительно умиравшая от диабета, рыдала перед радиоприемником, слушая концерты советской песни – особенно сочинения Пахмутовой.
На последнем аккорде Танабэ взял высокую ноту и в ответ на аплодисменты эффектно поклонился в пояс, обмахнув пол рукавом халата. Распрямившись, он снова бросил микрофон, взял в одну руку невесть откуда появившийся стеклянный стакан, а в другую бутылку “Столичной”, молодецки провел по усам и бросил в зал какую-то бодрую фразу, которая, очевидно, означала “Прошу внимания!” Бутылку он при этом поднял высоко над головой, а стакан опустил ниже пояса, после чего, не глядя, наклонил бутылку горлышком вниз, и тонкая струя ударила в дно стакана. Зал восторженно ахнул и затих. Танабэ с ювелирной точностью, все так же вслепую, отмерил полстакана и показал присутствующим. У него немедленно нашлись подражатели в зале, но ни одному не удалось даже направить струю в стакан.
- Ямэтэ! - добродушно изрек Танабэ. - Ику дзо!
Одним махом он опорожнил свой стакан и потянулся за квашеной редькой.
Никто уже и не думал переводить, но Всеволод понял, что это было приглашение выпить без церемоний.
- Ка-ампай! – повелительно выдохнул Мияма в микрофон, и по углам треугольников взметнулись руки с деревянными чарками, которые немедленно были опрокинуты вверх дном.
- Мануфактуркой! По-русски! – крикнул в зал Танабэ и пояснил жестом. Все дружно поднесли к лицу левый рукав юкаты и со вкусом занюхали.
- Извините, мы не чокаемся и тосты говорим не всегда, - обратился Мияма к Всеволоду. - У нас немножко альтернативные традиции. Но мы очень уважаем русский обычай пить на трех и стараемся его имплементировать интенсивно. Мы даже его пытаемся привести к перфекту, как вы скоро увидите. В сочетании с другими добрыми обычаями.
- Ка-ампай! – снова скомандовал он, и деревянные чарки дружно взметнулись вверх. Старшекурсники бойко разносили новые бутыли “Столичной” и легкие закуски, извлеченные из других коробов – пачки вяленых кальмаров, соленые крэкеры, рисовые галеты, перченые соломки. Соседи Всеволода на подиуме пили из стаканов, не дожидаясь команды – перед каждым уже стояло по одной полупустой бутылке, а из ящика неподалеку выглядывали новые белые головки. Глянув прямо перед собой, он не увидел в бутылке ни капли и понял, что идет с опережением.
Танабэ снова пошуровал в музыкальном центре - из динамиков грянула “Калинка”. Неожиданно Мияма вскочил с места и бросился к огромному грушевидному футляру, прислоненному в углу. “Контрабас!” – догадался Всеволод. Но это была виолончель. В страшном возбуждении, усевшись на одинокий стул, Мияма ударил смычком по струнам в такт бравурному припеву. На лице его отразилось мучительное вдохновение. Виолончель пронзительно взвыла и перешла в долгое крещендо.
Танабэ странно отреагировал на творческий порыв своего коллеги. Он громко крякнул, подпрыгнул на месте, хлопнул себя ладонями по бокам, по животу, по ляжкам, по ягодицам – и пустился вприсядку, высоко вскидывая голыми бурыми пятками. Руки он пытался скрестить на груди, но распахнувшиеся полы халата волочились по полу, и их приходилось все время одергивать. При этом Танабэ то и дело оглядывался на Всеволода и хитро подмигивал то одним глазом, то другим.
“О-о-о!” – пронеслось по залу, и треугольные фигуры на полу нестройно качнулись в разные стороны, слегка приподнимаясь и опускаясь, словно пытаясь поймать бешеный ритм, примкнуть хотя бы мысленно к неистовой пляске.
Оркестр гремел, виолончель упрямо и настойчиво солировала, зал все громче и громче хлопал в такт, слегка подвывая, но не нарушая при этом рисунка треугольного орнамента, Танабэ неутомимо сыпал вприсядку. Три дюжих старшекурсника вскочили со своих мест и выкатились на середину зала в сумасшедшем брейке, кувыркаясь вперед и назад, выплясывая на плечах и выписывая ногами в воздухе замысловатые фигуры:
Калинка, калинка, калинка моя!
В саду ягода малинка, малинка моя!
- Гойда! – задорно выкрикнул Косуги, брызнув слюной на татами. - Сдераем по-русски!
- Гойда! – подхватил Охаси со зверским лицом, перекошенным в ухмылке. – С волками зить – по волчьи пить! - Он плеснул остаток “Столичной” из бутылки в стакан, выпил залпом, осклабившись, откусил край и с хрустом сжевал стекло. Налив еще полстакана, он чиркнул зажигалкой и с поклоном поднес горящее зелье Мияме, который принял его левой рукой и жадно проглотил под пицикатто, не отрываясь от виолончели.
Косуги привстал на коленях и поднял недопитую бутылку вверх двумя руками, запрокинув голову. “Ику дзо!” – хрипло рявкнул он, разинув клыкастую пасть, и опрокинул содержимое бутылки в глотку, не пролив не капли.
- “О-о-о!” – застонал зал.
- Эйзенштейн! – молнией пронеслось в голове у Всеволода, и он поплыл, теряя ориентацию в пространстве.
“Калинка”, звучавшая, казалось, бесконечно, вдруг оборвалась, и люстра под потолком погасла. Остались лишь маленькие электрические японские фонарики по стенам, почти не дававшие света и бросавшие резкие тени на татами. Танабэ вернулся на свою подушку, утомленно вытирая пот со лба. Мияма остался расслабленно сидеть, закрыв глаза, на стуле под невысоким торшером. Виолончель лежала чуть в стороне, как усталый зверь. В динамиках что-то зловеще потрескивало, шумели верхушки деревьев за окном, да глухо доносилось издалека утробное завывание ветра. Над музыкальным центром медленно завертелся на оси серебристый чешуйчатый шар, призрачные блики заскользили по темному стеклу бутылок, по светлой соломе пола, по матовым экранам раздвижных стен.
Мияма медленно поднялся, слегка покачиваясь на ходу, подошел к просцениуму, взял микрофон, предостерегающе поднял руку и вдруг зашипел, как удав: “Ш-ш-ш-ш!”
Все затаили дыхание – только зловещее уханье филина нарушало тишину, и казалось, это тэнгу идет по лесной тропе из дальних падей посмотреть на незваных гостей, пожаловавших в его владения.
- Минна дэ! – тихо, но внятно бросил Мияма и поднес микрофон к губам. Серебристые блики обтекали его со всех сторон, делая похожим не то на эльфа, не то на космического пришельца из очередного телесериала. Он был серьезен и сосредоточен, как будто от успеха этого эксперимента зависела по меньшей мере жизнь на земле. Глядя в зал, слегка дирижируя правой рукой, Мияма чуть слышно начал что-то бормотать в микрофон – и зал отвечал ему, словно нестройное эхо.
- О Русь! О Русь! О Русь! Русь!... - послышалось Всеволоду. – О Русь! О Русь! О Русь! О Русь! О Русь! О Русь! О Русь! О Русь! О Русь! О Русь! О Русь!...
- О русь, о русь, о русь, о русь... - машинально повторял он вместе со всеми. Он чувствовал, как его окутывает серебристый туман, мысли гаснут одна за другой и сознание постепенно отключается, уступая место прозрачному, вязкому, липкому Ничто. Еле слышная музыка сфер накатывалась из динамиков, медленно кружился чешуйчатый шар. Стучало в висках: “О русь, о русь, о русь...” Вспыхнули и погасли за горизонтом огни Москвы, промелькнули окна ночной электрички, рассыпались искры фейерверка, медленно исчезая. – О русь, о русь, о русь, о русь....”
Невнятное бормотанье затихло - осталась лишь приглушенная музыка. Мияма, все так же плавно покачивая рукой, свистящим шепотом, с придыханием и надрывом начал что-то декламировать по-русски.
- Но ведь его здесь никто не понимает, кроме меня. Наверное, и не надо... – пронеслось в помраченном сознании Всеволода. Проваливаясь все глубже и глубже во мрак, он слушал размеренное журчание смутно знакомых строк:
Хребтом и обличьем зачем стал подобен коню,
Хребтом и обличьем зачем стал подобен коню,
Кому ты так ржешь и смотришь сердито?
Я дерзких красавиц давно уж люблю,
Я дерзких красавиц давно уж люблю,
И вот обменил я стопу на копыто.
У девушек нет таких странных причуд,
У девушек нет таких странных причуд,
Им ветреный отрок милее.
Здесь девы холодные сердцем живут,
Здесь девы холодные сердцем живут,
То дщери великой Гилеи.
Мерцающие нити созвездий, свиваясь в блестящие жгуты, обрушивались из черной пустоты космоса. Лазурные волны вздымались и опадали в пространстве, укачивая, обволакивая, убаюкивая.
Сколько ж вас, кому охотней,
Борис, Борис,
Сколько ж вас, кому охотней
Жребий конский, не людской?
Семь могучих оборотней, товарищ и друг,
Семь могучих оборотней –
Нас, снедаемых тоской...
Где-то журчала в ночи горная река, ветер пел колыбельную в кронах сосен. Лунный отблеск манил к иным мирам - светло и радостно открывалась ему навстречу душа, отлетая в неведомые дали.
Всеволод очнулся под звуки “Половецких плясок” от странного приятного ощущения в низу живота и еще долго лежал на татами в полузабытьи, где-то в узком промежутке между сном и явью. В голове была неожиданная легкость, а в теле... Сначала ему показалось, что он не досмотрел длинный, безысходный эротический сон, в котором никогда не дойти до счастливого конца. Потом показалось, что, может быть, все-таки до конца дойти можно. И наконец стало казаться, что это не сон. Он оперся на локоть и взглянул по сторонам.
Совсем рядом у него над головой по-прежнему вертелся серебристый шар, отбрасывая волшебные блики. Из полутемного зала доносились всхлипы, визги, стоны и еще какие-то непонятные чмокающие звуки. Тени в халатах корчились на полу в причудливых позах, едва различимые в полутьме, смыкаясь и размыкаясь, накрывая друг друга, вращаясь по горизонтали и по вертикали, вздымая в воздух конечности, плавно перетекая от одной группы к другой.
На подиуме, в некотором отдалении, образовались четыре островка из темных халатов с белым орнаментом, под которыми угадывались контуры рук, ног и тел, но определить их количество в каждом отдельном случае было непросто. Переведя взгляд ближе, Всеволод увидел пятый островок, в центре которого, очевидно, находился он сам. Халат его был аккуратно распахнут, трусы исчезли, а на их месте, между ног, согнутых в коленях, чернела роскошная девичья шевелюра. Обладательница шевелюры распласталась напротив – как малая стрелка против большой в шесть часов вечера. Бережно разводя его бедра и ягодицы с внутренней стороны, она тщательно вылизывала теплым, гладким языком мошонку, стараясь дотянуться гораздо дальше, но в таком положении осуществить свои намерения ей было нелегко.
Еще одна шевелюра, подобранная по бокам заколками, склонилась справа над животом. Всеволод чувствовал, как его мягкий, расслабленный член слегка набухает в девичьем рту, когда острый кончик языка щекочет миниатюрное отверстие и нежными кругами массирует головку, а пухлые губки крепко сжимают кольцо поцелуя. Тонкие пальчики деликатно перебирали складки оттянутой крайней плоти и пробегали время от времени по пещеристому стволу, словно наигрывая на бамбуковой флейте. Лиц не было видно, что особенно располагало к безмятежному интиму.
Третья девушка пристроилась слева, лицом к Всеволоду. Она сидела в классической позе на коленях, с упором на подушечки стоп, распахнув халат и слегка откинувшись назад, на пятки. Колени ее были раздвинуты, и узкий мысок волос рельефно выделялся на белой коже. Девушка двумя руками держала левую стопу Всеволода, приспособив его крупный, далеко отступающий большой палец как механический вибромассажер. Подушечка пальца в ее руках описывала небольшую дугу, упруго щекоча напрягшийся бугорок и захватывая горячую вульву больших губ. Тело девушки чуть заметно вибрировало, глаза были закрыты, голова запрокинута, но на лице не отражалось никаких эмоций. Казалось, она пребывала в глубоком сомнамбулическом трансе. Не меняя позы, девица отжала остальные четыре пальца его ноги немного вниз и резко потянула стопу на себя. Большой палец вошел до основания в разверзшийся зев и остался там, невольно подрагивая во влажных объятиях. Девушка застонала, но лицо ее оставалось по-прежнему бесстрастным. Отстранив стопу, она снова и снова погружала в себя орудие любви, покачивая бедрами и устремляясь лобком навстречу предмету своего вожделения.
Тем временем первая из участниц, воспользовавшись тем, что Всеволод пришел в себя, наконец сумела завести повыше его правую ногу и, оставив начисто вылизанную мошонку, уткнулась под нее носом. Ее твердый язык требовательно обвел хорошо отмытое в купальне кольцо сфинктера и настойчиво пробивался внутрь. Руками девушка помогала себе, пошире растягивая ягодицы и освобождая путь языку. Подобного Всеволоду еще никогда не приходилось испытывать, и от смущения он никак не мог сосредоточиться на главном. Член во рту у девушки номер два то приподнимался, то снова сникал, беспомощно отдаваясь ласковым поглаживаниям и поцелуям.
Между тем по соседству слышались громкие стоны, прерываемые тяжким кряхтением. Всеволод повернул голову и увидел рядом Мияму в неожиданном ракурсе. Профессор стоял в профиль на коленях, широко расставив ноги. Полы халата были подняты и закинуты на спину, открывая кремовый овал. Перед ним точно в такой же позе расположилась девушка с распущенными волосами, которые доставали до пола и совершенно скрывали ее лицо. Зато лицо профессора было хорошо видно. Язык его жадно блуждал между ягодиц девушки, которые он крепко сжимал обеими руками. Ягодицы при этом извивались и подергивались, словно живя своей жизнью, отделенные широкой полосой халата от их обладательницы.
Сзади к Мияме с недвусмысленными намерениями пристроился один из трех дюжих старшекурсников, стриженный под бобрик. Плотно упершись в профессорский крестец, он равномерно и старательно совершал колебательные движения всем торсом, поддергивая бедрами в финале. Невидящий взгляд парня был устремлен куда-то в пустоту. При каждом качке Мияма издавал протяжный сладкий стон и с новой силой впивался языком в девичьи прелести, словно голодный на благотворительном обеде. Его кремовый круп ходил кругами, насаженный на толстую ось, которая то показывалась на несколько сантиметров, то вновь скрывалась между полушарий. При этом казалось, что у Миямы выросло еще две ноги, которые были бесстыдно расставлены и задраны в воздух. Однако при ближайшем рассмотрении становилось понятно, что под ним распростерта еще одна партнерша, а мужское достоинство самого профессора покоится в глубине, у нее между ляжек.
Собачий оскал Косуги маячил в углу. Из пасти у него, как кость, торчал узловатый смуглый десятидюймовый колышек, принадлежащий еще одному старшекурснику, который замер в скульптурной позе, скрестив рукава юкаты на груди. Косуги с урчанием и сопением обсасывал свою добычу, не забывая бойко вилять тощим задом, из которого высовывалось нечто наподобие хвоста, уходящего кончиком в чужой халат.
Атлетический торс Танабэ, зачем-то скинувшего юкату, рельефно вырисовывался огромным силуэтом на матовой стене. Перед ним чернел такой же обнаженный женский силуэт, перегнувшийся пополам и руками упирающийся в колени. Обе тени ритмично двигались в такт, словно куклы театра Вайянг. На одну руку у Танабэ были намотаны длинные волосы девушки, а в другой он держал брючный ремень, которым с рычанием охаживал партнершу по бокам, по заду и по спине. Всеволод невольно залюбовался этим зрелищем, в котором чувствовалась какая-то первобытная, звериная одержимость.
Охаси нигде не было видно. Только в дальнем конце подиума чернела бесформенная куча, из которой доносилось лошадиное ржание и довольное хихиканье. Приглядевшись, Всеволод увидел двух девиц, сидящих на корточках гуськом, одна за другой. Из-под одной высовывались тощие ноги доцента, из- под другой – его лысоватый скальп. Та, что сидела ближе к ногам, подпрыгивала, как на пружине, и слегка пританцовывала, раскачиваясь в ритме музыки вправо и влево. Зад другой, нависший над приплюснутым носом Охаси, мелко подрагивал и ходил вперед-назад, меняя амплитуду.
Всеволод почувствовал, как упрямый язычок снизу вторгается в неподатливый сфинктер, но вдруг ощущение легкой щекотки ушло, и в раздвинувшееся жерло вонзился закругленный пластиковый жезл в виде багрового носа тэнгу, которым первая девица только что приветственно помахивала.
- Харигата! Харигата! – пропела она тонким голоском.
- Мама! – беззвучно прокричал Всеволод. Ему показалось, что его насадили на кол и оставили умирать, но кол был живым, подвижным и настойчивым. Он ерзал, вертелся и слегка изгибался, доставая заветную железу в глубине, от чего по всему телу жертвы разливалась сладкая истома.
Одновременно вторая девица с силой сжала пальчиками его мошонку у основания члена. От легкого укуса в головку член неожиданно воспрял и мощным толчком вырвался из узилища. Однако далеко уйти ему не удалось. Девица тут же стиснула напрягшийся ствол в ладони и, катая сверху вниз оттянутую крайнюю плоть, с удвоенной энергией принялась играть на флейте, причмокивая от удовольствия. Ее роскошная шевелюра перемещалась вверх и вниз, следуя движению поршня, левая рука судорожно теребила приоткрывшийся кончик клитора. Кровь далеких предков, грубых сибирских лесорубов и охотников, забурлила в жилах Всеволода. Он взревел, как раненый медведь, схватил девицу за уши и вогнал отвердевший до предела член глубоко в податливую влажную глотку. Горячая струя хлынула из сокровенных недр, заставив юную партнершу поперхнуться и закашляться. Не отпуская ушей, он заталкивал набухшую головку все глубже, с каждым новым толчком исторгая из себя капли обжигающего семени, пока девица не забилась в его руках, моля о пощаде.
Резкий вопль, переходящий в тихое постанывание, оповестил о том, что Мияма тоже достиг сатори. Косуги бился в жестоком пароксизме страсти меж двух ассистентов, все еще не в силах познать собственное Я, орошаемый потоками парного семени. Танабэ в последний раз насадил на вздернутый раскаленный вертел нежную плоть и изо всех сил опустил ремень на спину девицы. Судорога прошла по его мощному телу, он мгновенно обмяк и повалился навзничь. Охаси тоже выполз из-под своих партнерш и затаился в тени.
Всеволод огляделся по сторонам: стоны и всхлипывания в зале постепенно стихали. Студенты и студентки с отрешенными взглядами брели к распахнутой двери. Серебристый шар по-прежнему крутился над головой, разбрасывая частые блики. За окном тревожно ухал филин. Полночь давно минула, но время словно остановилось. Серп луны в пелене темной дымки неподвижно висел за окном. В шорохе ветра слышались голоса людей и богов, некогда населявших эти горы.
Всеволоду хотелось плакать и каяться, но сил на это уже не было, и он забылся невинным сном младенца, откинувшись на подушку.
Проснулся он в номере, на своей постели от луча солнца, бьющего в окно. События минувшей ночи почти изгладились из памяти, детали смешались и поблекли, превратившись в бесформенную лоскутную массу обрывочных образов. Если бы не ноющая боль в заднем проходе, Всеволод готов был бы поклясться, что все это ему приснилось. Рядом на белоснежной простыне под толстым пуховым одеялом дремал на полу Мияма. Скоро солнце добралось и до него. Японец зевнул, потянулся и открыл глаза.
- Доброе утро! – сказал он с легкой вежливой улыбкой.
- Доброе утро! – машинально ответил Всеволод. Он совершенно не представлял, как следует вести себя после вчерашней инициации, и внутренне готовился к худшему.
- Как самочувствие? Вы хорошо спали? – поинтересовался японец.
- В общем, неплохо, - бодро ответил Всеволод.
- Да, горный воздух очень свежает, - заметил Мияма, поднимаясь со своего футона и запахивая поплотнее халат. – Мы очень любим отдыхать в горах. Хотя бы недолго. Это так полезно для здоровья. Улет от действительности. Как это у Высоцкого:
Лучше гор могут быть только горы,
На которых еще не бывал...
Цитату из Высоцкого японец с чувством пропел своим красивым тенором.
Всеволод кивнул, не зная, что ответить.
- Вот и студентам очень нравится, - продолжал Мияма. – Здесь для них открывается новый мир. Душа и тело Японии, душа и тело России. Такое заимопознание, обоюдное родство. Тело как инструмент духа. Ведь главное в нашей работе – заинтересовать молодежь, создать психологичную мотивацию для занятий. И, конечно, приобщить к традиции, потому что традиция – основа творческой жизни! Как именно все исходило, они не вспомянут, но чувство единства останется. Мы познаём друг друга – разве это не очень прекрасно? Разве не в этом смысл глобализации? Познать других, как самого себя. Вот и вы, Сева, к этому призываете в своих романах. Ваши герои познают ближних и дальних. Теперь и вы сами познали нашу натуру, а мы – вашу. Мы все стали ближе друг другам. Вы призываете - мы осуществляем ваши призывы. Это наша общая миссия, наш долг перед обществом. Вы наш дух, мы – ваша плоть!
Произнося свой монолог с неподдельным пафосом, Мияма преобразился. Он выпрямился, ленинским жестом вытянул руку вперед, а другую заложил за отворот юкаты. Во всем его облике читалась уверенность, непоколебимая убежденность в своей правоте.
- Ну, а теперь нас ждет завтрак, - добавил он тоном, не терпящим возражений. – В десять уезжаем. Ведь скоро опять на лекции – мне уже сегодня вечером.
Взяв в шкафу рушничок и пакетик с зубной щеткой, Мияма, напевая, скрылся за дверью. Всеволод встал, через силу выпил стакан минеральной воды из холодильника и побросал вещи в сумку. Есть совершенно не хотелось, но и спать было уже поздно. Вздохнув, он потащился к умывальнику.
В ресторане было оживленно и весело. Студенты с подносами, окликая друг друга, сновали во всех направлениях, пользуясь преимуществами шведского стола. На их лицах не было заметно никаких следов бессонной ночи. Всеволод узнал девицу, занимавшуюся любовью с большим пальцем его ноги, узнал старшекурсника, обслуживавшего вчера Мияму, узнал партнершу Танабэ, но, казалось, кроме него, никто действительно ни о чем не помнил. Девушки беспечно переговаривались, сбившись стайкой за большим столом, парни с независимым видом потягивали зеленый чай и воду со льдом. На его кивки все отвечали вежливыми поклонами и безмятежной улыбкой. Со стены бесстрастно смотрела слегка прищурившись маска тэнгу. Всеволод явственно ощутил внутри себя этот красный нос и поморщился.
Все четверо преподавателей сидели поодаль за профессорским столом и что-то горячо обсуждали с распечатками в руках - судя по всему, график занятий. Его встретили без эмоций и предложили стул. Всеволод ел омлет и смотрел по сторонам. В ушах у него все еще призывно звучало: “Улета-ай на крыльях ветра ты в край родной!..” Поясница разламывалась, как будто ночью пришлось разгружать вагоны угля.
- Сэнсэй, не забудьте, завтра в три у вас семинар для аспирантов, - напомнил Танабэ.
- Да-да, - ответил Всеволод.
С улицы донесся протяжный гудок. Студенты поспешно допивали чай.
- Нам пора, - с улыбкой сказал Мияма и поднялся. Подхватив составленные у дверей сумки, все потянулись к выходу. Перед тем как зайти в автобус, Всеволод на мгновение оглянулся со ступенек. Отель “Тэнгу” возвышался на пригорке, осененный кружевными опахалами кленов и развесистыми кронами криптомерий. Тишина и покой были разлиты в воздухе. Вдали сквозь дымку проступала громада горы Асама. Над вершиной курился едва заметный сизый дымок.
Вечер в Каруидзаве
© Copyright: Игорь Курай, 2011
Свидетельство о публикации №211042401007
Свидетельство о публикации №211042401007
Рецензии