Вит. познин. былинки. непридуманные истории

Вит. Познин


БЫЛИНКИ

Большие поэтические  истории с подлинными героями называются былинами. Прозаические, но тоже не маленькие – былями.
А это маленькие непридуманные истории. Поэтому их можно назвать былинками.

Кино и жизнь
Когда появились восьмимиллиметровые кинокамеры, мы с моим другом Володей  купили «Каму» и решили фиксировать окружающую действительность.
Володя жил на окраине нашего городка. Горожане называли это место Собачеевкой. Наверное, потому, что здесь много собак.
Сначала мы сняли, как Володина мать стирает в корыте белье, а отец сидит и гладит собаку. Потом вышли на улицу и стали снимать все, что движется. Сняли гонявших на великах пацанов. Сняли чинно, цепочкой гулявших по улице гусей. Сняли женщину, набиравшую воду из колонки. Женщине не понравилось, что ее снимают, и она облила нас водой. Сняли друг друга. Больше снимать было нечего. Все остальное было неподвижным. Это и на фото запечатлеть можно.
И тут из своей калитки вышел Женя горбатый. Никто его, конечно, вслух так не называл. Звали его просто Женя. Женя Куринной.  И вот этот Женя вместе с десятилетним сыном вышел на улицу. Узнав, что мы снимаем кино, Женя обрадовался и попросил снять его с сыном Колей. Коля стеснялся то ли камеры, то ли отца и не хотел сниматься. Женя, наоборот, был очень оживлен и раскован. Он активно жестикулировал, что-то напевал и заставлял сына дурачиться вместе с ним.
Спустя неделю мы проявили пленку и решили устроить показ, ощущая себя Люмьерами. Закрыли окна ставнями и на стену повесили простыню – в  качестве экрана. На зрительские места усадили Володиных родителей, пацанов-велосипедистов и Женю с сыном. Тетку, облившую нас водой, звать не стали. Зрители, узнавая себя и знакомых, шумно комментировали движущиеся картинки.
Когда на экране появился Женя с сыном, все в очередной раз загудели, выражая радость узнавания. Все, кроме Жени. Он смолк, напрягся и застыл, будто его парализовало. А когда зажегся свет, быстро встал и вышел. Смотреть на него было страшно: лицо его было искажено, будто от боли. Он впервые увидел себя со стороны, глазами других людей, точнее кинокамеры. Откуда ему было знать, что экран все преувеличивает и даже искажает?
Целую неделю с Жениного лица не сходило горестное и потерянное выражение. Потом он подошел к Володе и попросил:
- Ты… это, уничтожь ту пленку, что со мной.
- Хорошо, - сказал Володя.
И Женя снова стал, как и прежде, веселым и открытым.

Подземный ход Екатерины
Там, где сейчас в Москве разбит парк у метро «Ботанический сад», некогда располагалось село Леоново, принадлежавшее П.Демидову. Единственное, что  сохранилось на этом месте в первозданном виде, – прекрасная церковь Ризоположения Пресвятой Богородицы. Есть также сведения, что Карамзин свою «Историю Государства Российского» писал в этом самом Леонове.
К 70-м годам минувшего столетия Леоново представляло собой окруженную городским пейзажем территорию с деревянными домишками, построенными в 1930-е годы. Жители Леонова зарабатывали тем, что сдавали свои флигели студентам ВГИК. Либо всяким  сомнительным личностям.
С одного края бывшее село было ограничено рекой Яузой, с другого – окружной железной дорогой. Возле железной дорогой располагалось кладбище. На кладбище постоянно жгли мусор. Ночью это место выглядело, как в фильмах ужасов: сквозь дым, просвечиваемый стоящими на насыпи фонарями, виднелись покосившиеся кресты и светились красные глаза очередного товарняка.
Неподалеку была фабрика игрушек, и чтоб не гонять машину на свалку, водилы сваливали фабричный брак рядом с кладбищем. Сваливали и поджигали. В большой рыхлой пирамиде из оплавленных желто-розовых тушек можно было разглядеть то уставившийся на тебя васильковый глаз, то торчащие  там и сям, будто взывающие о помощи кукольные ручонки, то тлеющие золотистые волосики. Как-то раз я увидел возле этого ауто да фе старушку. Она бережно вытаскивала уцелевшие ножки, ручки, головки, туловища и складывала их в корзинку…
Флигели, которые снимали студенты, передавались по эстафете. Когда мой друг-художник переехал, его пристанище унаследовал я.
Хозяйка флигеля оказалась очень строгой. Первым делом подвела  меня к деревянной уборной, стоявшей во дворе. Доски тут были вымыты и выскоблены до блеска. На стене красовался написанный от руки плакат: «На толчок не становиться! Соблюдайте чистоту!».
До этого я употреблял слово «толчок» только в двух значениях: «рынок» и «резкий бросок». Еще физрук любил говорить, когда мы прыгали в длину: «Главное – во время придти на толчок». Не этот же толчок он имел в виду…
Назойливая опека хозяйки и соседство с кладбищем действовали угнетающе. И как только появился шанс перебраться в другой домишко в том же Леонове, я тотчас этим воспользовался.
Новое жилище представляло собой полуземлянку – торцевая часть дома упиралась в пригорок  и даже частично вросла в него. От этого в комнатке всегда было сыро. Но главным неудобством была система водяного отопления. Устроена она была так: из алюминиевый бака вода поступала в чугунный резервуар, стоящий в печи. От него шли трубы к двум батареям. Пока печь топилась, в комнате было жарко. Но к утру температура значительно снижалась.
Как-то зимой вдруг ожила оса. Видно, она впала по осени в спячку. А тут почуяла тепло и проснулась. Я был рад появлению живого существа. Подкармливал осу вареньем и не мешал ей летать и жужжать. К утру температура снижалась градусов до пяти. И оса вновь впадала в спячку. Потом я затапливал печь, и оса, снова почуяв лето, просыпалась. Так она засыпала и просыпалась двое суток. А потом легла и не встала. Кончился, видно, отпущенный ей срок жизни – две зимы и два лета.
Хозяином поместья, где я поселился, был тощий старик Иван Никитич. Он постоянно был чем-то занят. То пилил дрова, то варил яблочную самогонку, которую называл «хальвадос», то собирал возле гостиницы «Турист» бутылки. Это были заграничные бутылки из-под сока. В ту пору их никто нигде не принимал. Нестандарт. Никитич забил этими бутылками доверху свой огромный сарай. И если старик дожил до того дня, когда эта тара стала у нас основным стандартом, то, наверное, слегка обогатился.
Как-то раз, угостив меня своим «хальвадосом», Никитич поведал мне следующую историю.
Как многие из населявших Леоново жителей, он появился здесь в тридцатые годы. Начиналась индустриализация, и село повалило в город. Никитич нашел себе работу на строительстве Госзнака на проспекте Мира. Возил на телеге песок с Яузы. (Поэтому, наверное, никакого песка на Яузе не осталось). Был стахановцем и передовиком. За что его наградили патефоном с пластинками. И всякими грамотами и поощрениями. Но когда началась война, Никитич с перепугу зарыл куда-то свои грамоты и документы. И вовремя не отрыл. А потом вконец забыл, куда закопал. И плакала большая пенсия, которую он мог бы получать.
Но это лирическое отступление. История же, которую поведал Никитич, была связана с кирпичом, из которого был выстроен его дом.
С кирпичом в тридцатые годы было напряженно. И этим, как рассказал старик, пользовались всякие авантюристы. Продавали кому-нибудь втихаря машину кирпича, и  тот радостный отправлялся на ней домой. Но за одним из поворотов машину тормозил  милиционер. И просил предъявить накладные документы. Документов, естественно, не было. Милиционер задерживал водителя и отпускал покупателя. Чему тот был несказанно рад и счастлив. Что так легко отделался. Милиционер был, конечно, подставной, ряженый. А водитель и продавец были с ним заодно. Они тут же договаривались со следующим покупателем. И снова проделывали ту же операцию…
И вот в это кирпично-дефицитное время Никитич вдруг обнаружил кирпич на собственном участке.
Случилось это так. Пытаясь вырастить на своем участке яблони,  Никитич, всякий раз обнаруживал, что несколько яблонь через некоторое время засыхают. Все принялись, а эти – ни в какую. Тогда Никитич решил выяснить причину подобного феномена. Выдрал засохшие яблоньки и  копнул поглубже. Вскоре лопата его звякнула. И уткнулась во что-то твердое. Никитич принес кайло, тюкнул им пару раз. И вдруг кирка улетела вниз. Оказалось, он пробил кирпичную кладку. Никитич  стал разбирать кирпичик за кирпичиком, и когда зазияла большая дыра, полез за своим инструментом. И обнаружил там обложенный кирпичом подземный ход.
Один из стариков, потомок тех крестьян, что жили несколько веков в настоящем селе Леонове, рассказал ему, что в старину тут, рядом с церковью, стоял полк гусар. А неподалеку, в Свиблове, находился один из путевых дворцов Екатерины Второй. Екатерина, якобы, навещала этот полк, выбирала солдатика поинтересней и велела, чтобы тот вечерком прибыл к ней. Через этот самый подземный ход. Чтоб разговоров поменьше было. Подземный ход был, конечно, не очень высокий, но, пригнувшись, пробежать по нему можно было. Наверное, фонарь парню какой-нибудь давали. Чтоб не так страшно было. Нырнул под землю и пошел. Как поезд в метрополитене…
Увидев кирпичный свод, Никитич не бросился в Охрану памятников, а принялся за дело. Он стал срывать потихоньку верхний слой почвы над екатерининской подземкой, разбирать кирпичи и складывать их под навесом. Из этого кирпича он и построил половину своего дома. Дальше же, за своим участком, раскапывать подземный ход не решился…
Врать Никитичу вроде б не было резона. Но и узнать теперь, была ли правда в его словах, невозможно. Потому что «воронью слободку», что была у церкви Ризоположения на месте села Леонова, двадцать лет назад снесли, и вряд ли кто проверял, из какого кирпича был сложен дом Ивана Никитича и что осталось от того подземного хода.

Война и мир
Это было время, когда кинохроника еще соперничала с ТВ. Операторы-хроникеры, как пожарные, сидели на студии в ожидании  событий.  От нечего делать все поголовно играли в шахматы. Мы, практиканты, как верные псы, сидели рядом.
В первый день оператора Хавчина, к которому меня прикрепили, отправили снимать Кремль. Для «Новостей дня». Чтобы потом этот кадр сопроводить фразой: «Георгиевский зал московского Кремля. Здесь состоялось торжественное вручение верительных грамот…»
Взобрались на Большой Каменный мост. Асфальт в этом месте был в дырах от операторских треног.
- Надо же! – подивился я. – Вы что – каждую неделю тут снимаете? Ведь Кремль не меняется. Можно раз и навсегда отснять его во все времена года.
- Можно. Но не нужно, – отрезал оператор. Он лучше меня понимал суть нашей экономики…
На следующий день была утренняя съемка. На Красной площади. К моему удивлению, уже в пять утра площадь кишела народом. Многие были с сумками и чемоданами. Некоторые сидели возле Мавзолея и трапезничали.
Наконец, раздался бой курантов. Из ворот вышли курсанты и зашагали, высоко задирая ноги. Оператор уселся на тележку, и я потащил его. Что очень развеселило собравшуюся публику. Но когда началась смена караула, все затихли. Слышались лишь удары прикладов о гранит и как тарахтит наш «Конвас»…
На следующий день меня перекинули к оператору Мухину. Он должны был  ехать в Краснодар снимать спартакиаду.
У Мухина было много детей и внуков, и все они хотели есть. Приходилось думать, как изыскать дополнительный доход.
 «Список аппаратуры, беромой в экспедицию», – вывел он на листке бумаги.
- Это не по-русски, – сказал я.
- Да? – удивился Мухин. – А я всегда так писал…
 Список «беромой» аппаратуры состоял из пятнадцать мест.
На самом деле их оказалось пять...
На краснодарском корпункте трудились знакомые Мухина – Бабасьев и Смолка. Они, как и Мухин, были когда-то фронтовыми операторами. Корпунктовцы встретили нас на вокзале и довезли до гостиницы. И потом всегда возили куда надо.
После трех дней съемок Мухин решил, что пора заняться делом. Вынул бланки и начал составлять справки. В них значились камеры хранения, в которых мы ничего не хранили; носильщики, которые нам ничего не носили; такси, на которых мы никогда ничего не возили. Все это было помножено на пятнадцать мест. В итоге получилась приличная сумма. На каждой справке мне надо было расписаться.
Чтобы вознаградить мое лжесвидетельство, Мухин повел меня в ресторан. Швейцар, оглядел меня сверху вниз, сказал, что в джинсах нельзя.
- Что поделаешь! – посокрушался Мухин. Но чувствовалось, что он доволен таким исходом.
На следующий день мы пошли на рынок, и я нашел там пятерку. Тогда это были большие деньги. Мы купили на нее вина, фруктов и поехали на корпункт.
У Бабасьева со Смолкой тоже было кое-что припасено. Вскоре всем стало хорошо, и операторы предались воспоминаниям. 
Мухин рассказывал о Сталинграде. Как он снимал отступающих солдат и как они кричали ему: «Ты что, сука, снимаешь? Кончай, а то пристрелим!». Как потом ему выдали коробку пленки, чтобы отснять Сталинград, пока не начались налеты. И как через неделю город превратился в руины. И еще о том, как Жуков отказался сниматься и  направил Мухина в «балку смерти», куда шли наши танки. И как потом операторы сидели с солдатами на окоченевших трупах и ели мороженую тушенку…
Но в основном говорил Смолка:
- Почти все съемки на Черноморском флоте – мои! Я же на кораблях ходил. А не с суши снимал, как некоторые знаменитые! А где эти эпизоды? Порастаскали всё наши московские знаменитости. Делали шедевры про десять сталинских ударов!.. Помню, снаряд ударил в машинное отделение. Я начинаю снимать пожар, и тут передо мной открывается люк, из него вываливается матрос, весь окровавленный, падает на крышку и умирает прямо в кадре!..
- Да и на суше я немало поснимал, – продолжал он, приняв очередную стопку. – Помню, снимал ребят-добровольцев. Ну, в общем, смертников. Их оставили прикрывать отступление. Они сидели в окопах, за колючей проволокой. А всё вокруг простреливалось. Я поднял пилотку – снайпер, сволочь, ее насквозь. Я снова поднимаю и засекаю – четыре секунды. Снова даю ему стрельнуть и через две секунды – уже за проволокой. Вы не представляете, как ребята мне обрадовались… Там уже было много убитых. Они развернули их и говорят: снимай, всех снимай! Пусть нас запомнят! Я снял мертвых ребят, снял живых. И назад – тем же путем… А к вечеру никого из них в живых там не осталось…
- А через неделю эпизод с карателями снимал, – Смолка помолчал и долго смотрел на стену. – Наши десант взял село, где побывали фрицы. Успели там расстрелять председателя сельсовета, учительницу, инвалида-коммуниста. Те еще тепленькие лежат, бедняги. Я говорю ребятам: «Кладите наших сюда, а этих гнид – вон к той белой стенке. И стрелять по моей команде!..».
На следующий день мы снова приехали на корпункт. И застали там такую картину: Смолка лежит на диване, а Бабасьев, матерясь, прикладывает к его вискам лед.
- Это после вчерашнего? – поинтересовался Мухин.
- Да нет, – пояснил Бабасьев. – Поехали сегодня снимать эпизод для фильма про гаишников. Они позвонили, что произошел наезд. Приехали. Смолка берет камеру и видит – лежит на дороге женщина. Вокруг продукты из ее авоськи, голова разбита, по крови мухи бродят... Он как увидел всё это –  ему дурно стало…
Вот как бывает. Человек прошел всю войну, зажимая в комок сочувствие и сострадание. А в мирное время…

Обида
По заданию журнала «Советский фильм» мы с Юрой Славичем отправились брать интервью у Утесова.
Леонид Осипович жил в большом доме на Смоленской площади. В это время он уже был совсем старенький. Иногда еще давал концерты, но пел уже в основном сидя. Ходили слухи, что дома у него стоит большой стеклянный колпак. Под этот колпак он время от времени забирается и дышит там очень полезной воздушной смесью.
Никакого стеклянного колпака в квартире, конечно, не оказалось. В комнатах было просторно, минимум мебели, ничего лишнего.
Утесов принял нас доброжелательно, говорил долго и охотно. Сказал что любимый его город вовсе не Одесса, а Ленинград; поразмышлял, насколько нынешние усилители звука изменили наш слух; рассказал о том, как он снимался в кино...
С присущей молодости глупостью я спросил, что он ощущает, когда смотрит сегодня фильм «Веселые ребята». Утесов показал рукой на одну стену – там висел его фотопортрет, сделанный в 30-е годы, потом –  на противоположную, с его портретом, снятым совсем недавно.
- Вот это и ощущаю, – сказал он.
Два портрета из разного времени были как вариант скульптуры «Янус», в которой совмещены два лица– юноши и старика, смотрящие в
Поговорили еще об искусстве, о жизни, и в конце беседы Леонид Осипович поинтересовался, где мы учимся. Мы сказали, что во ВГИКе, на киноведческом факультете. А Юра с гордостью добавил: «В мастерской профессора Юренева».
В тот же миг доброжелательное выражение слетело с лица Утесова.
- Юренев? – переспросил он. – Этот тот, что написал рецензию на «Веселых ребят»? Разделал меня тогда в пух и прах, назвал «эстрадником» и тому подобное…
Мы спешно засобирались, понимая, что беседа окончена. Утесов, мрачно глядя на нас, слегка кивнул в ответ на наши слова благодарности и затворил за нами двери…
Вот как долго может жить в человеке обида.

Трофические связи
Это был первый фильм, который я снимал как оператор. Фильм назывался «В узел связанные нити». Про то, что в природе всё связано. Хотя при чем тут узел, не очень понятно. В узел обычно связывают оборванные нити.
Одним из центральных был эпизод о трофических связях-цепочках. То есть про то, как один представитель фауны жрет другого, потом кто-то пожирает его и так далее.
Начали с бабочек. Угадать, куда и когда сядет чешуйчетокрылое существо, было невозможно. Обратились к консультанту. Ученый сказал, что бабочек надо подержать в холодильнике. После чего они будут, как ручные. Мы стали засовывать бабочек в холодильник и через 20 минут вытаскивать наружу. Отмороженная бабочка, придя в себя и обнаружив, что она сидит  на цветке, спешила подкрепиться – разматывала пружинку своего хоботка и запускала его в цветок. Впивала нектар.
Следующим объектом была быть лягушка–прожорливое брюшко. Нашли пруд, кишащий земноводными, набросали на берег капустниц. Но лягухи ни за что не хотели жрать еду, лежащую у них под носом. Позвали консультанта. Консультант объяснил, что у лягушек динамическое, так сказать, восприятие. Можно все вокруг обсыпать дохлыми мухами и бабочками, а лягушка так и подохнет с голоду. Потому что реагирует исключительно на движение.
К леске удочки привязали бумажку и стали дергать ее перед мордами лягушек. Те сразу оживились и начали прыгать, как котята, с которыми играют аналогичным образом…
Следующим в трофической цепочке оказался уж. Ужа положили в большой аквариум, накидали туда лягушек, и я включил камеру. Но змеюка не хотела никого есть. Лягушки прыгали на ней, как на батуте. Даже когда наступали ей на морду, она никак не реагировала. Консультант объяснил, что у ужа линька. А в этот период у змей наступает апатия к окружающей действительности и напрочь пропадает аппетит.
Ассистент оператора посоветовал продеть сквозь змею проволоку так, чтоб она вышла из ее пасти. Потом зацепить за эту проволоку лягушку и втащить ее в змеиную пасть. Мол, так они уже снимали как-то.
Мне стало жаль ужа. Даже стих сочинил: «Мне жаль ужа ль, себя ль мне жаль. Слеза упала на скрижаль». И мы стали ждать, когда у змеи вернется любовь к жизни.
Наконец, уж сменил кожу и с аппетитом слопал первую попавшуюся лягуху. Он ухватила ее за лапку и долго, минут пять втягивал, всасывал себе в полость. Всю эту мерзкую процедуру я снял от начала до конца.
В следующем эпизоде уже должна была погибать змея, оказавшись в клюве птицы.
Поехали в заповедник, где водились серые цапли. Засели с ассистентом на крошечном островке и стали ждать. Но цапли мигом разглядели прячущихся в камыше двух идиотов с огромным, как пушка, объективом и стали иллюстрировать трофические связи подальше от нас.
Время поджимало, нарушались все сроки, и режиссер принял радикальное решение. Он уговорил егерей (не безвозмездно, кончно), слегка подстрелить какую-нибудь цаплю. Дабы ее можно было снять. А потом подлечить и выпустить.
Два здоровенных мужика, одетых в болотные сапоги и камуфляжную форму, взгромоздились на мотоцикл с коляской и резво умчались вдаль. Прямо как в фильме про фашистов и партизан.
Вскоре они вернулись с цаплей. Цапля вырывалась из рук и пыталась тюкнуть кого-нибудь окровавленным клювом.
- Камера! – заорал режиссер и подтащил птицу к объективу. Вынул носовой платок, отер кровь с клюва и начал махать окровавленным платком перед птицей. Цапля принялась энергично клевать платок.
Я отснял голову цапли и отошел в сторонку.
- Куда теперь цаплю? – спросил режиссер. – Надо бы ее подлечить.
- Не жилец она, – сказал, позевывая, первый егерь и бросил птицу, как мешок, в небольшой вольер, по которому носились туда-сюда два лисенка.
Но цапля не собиралась умирать. Она встала на ноги и начала отбиваться от пытавшихся ухватить ее животных.
- Она ж им глаза выклюет, – сказал второй егерь. Подошел к вольеру, вытащил цаплю наружу и несколько раз перекрутил ей шею. Снова забросил в вольер и пошел к мотоциклу.
Взиравший с ужасом на то, как лисята разделываются с цаплей, водитель автобуса, что привез нас в заповедник, спросил:
- О чем кино-то?
- Про экологию, – сказал я. – О защите природы.
- А-а, – протянул водитель. Сплюнул и пошел к автобусу…
С тех пор я никогда не снимал фильмы про животных.

Председатель земного шара
Я видел
 Выдел
Весен
     В осень
(В.Хлебников)
Наткнулся в Интернете на сайт «литература новости. mamarama.ru». И прочел там такой текст: «Поэт умер, находясь в ссылке (выделено мной В.П.) в деревне Санталово, ныне не сохранившейся». Речь шла о Велимире Хлебникове.
«М-да, – подумалось мне. – Как сказал герой ерофеевских «Петушков», «мрак невежества сгущается»…
Захотелось просветить немного мамарамовских ребят. Вдруг они читают не только свою «мамураму», но и проглядывают иногда другие источники.
…Лет двадцать назад мой друг Эдуард Раненко начал снимать фильм о Хлебникове. Точнее, про последние дни поэта. Я сразу всё бросил и поехал в Новгород. Потому что с юности люблю Хлебникова.
Раненке удалось разыскать женщину, которая была свидетельницей последних дней поэта – Евдокию Лукиничну Степанову. Несмотря на свои 85, Лукинична была бодра и энергична. Напоила  нас кофе с цикорием (сказала, что привыкла к этому напитку, когда служила у барыни) и начала рассказ:
- Было это весной 1922-го. Однажды появился в нашей деревне Митурич с незнакомым человеком. Он сказал, что это Хлебников, первый председатель земного шара. Хлебников был высокий, с крупной головой. Волосы с рыжиной. Голос нежный, можно сказать, тонкий голос. И очень голубые глаза. Как васильки. Поселился он в школе, где жила жена Митурича с двумя детишками…
1922-й стал последним годом жизни поэта. Ему было всего лишь тридцать семь. Для поэтов, как известно, роковая цифра.
Жизнь его всегда была неустроенной. Ни своего угла, ни нормального питания. А тут еще одолели приступы лихорадки. Хлебникова потянуло на родину – в Астрахань. Но художник Митурич уговорил его дождаться лета. А пока весна, поехать в деревеньку Санталово. Там учительствовала жена художника. Было где остановиться и подкормиться.
К вечеру кое-как добрались до станции Барвёнка. Оттуда до Санталово – почти 40 верст. Наняли подводу. Но и на подводе – путь неблизкий.
Быстро сгустилась тьма, и пришлось остановиться на ночлег. А тут еще дождь. Когда добрались до Санталово, Хлебников уже еле шел.
С каждым днем ему становится все хуже и хуже. Начинается гангрена. Он посылает из больницы московским друзьям записку, больше похожую на телеграмму: «Как попасть на лечение в Москву, так как спал на земле и потом лишился ног?».  Не в силах ничем помочь, врачи отправляют его назад, в Санталово. Тут он и он будет умирать в жутких мучениях.
В Санталово стояло тогда всего 17 изб. В одной из них жила Дуся Степанова.  Со своим мужем Алексеем.
Еще один фрагмент записанного на магнитную ленту рассказа Е.Л. Степановой:
- Муж мой грамотный был, газеты читал. И он зачастил к Хлебникову. Не знаю уж, о чем они толковали, помню, муж часто повторял: «Это великий человек». Сама-то я к Хлебникову подходить близко не решалась: он – городской, образованный, а я – простая девка. Но частенько видела, как он цветы рвет или у воды сидит. Это до того, как увезли его в Крестцы… Когда привезли назад, он совсем был плох. На следующий день Алексей говорит мне: «Пойду помогу Митуричу. Надо Хлебникова в баньку перенесть»…
В баню Митуричи перевели Хлебникова, видно, из опасения, что он может заразить детей. Там, в баньке, он и будет лежать до последнего своего часа.
Мне много ль надо?
Коврига хлеба
И капля молока,
Да это небо,
Да эти облака.
Судьба будто посмеялась над ним. Теперь он действительно видел только небо да облака. И еще через открытую дверь баньки – речушку с ласковым названием Ольшонка.
Художник Митурич зарисовал поэта, лежащего в этой баньке, а также окрестности вокруг нее. За что ему, конечно, спасибо. Но не замани он поэта в Санталово, возможно, тот еще пожил бы. И уж, по крайней мере, не умирал бы в таких муках...
Еще Евдокия Лукинична рассказала, что Хлебников хотел, чтобы ему приносили в баньку васильки. И Дуся делала букеты из васильков и приносила в баньку.
В славянской мифологии васильки – символ смерти. А Велимир был знатоком верований наших предков…
После беседы со Степановой мы вместе с ее дочерью Еленой Алексеевной поехали в Санталово.
Последние три километра шли пешком. Потому что дальше проехать мог только вездеход. Так раздолбали дорогу лесовозы.
Погода, слава богу, была хорошая. Окрестности красивые. И совершенно безлюдные. За время нашего пути навстречу не попалось ни одной живой души. Было такое ощущение, будто входим в заповедный край.
Елена Алексеевна всё знала и помнила. Вот тут была Милина гора, говорила она, показывая на место, что давно превратили в карьер для добычи песка… А вон там течет речка Аненка, в которой она чуть не утонула в детстве во время паводка… Вот тут они всегда собирали грибы и ягоды…
Добрались, наконец, до Санталова. Точнее, того, что от деревеньки осталось. Здание школы было уже наполовину разрушено. Но на одном из бревен во всю его длину сохранилась надпись, сделанная то ли ножом, то ли топором: «Здесь умирал председатель земного шара Велимир Хлебников». Возможно, это вырезал Митурич.
Банька тоже вся разъехалась, скособочилась. Лишь речка Ольшонка, которую видел из баньки умирающий Хлебников, всё так же бормотала что-то, отражая зелень кустов и трав. И так же, наверное, как и тогда, над ней летали стрекозы, растворяясь в синеве неба.
Зеленый плес и переплеск
И в синий блеск весь мир исчез…
После Санталова поехали в деревню Ручьи, где похоронили Хлебникова (в Санталове своего кладбища никогда не было).
Далее пересказываю рассказ Евдокии Лукиничны своими словами.
В 1970 году в Санталово приехали сын Митурича Май и с ним кто-то из писателей. Чтобы перенести прах Хлебникова в Москву. Люди из Москвы нашли не очень трезвого могильщика, и тот показал им место, где якобы похоронен Хлебников. Раскопали могилу, собрали какие-то кости, пуговицы. Всё это отправили в Москву и там захоронили.
Спустя год Евдокия Лукинична приехала на могилу мужа. Ее Алексея убили в пьяной драке вскоре после смерти Хлебникова. И похоронен он был рядом с могилой поэта. И когда Степанова навещала могилу мужа, она всегда возлагала цветы и на могилку поэта.  Приехав в очередной раз, она увидела, что чья-то могила разрыта, а могила Хлебникова все так же рядом с могилой Алексея. Видно, москвичи откопали чей-то чужой прах, решила она.
Э. Раненко попросил  новгородского художника сделать гранитное надгробье в виде земного шара и спустя год установил его на том могильном холмике, что указала Евдокия Лукинична.
Так что у Велимира Хлебникова оказалось две могилы и два надгробных памятника – в Москве и в Ручьях. Как и положено Председателю Земного шара.
Он был очень странным человеком. Как все гении. И о себе писал:
Я ведь такой же, сорвался с облака,
Много мне зла причиняли
За то, что не этот,
Всегда не людим,
Везде не любим…
 Теперь он снова на облаке, на небе. А мы его любим. Потому что можем любить только мертвых поэтов.

Два Левина
В Мюнхене мы познакомились с Левиным, эмигрантом из СССР. Узнав, что мы из Питера, Левин пригласил нас к себе домой. На обед. И даже подвез на своей голубой «Мазде».
Подъехав к четырехэтажному дому, он нажал на какой-то маленький приборчик и ожидающе взглянул на нас. Створка ворот, расположенных под домом, медленно отъехала в сторону. Тогда это выглядело фантастично. Как «Сим-сим» Али-Бабы.
Насладившись произведенным эффектом, Левин вкатил машину в подвал-гараж. И, выйдя, принялся рассказывать обо всем, что открывалось нашему взору. Вроде привез нас на машине времени из двадцатого века в двадцать первый.
- Из гаража на лифте можно попасть в квартиру, – сказал он.
Лифт довез нас до четвертого этажа.
- Тут все в двойном варианте, – продолжил Левин, запуская нас в свою квартиру. – Две кухни, две ванных комнаты, две гостевых. А посмотрите, какой дворец у кошки!..
Во второй кухне встретились с хозяйкой. Хозяйку звали Асей. Ася работала на радиостанции «Свобода». Вещала на Белоруссию. И «Свобода» оплачивала за это снимаемую ею квартиру. А также мебель и обучение сына в университете.
Левин нигде не работал. Он получал небольшую пенсию, которую заработал за несколько лет проживания в Израиле. Пенсии хватало на то, чтобы содержать машину и покупать продукты. Продукты он покупал в универсаме. Потому что по-немецки не говорил. И принципиально не хотел учить немецкий. Жена работала, а Левин хлопотал по хозяйству. Что его вполне устраивало.
Пока разогревался обед, Левин развлекал нас тем, что листал, как семейный альбом, толстенный том с копиями документов. Это были свидетельства его борьбы с Советской властью.
Судя по толщине подшивки, борьба носила затяжной  и ожесточенный характер. В альбом была вклеена активная переписка с ЖЭКом по поводу протечки крыши, с минским обкомом – по поводу восстановления на работе, с МИДом – по поводу выезда на историческую родину и т.д. Этого досье хватило для того, чтобы признать Левина диссидентом и дать ему вид на жительство в Мюнхене. 
Сели за стол, и Левин продолжил рассказ о своей германской жизни.
- Это вот мои любимые напитки, – сказал он, указуя на стоявшее на полке сооружение, изображавшее пьедестал почета для спортсменов-победителей в миниатюре.
На самом высоком месте пьедестала стояла бутылка «Абсолюта».
- Вот его мы и попробуем, – сказал Левин и вытащил из холодильника аналог.
Налил по полрюмки и сказал:
- Угощайтесь селедочкой. У вас там, в Питере, небось, такого нет.
Это был период «перестройки», и Левин, видно, слышал, что у нас продукты отпускают по карточкам.
- Ну, почему же, – заступился я было за Питер, но Саша толкнул меня коленом, и я смолк. 
Левин выдал нам по порции приготовленного им самолично борща, не переставая нахваливать свою жизнь. Но наливать из бутылки не спешил. Так мы и обошлись одной рюмкой. Видно, он очень ценил «Абсолют». Или берег наше здоровье.
- Я хотел бы кое-что передать братцу, – сказал под конец Левин. – Он в Питере живет.
Теперь стало понятно, почему он решил пригласить нас в гости.
Левин всучил нам маленькую бутылку «Абсолюта» и только что опубликованную в Мюнхене книжку Войновича «Шапка».
- Я все время зову брата к нам, но он не хочет… Может, обижается. Я же карьеру ему подпортил. Он известный океанограф. А после моего отъезда его долго не пускали за рубеж.
- Странные они какие-то, – поддержала разговор Ася. – Недавно его жена прислала мне в подарок янтарные бусы. Наверное, думает, что здесь нет янтаря.
Ей, видно, тоже хотелось, чтобы мы красочно описали питерскому Левину, что они здесь, как сыр в масле...
Мы попрощались, взяли передачку и на следующий день отбыли на родину.
В Питере закрутились и все откладывали визит к брату Левина. 
Но когда минул месяц и наступил конец декабря, я сказал Саше:
- Надо съездить. Не то Левин подумает, что мы выбросили от страха его «Шапку» и распили в самолете его «Абсолют». Не зря он из осторожности передал не обычную, а маленькую бутылку.
И мы поехали на Васильевский остров.
Поднялись на нормальном лифте на последний этаж большого дома, откуда открывался вид на залив, и были встречены радушным хозяином и его спаниелем.
Океанолог пригласил нас на кухню, где уже стояли закуски. Предложил распить переданный братом «Абсолют». Мы категорически отказались. Подарок все же. Тогда он открыл свою фантастическую настойку, которая была в сто раз вкусней «Абсолюта». Мы рассказали о нашем визите к его брату и повели разговор о собаках и о бане (через час Левин должен быть отправиться с друзьями париться).
То и дело раздавались телефонные звонки (я припомнил, что у мюнхенского Левина телефон все время молчал, разве что звонили по работе Асе), и наш Левин весело отвечал кому-то.
Мы уже собирались уходить, когда раздался междугородный звонок. Это был Мюнхен. Океанолог отвечал в трубку коротко, благодарил. В основном произносил: «Да, да». Или «Нет, нет». И, положив трубку, облегченно вздохнул. Посмотрел на березовые веники и улыбнулся. Подумал, наверное, о бане и о своих друзьях. Ему было хорошо и комфортно.
И мы тоже были довольны. Хорошо, что вовремя оттащили мюнхенскую передачку.



Тараканьи бега
У моего приятеля Миши была теща. Но не просто теща, а типичная теща. Потому что она очень любила свою дочь и совсем не любила зятя.
- Сама осталась без мужа и дочке судьбу сломает, – резюмировал грустно Миша. – У них это родовое проклятие. Мать тещи тоже прогнала мужа, и осталась одна. Прямо амазонки какие-то.
Но все таки жил надеждой, что родовое проклятие его минует и потому всячески угождал  теще. Очередным приступом самопожертвования стала его забота о ее переезде. Из одной коммуналки в другую.
Допекли тещу тараканы, которые в изобилие водились там, где она жила. Она еще терпела кое-как этих зверей, как она их называла, пока их ареал не простирался дальше кухни. Но однажды какой-то тараканище пересек ночью демаркационную границу и зашел к ней в комнату. Мало того, он залез ей в ухо. Вскоре сидеть ему там надоело, и он попытался выбраться наружу. Однако развернуться в узком пространстве у него не получилось, и он тревожно зашуршал, забеспокоился. Что и разбудило тещу.
Сначала она подумала, что у нее поднялось давление и от этого шум в ушах. Но шуршало лишь в одном ухе. Она потрясла недоуменно головой, и незваный гость тут же отреагировал – застучал лапками прямо по мозгам. Тут она поняла, в чем дело, села на кровать и стала раздумывать, что же предпринять. Скорей всего придется идти в больницу, подумала она, там быстренько эту тварь извлекут пинцетом. Но зато и посмеются вдоволь. Мол, у тетки тараканы в башке.
И теща решила попробовать избавиться от шуршащего насекомого сама. Она открыла в ванной кран, наклонилась и залила воду себе в ухо. Таракан понял, что пришла его смертушка, смирился и выплеснулся наружу вместе с водой.
Теща облегченно вздохнула, но решила больше не испытывать судьбу. Она дала объявление об обмене и спустя полгода нашла алкаша, которого трудно было напугать тараканами. Когда он их увидел, то сказал: «Ну и хорошо, будет с кем выпить».
Теща была очень экономной и при переезде от услуг грузчиков отказалась. Мише пришлось взять в помощь приятелей, и те за бутылку помогли ему переместить содержимое тещиной комнаты в новое место. Причем, как рассказал Миша, когда они вносили в ее новое жилище очередной диван или шкаф, бдительная теща стояла у входа в комнату и командовала, чтобы ребята, держа на весу многопудовые вещи, снимали при входе свою обувку. Чтоб на занести грязь. Это так возмутило ребят, что они наотрез отказались перетаскивать кухонную мебель. И тогда Миша обратился за помощью ко мне…
Когда мы вошли на кухню, я приоткрыл ящик стола, чтобы убедиться, что там не осталось ложек-вилок. И в ужасе отшатнулся. В ящике сидело с десятка два тараканов.
- Как же мы это повезем? – спросил я. – Они же переедут вместе с этой рухлядью. Или она решила перевезти их с собой?
- Она хочет, чтобы мы перебили их на улице. Тут с ними бесполезно бороться. Я вот захватил с собой борной кислоты. Говорят, они ее не любят.
И Миша показал набор стеклянных ампулок, похожих на патроны.
- Нет, давай возьмем что-нибудь более надежное, – сказал я и отправился в магазин «Хозтовары».
У прилавка стояла женщина восточной наружности и спрашивала продавщицу:
- Муха дом ест. Кто поможет?
- Дихлофос, – сказала продавщица. – Он всех убивает.
- Тогда и мне дайте, – попросил я…
Мы въехали на грузовике во двор-колодец, окольцованный со всех сторон шестиэтажными домами, выгрузили мебель в самой середке двора, и машина уехала.
Мы перекурили и решили, что пора приступать к ликвидации.
      Решительным движением Миша вытащил один из ящиков. На освещенный солнцем асфальт вывалились полчища тараканов. Такого яркого света они никогда еще не видели, и их охватила дикая паника. Тараканы кинулись со всех ног врассыпную. Миша стал поливать их борным спиртом из ампул, а я - брызгать дихлофосом. Но от этого тараканы  бежали еще быстрее. Эти особи могли быть победителями в любых тараканьих бегах. Пришлось отказаться от химии и перейти к физическому насилию. Мы стали носиться по двору и затаптывать ногами тех насекомых, которых удавалось догнать.
Открыли второй ящик. Оттуда поперло еще больше черных тварей, и происходящее стало напоминать сцену из фильма ужасов.
Я заметил, что на четвертом этаже отворилось окно. В нем показалась старушка и  стала с интересом наблюдать за происходящим. Я подумал, что сейчас отворятся и остальные окна и из них высунутся жильцы, чтобы наблюдать, как два идиота посреди ярко освещенного, как арена цирка, двора делают нелепые прыжки. Но жильцы почему-то не реагировали. Возможно, у них тоже хватало тараканов, и то, что в их доме этих насекомых станет чуть больше или чуть меньше, их мало беспокоило.
- Чего дальше-то делать? – спросил я.
- Сейчас придет теща, – стирая пот со лба, сказал Миша.
Действительно вскоре во двор энергичной походкой вошла теща. Под ее руководством мы бойко поволокли мебель на третий этаж. Расставили все на кухне и ретировались.
Но, уходя, я заметил, как из шкафчика вылезли два таракана и помахали нам прощально усами…
Через два года Миша развелся со своей женой. Видно, родовое проклятие таки сработало. А еще через три года умерла его бывшая теща. И что характерно – в том же году в Питере исчезли тараканы.
И, наверное, между этими двумя событиями есть какая-то связь.

Сила слова
У писателя Горышина была изба у Паш-озера, куда он время от времени наведывался. На этот раз он позвал с собой меня и Пашу Кренева, тоже начинающего писателя. 
Чем дальше от Питера, тем понятней становилось, почему Глеб Саныч приобрел «Ниву». Но даже отечественному вездеходу не удалось преодолеть последние двести метров. Мы оставили «Ниву» в грязном месиве и дальше пошли пешком. У озера Горышин принялся кричать и махать руками. Мы тоже стали орать, и вскоре на лодке подъехал вепс Иван, седой мужик с благообразным лицом. Он перевез нас на другой берег, а мы в благодарность отдали ему часть пивного запаса.
Вошли в просторную избу, растопили большущую русскую печь. Как положено, выпили и закусили.
Ближе к вечеру зашла пожилая женщина. В прошлый приезд Горышин обещал ей написать про нее письмо начальству. Чтоб помогли ей с пенсией. Глеб Александрович взял пару листов бумаги и попросил у нас ручку. Ни у меня, ни у Паши ручки не оказалось.
- Писателя хреновы! – незлобно ругнулся Глеб Александрович. Сыскал огрызок карандаша и стал конспектировать то, что монотонно, постоянно отвлекаясь на никчемные детали, рассказывала ему женщина.
Закончив рассказ, она  пошла топить баньку.
Баня топилась по-черному, и вся была в дыму. Женщина, прижавшись к самому полу, – видно, там еще оставался какой-то свежий воздух, – промыла пол и вернулась в избу.
К этому времени Горышин успел составить текст письма. Он сел напротив просительницы и стал монотонно читать то, что у него получилось.
Вначале женщина слушала спокойно, с тем же безучастным выражением лица, с каким рассказывала о себе.
Но вот Горышин дошел до того места, как ей жилось при немцах, как на войне погибли муж и оба ее сына, в каких условиях пришлось ей жить-выживать после войны… Женщина стала потихоньку всхлипывать, прикрывая лицо платком. Казалось, что она слушает рассказ не про себя, а про какую-то другую несчастную женщину, вся жизнь которой была сплошное ожидание и потери, и ей стало ее бесконечно жаль.
Горышин продолжал читать, а женщина продолжала беззвучно плакать, утирая слезы концами платка.

Смех сквозь слезы
Много лет назад на Ленинградском телевидении закончили производство документального сериала. Принимать фильм приехало начальство из Москвы.
Обычно ленинградцы сами ездили в Москву и там томились в столичных коридорах, ожидая, когда телевизионные начальники соизволят посмотреть их очередное творение. Но тут был особый случай. Фильм был многосерийный и сделан к очередному юбилею Великой Победы.
Мало того, он был сделан в оригинальной манере.
Военная хроника, как известно, немая. То есть без звука. И вот у режиссера, который взялся делать документальный сериал о войне, возникла мысль: а что, если озвучить реальных персонажей этих кадров голосами актеров? Он пригласил людей, умеющих «читать» по губам, и попросил их расшифровать всё, что можно было разглядеть в артикуляции заснятых в кино солдат.
Заметим к слову, что специалистам известна история про то, как в начале минувшего века глухонемые воспринимали кинофильмы. Дело в том, что в немом кино актерам велено было не только жестикулировать, но и говорить. Чтоб всё было, как в жизни. Понимая, что никто их никогда не услышит, актеры озорничали: либо произносили дурацкие тексты, либо матерились. И когда глухие зрители понимали, что именно произносят киноактеры, им становилось не по себе…
Думается, что и основная часть фраз, которые удалось расшифровать нашему режиссеру-новатору, была предназначена не для слабонервных. Можно представить, что произносили солдаты, изможденные тяготами войны и постоянной близостью смерти.
Но режиссер все равно решил не отказываться от своей идеи и озвучил с помощью актеров всё, что только можно, заменяя неблагозвучную лексику разными эвфемизмами…
И вот московские начальники приехали, чтобы посмотреть этот сериал прямо в Питере. Впрочем, возможно, они приехали по другим делам, скажем, вручить какое-нибудь Переходящее Красное Знамя. А заодно посмотреть новую продукцию Лентелефильма.
Естественно, руководство ленинградского телевидения принимало столичное начальство по полному разряду. Стол ломился от яств и напитков, и разомлевшие начальники за разговорами потеряли счет времени.
Киномеханик позвонил руководству телецентра и доложил, что народ давно собрался в зале и с нетерпением ждет гостей. В ответ ему была дана команда начинать просмотр. Москвичи, мол, подойдут чуть позже…
Гости потянулись в зал на двадцатой минуте просмотра. Вход из директорского кабинета в кинозал был из-за экрана. Экран же находился на своего рода подиуме, на полметра возвышавшемся над уровнем зала. Глаза столичных гостей не успели аккомодироваться после яркого света кабинета, из которого они вышли. И добравшись в темноте до конца подиума, они рухнули на пол с полуметровой высоты. Сначала один начальник, следом за ним – второй.
В зале раздалось покашливание, похмыкивание. Но в целом публика попалась интеллигентная.  Все сидели, давились от смеха, но изо всех сил сдерживались. И тут на экране возник эпизод про немцев на Украине. Известный кадр, где фриц гоняется за убегающей курицей. В другом случае этот кадр в лучшем случае вызвал бы кривую усмешку. Но тут зал грохнул и зашелся от хохота так, как не смеются на комедиях Гайдая. Длилось это минуты три – со всхлипами, подвываниями, стонами.
Заглянувшая в дверь редакторша, думая, что идет просмотр комедии, с недоумением увидела на экране солдат, мрачно и, как ей показалось, с укоризной смотрящих в зал и на столичных гостей, вжавших головы в плечи.    

Прямой эфир
Мой приятель работал в 80-е годы на телевидении. Накануне очередного Нового года руководство канала решило сделать передачу «Перекличка городов». Один из сюжетов поручалось снять моему приятелю.
Согласно сценарию, в аэропорт «Внуково» прибывает самолет из Тбилиси, и родственники и знакомые радостно встречают пассажиров этого лайнера. Журналист подходит к гостям столицы и задает им вопрос: «Что привело Вас под Новый год в Москву?». И радостные тбилисцы отвечают, что они, мол, непременно хотят встретить новогодний праздник в столице нашей общей Родины. Или что-нибудь такое же теплое и радостное.
Пассажиров рейса уже в Тбилиси предупредили, что в Москве их будут снимать, и объяснили, что им надо отвечать, когда их начнут допрашивать журналисты.
Однако жизнь внесла свои коррективы. По метеоусловиям рейс из Тбилиси задерживался. Между тем время выхода в эфир приближалось, и из телецентра поступил приказ любой ценой организовать съемку.
С помощью ассистентки мой приятель начал срочно готовить «подставу». Из части встречающих, более-менее походивших на кавказцев, была сформирована группа «прибывающих», остальные должны были изображать встречающих.
С группой «прибывающих» работала ассистентка. Она всучила им какие-то пакеты и сумки и начала разучивать с ними тексты про желанную встречу с Москвой и про дружбу народов. Группе «встречающих» раздали цветы, но заняться ими было некому. Выручила симпатичная девушка, ожидавшая свою тетю из Тбилиси. Она откликнулась на просьбу моего приятеля и стала работать с «массовкой», показывая, как надо изображать радость и восторг при виде появившихся «пассажиров». 
Но тут по местному вещанию раздался усиленный эхом женский голос. Голос сообщил, что только что произвел посадку рейс из Тбилиси. Приятель поблагодарил резервные группы за содействие отечественному телевидению и отпустил их на все четыре стороны. Осталось лишь нескольких человек, которым захотелось посмотреть, как будет проходить съемка. В их числе оказалась и милая девушка, помогавшая телевизионщикам.
И тут вновь раздался радиоголос, который сообщил, что произошла ошибка. На самом деле приземлился самолет из Махачкалы.
В это же время из телестудии сообщили: «Внимание! Вы в эфире!».
Надо было срочно что-то делать. Приятель дал отмашку милиции, которая помогала съемочной группе, и милиционеры направили появившийся пассажиропоток на камеру.
Поскольку никто из летевших этим рейсом понятия не имел о том, что их будут снимать, то, увидев направленные на них софиты и встречающих их милиционеров, пассажиры несколько смутились. Кто-то шарахнулся в сторону, кто-то постарался побыстрее выйти из поля зрения камер, кто-то отворачивался или даже закрывал лицо руками.
Приятель подошел с микрофоном к высокому мужчине с усами, который бережно нес впереди себя большую картонную коробку и спросил:
- Что привело вас в столицу нашей Родины? 
От неожиданности мужчина уронил коробку на пол, и из нее высыпалось огромное количество тюльпанов.
 - А, слушай, ара, я тещу хоронить приехал, да? – жестикулируя, ответил кавказец. – Можешь и для своей тещи взять цветочков.
Ассистентка схватилась за голову и впала в ступор: перед ее глазами уже маячил приказ о ее увольнении.
Положение спасла девушка, помогавшая организовывать массовку. Она взяла протянутые «арой» цветы и, заулыбавшись во весь рот, громко сказала:
- Дорогие гости столицы, мы очень рады видеть и приветствовать вас в городе-герое Москве!
И стала давать каждому по тюлпанчику.
Все сразу заулыбались и стали говорить хорошие и добрые слова про дружбу народов…
Приятель вскоре после этого случая из телевидения ушел, а милая девушка, которая тогда выручила его, стала его женой.
Такая вот, почти рождественская история.

Искусство и власть
На Центральной студии документальных фильмов бытовало много баек, связанных с темой «Сталин и кино». Вот две из них.
История первая, грустная.
Как известно Иосиф Виссарионович очень любил кино. И смотрел всё, что производилось на наших студиях. Наверное, и теорию малокартинья он придумал для того, чтобы всё успевать смотреть.
В кинозал вождь приходил обычно ночью.
И вот как-то смотрит он новый киножурнал. Основной сюжет там был про весеннюю путину. Журнал закончился, пошла игровая картина, но вождь повелел остановить показ и снова пустить журнал. Что-то его смутило, но что именно, он никак не мог понять.
Вновь запустили ленту, и теперь он понял, в чем дело. В том эпизоде, где рыба вываливалась из сетей на палубу сейнера, она, эта рыба выглядела как-то странно.
Чтобы проверить свои ощущения, Сталин попросил соединить его с кинорежиссером.
Вскоре в квартире немолодого уже режиссера N. прозвенел телефонный звонок, и в трубке раздалось:
- С вами будет говорить товарищ Иосиф Виссарионович Сталин.
Напомним, что дело происходит в 2 часа ночи.
Несчастный режиссер прижался потным ухом к черной трубке и услышал:
- Тавариш рижэссер, рыба, что ви снимали, била живой или нэ очень?
N. знал, что рыба была совсем неживой. Потому что пока они добрались до Дальнего Востока, путина там закончилась. А надо было показать, как много рыбы добывают наши доблестные рыбаки. (Попутно заметим, что именно благодаря операторам, любящим эффектные кадры, у зрителей сложилось впечатление, что комбайны на уборку зерновых выходят стройными рядами; что турбину вертит вырывающийся из плотины поток и т.п.). И тогда киношники попросили набрать в сети уже заснувшую вечным сном вчерашнюю рыбу и сбросить ее на палубу под видом свежего улова. И надо же было вождю, имевшему зоркий глаз горца, разглядеть этот невинный подлог!
Режиссер собрался было что-то ответить, но дыхание у него перехватило, сердце кольнуло – и он скончался…
После этой истории на ЦСДФ долго старались снимать насколько можно правдиво, и если уж занимались лакировкой действительности, то очень изящно. А телефоны на ночь отключали. 
История вторая, веселая.
На съемки в Кремль допускалась одна и та же съемочная группа, сформированная из самых проверенных людей. Киногруппа занимала отведенную ей ложу и вела оттуда съемку президиума во главе с товарищем Сталиным.
Группа состояла из оператора, его ассистента, который менял кассеты и аккумуляторы, и администратора, организующего съемку.
Оператор в основном стоял неподвижно, прижавшись к глазку видоискателя. Ассистент вообще находился в тени. И лишь администратор М., одетый в белоснежный летний костюм, постоянно находился в движении: он то входил, то выходил, давал шепотом какие-то указания оператору, что-то уносил, приносил и т.п. И, очевидно, вождь, обнаруживая взглядом столь подвижного персонажа среди застывших, как статуи, людей в зале, время от времени невольно фиксировал свой взгляд на нем.
Во время одной из очередных съемок М. чувствовал себя не очень хорошо, был задумчив и вял. Он стоял, опершись о стену, и время от времени потирал виски и затылок.
Когда начался перерыв, М. услышал вдруг в коридоре голоса: «Найди этого… из съемочной группы… Ну, такой – в белом костюме. Срочно!».
М. незаметно выскользнул из ложи, спустился вниз и скрылся в туалете. В надежде, что про него забудут и ему удастся все переждать.
Но не тут-то было. Охрана, обшарив все помещения, добралась до туалета и грубо вытащила из него дрожащего, как осиновый лист, администратора.
Вскоре тот оказался в просторной приемной. Осознав, что это не Лубянка, М. вышел из своего полуобморочного состояния и приободрился.
Но когда его проводили в следующее помещение, он вновь чуть не потерял сознание: перед ним стоял вождь всех народов и друг физкультурников.
- Здравствуйте, товарищ М.! – медленно произнес Сталин, подсмотрев фамилию, которую ему написали на бумаге. – Я вот что хочу вас спросить. Ви всегда такой висёлый, эныргычный, бодрый. А сегодня с вами что-то нэ так. Какие-то проблемы?
- Да нет, Иосиф Виссарионович, всё в порядке.
- Может бить, есть какие-то па-желания?..
М. тупо молчал.
-  Может бить, есть какая-нибудь  мэчта?
М. мечтал о том, что хорошо было бы похмелиться после вчерашнего. Но разве это мечта? Он откащлялся и выпалил:
-  Есть, Иосиф Виссарионович. Мечтаю стать оператором.
- Вот и замечательно, – приободрил его Сталин. – В нашей стране всэ мэчты сбиваются. Если хатите, значит, будете!
Секретарь, стоявший рядом и записывавший слова вождя, воспринял их как приказ. И когда не следующий день М. пришел на студию, то увидел на стенде приказ о назначении его оператором первой категории…
За короткое время М. подучился операторскому мастерству, но старался участвовать лишь в тех съемках, где было несколько операторов. Он еще долго побаивался камеры.
Е.Мухин рассказывал, что когда он снимал Спартакиаду народов СССР, рядом с ним стояла на штативе камера М. Время от времени тот подходил к Мухину и просил:
- Женя, поснимай чуток за меня. А я пока смотаюсь за пивком и бутербродиками с рыбкой…
В нем продолжал жить администратор.

Внук Ленина
В газету «Советская культура» пришло письмо:
«Уважаемая редакция! Этим летом я приехал в город белых ночей и зашел в Летний сад. Присел на скамеечку рядом с Хроносом, пожирающим своих детей. Через некоторое время ко мне подсел дедушка с большой седой бородой и крючковатой палкой.
- Любуетесь? – сказал он. – А заметили ли вы, что это дерево имеет форму буквы «У»? Это дерево тайно посадили друзья моего отца. В честь Ульянова-Ленина. А вот-то дерево явно имеет сходство с буквой «М». Оно было посажено в честь сестры Ленина Марии Ульяновой... Я-то был в ту пору совсем маленьким. Но шустрым. Читали повесть «Ромка-ястребок»? Так вот прототип героя этой повести – я. А настоящая моя фамилия – Перов. Про художника Перова, небось, слыхали? Это мой родной дед. Сам-то Василий Григорьевич был подкидышем. Поскольку он писал каллиграфически, ему дали такую фамилию…».
Заканчивалось письмо упреком в адрес журналистов, которые проходят мимо таких замечательных людей. И было подписано «Писатель N. Сыктывкар».
Я был в ту пору собкором газеты по Ленинграду, и редакция переслала письмо мне.
Я понимал, что россказни дедушки – всего лишь больная фантазия. И даже прозвал его про себя Ромкой-шизокрылым. Но делать нечего – надо выполнять задание редакции. И я отправился в Летний сад.
Была ранняя весна, сад был закрыт на просушку, но кое-как по снежным бугоркам я добрался по дирекции парка. Директором в ту пору была милая и очень подвижная дама.
- Ой, не говорите мне о нем! – замахала она руками, едва я начал рассказывать о старичке с бородой и фигурной клюкой. – Он у нас уже в печенках сидит. Чуть ли не каждый день приходит сюда и дает указания: то возле деревьев слишком много моха, то мы мало их поливаем… Кстати, я знаю его уже давно. Первый раз познакомилась с ним, когда еще была студенткой. Чтобы подзаработать, водила экскурсии по ленинским местам в Разливе. Как-то раз едем в автобусе, я веду свой рассказ, и вдруг во время паузы раздается голос: «А вы знаете, что в этом автобусе едет внук Ленина?». Все позабыв про меня, повернули головы к этому старикану.  И он стал им рассказывать о том, что Владимир Ульянов был влюблен в дочку генерала и что у них родился сын. Бессердечный генерал проклял свою дочь и отправил в провинцию к тетке, где она и растила своего сынишку, то бишь отца рассказчика. И, мол, поскольку фамилия этой девушки была Ленина, то Ульянов взял себе такой псевдоним. И все в таком духе…
Я поблагодарил директрису, извинился, что отнял у нее время на такую чепуху, и побрел назад, стараясь не попасть в очередную лужу.
«Марк Твен был прав, утверждая, что дурак – не тот, что капусту на чердаке сажает, а тот, кто ему помогает, – думал я при  этом. – Сколько же на свете доверчивых людей: наивный писатель из Сыктывкара, редакция столичной газеты, толпа экскурсантов. Если бы у нас была желтая пресса, у нее точно были бы тысячи читателей-почитателей…».
Увы, я оказался прав.

Туристы
Есть просто туристы, а есть туристы-профессионалы. Эти выжмут из экскурсовода все, что только можно. Причем, их почему-то интересуют сугубо практические вещи.
Помню, в Мелехове один мужик спрашивал у девушки-гида:
- А сколько соток занимал сад? А какое количество яблок они пускали на продажу?.. А сколько Чехов принимал за день больных? А за визит сколько брал?...
Видно, он хотел докопаться, на что все-таки жил гений русской литературы – только лишь на гонорары или еще подрабатывал, утаивая доходы от налогового инспектора…
В круизе по Дунаю таким дотошным туристом оказалась дородная женщина из города Николаев. Отсутствие информации для нее было равносильно тому, как если б ее обокрали. Или не покормили.
В концлагере Маутхаузен, она замучила австрийского гида вопросами:
- Скажите, сколько овчарок было у охраны лагеря?.. А какое количество пулеметов стояло на вышках?.. А колючая проволока была под током?..
Похоже, планировала создать домашний концлагерь.
В музеях, рассматривая картины, допрашивала экскурсовода:
- Какая глубина этого озера?..  Какой породы деревья, что на этом полотне?.. А из какой ткани был плащ у Тезея?
Экскурсоводы пасовали, не зная, что ответить, и мямлили что-то невнятное.
Но в будапештском музее коса, как говорится, нашла на камень. Гидом оказался паренек из Питера, подрабатывавший тут во время каникул. Он ни черта не знал ни про какую живопись и рассказывал о музейных картинах в таком духе:
- Это портрет мужчины. Мужчины средних лет. Судя по одежде, расшитой золотом, мужчина не бедный. Да бедные и не могли заказывать портреты. Но вид у мужчины при этом очень грустный. Наверное, наделал долгов…
Приблизившись к следующей картине под названием «Женщина, читающая письмо», он попытался отделаться от нас таким же образом.
- А на этой картине изображена женщина. Она погружена в чтение только что полученного письма, – сказал он, прочитав бирку у картины. – Камерная картина размером полметра на полметра. Но считается шедевром. Пройдемте дальше!
- А от кого она получила письмо? – спросила наша туристка.
- От своего возлюбленного, – сказал гид. И видя, что дама не удовлетворилась кратким ответом, продолжил. – Он жил в доме с красной черепицей, который виден из открытого окна. Да-да, вон там. Вопросы есть? Тогда пройдем дальше!
- А она что, была замужем? – не отставала дама.
- Да, у нее был муж, – бойко застрочил гид. – Он был мастером-краснодеревщиком. Вся мебель, которую вы видите на картине, сделана его руками. И эти замечательные стулья, и стол, и даже оконная столярка. Оконных стекол в нашем понимании тогда еще не было, не умели делать еще большие стекла и, как видите, это были фактически витражи. То есть в каждый из многочисленных квадратиков – это отдельный кусочек стекла…
- Да это я и так вижу, – остановила его любознательная туристка. – Мне интересно знать, как передавались письма. Их что – приносил почтальон или за ними надо было приходить на почту? Или тогда еще не было почты?
- В данном случае письмо принес посыльный, – бойко затарахтел гид, – скорее всего, слуга ее возлюбленного. Видите, скатерть на столе наполовину сдернута. Видно, женщина готовилась к уборке. Но тут пришел посыльный и передал ей письмо…
- И что – муж этого не заметил?
- Мужа не было дома. Он был на заседании гильдии краснодеревщиков. А слуга, чтобы не вызывать никаких подозрений, сделал вид, что принес книгу. Видите, на столе лежит книга. В этой книге и было письмо.
- Ах, это книга! А я думала, это меню.
- Ну, какое меню! Это же не ресторан.
- Ну да, ну да. С книгой это они ловко придумали. А дети у нее были?
- Да, двое. Мальчик и девочка. Но оба умерли от чумы.
- Ах, бедняжки! – посочувствовала дама. – А домик у нее хороший. Сколько комнат?
- Девять. Четыре на первом этаже и четыре на втором.
- Так это ж получается восемь.
- Девятая – кухня.
- А-а. Ничего жили люди.
- Что-нибудь еще интересует?
- Нет, нет, спасибо!
Впервые за все путешествие дама была довольна. Ее информационный голод был утолен. Она присела на банкетку и стала делать записи в блокнотике.

Остров счастья
Как-то я зашел в гости к своей приятельнице. Она была не одна. В гостиной сидели средних лет мужчина и женщина и громко разговаривали друг с другом.
Приятельница приложила палец к губам, провела меня на кухню и вернулась к гостям. Но и на кухне было слышно, о чем беседуют ее гости.
- Если бы у меня было много денег, я бы купил бы остров, – говорил мужчина. В его речи ощущался небольшой акцент. «Наверное, из Прибалтики», – подумал я.
- Но у тебя нет много денег, – отвечала женщина.
- Но если бы у меня было много денег, я обязательно купил бы остров.
- Хорошо. И что бы ты стал бы делать на этом острове?
- Я бы на нем жил.
- А что бы ты там ел?
- Я бы имел овец и их ел бы.
- Но ведь кроме мяса, человеку нужно еще много вещей. Как бы ты жил бы?
- А я бы продавал овец и покупал бы себе одежду и другую пищу.
- А если бы ты вдруг там заболел бы?
- Если бы я жил на острове, у меня там была бы другая, заботливая жена…
Тут они оба засмеялись. Прямо зашлись от смеха.
В это время на кухню заглянула моя знакомая.
- Это что за сумасшедшие? – спросил я.
- Это иностранцы. Англичане. Изучают русский. Сейчас прохожу с ними сослагательное наклонение. Если бы да кабы. Они берут воображаемую ситуацию и «разминают» ее. Пойдем, я тебя познакомлю.
Я вошел и сказал:
- The island of great happiness has been lost already in the haze… I am sorry, but I'm very hungry, because I haven't eaten anything  since breakfast (Остров безбрежного счастья потерялся уже в легкой дымке… Извините, но я очень голоден, потому что с утра ничего не ел).
Англичане посмотрели на меня, как  на сумасшедшего.
- Извините, – сказал я. – Я сейчас осваиваю Present Perfect.
И все засмеялись.

Зона доброты
Маленькая баня на окраине маленького города. В отличие от бань всего мира, в субботу и воскресенье она не работает. Потому что горячая вода в нее поступает из котельной завода. А завод в выходные не работает.
Пришлось идти в понедельник утром. В мужском отделении народу мало. В роли банщика – женщина. Мужиков-работников, видно, не хватает. Банщица вся какая-то овальная, ходит, переваливаясь с ноги на ногу, как пингвин. На руке у нее большие мужские часы.
Мужики стараются прикрыть свой срам и побыстрей прошмыгнуть в моечную. Банщица делает вид, что на публику обращает ноль внимания. Она помогает ремонтировать напольные весы мужику в черном халате. Наверное, слесарю. Держит в руке детали, которые он подает.
Но на самом деле все замечет.
- Зачем туда ноги ставишь? – кричит она парню, что поставил ногу на железный ободок кабинками для одежды. – От этого лавки ржавеют.
Тот испуганно опускает ногу на пол.
- Зачем в парную тазик понес? – орет она мужику в приоткрытую дверь моечной. Мужик, сконфузившись, ставит тазик на лавку.
- Билет! – это ко вновь прибывшему мужчине.
- Простыню! – отвечает он ей в тон.
- После купания!
- Это еще что за новость?
Они будто по очереди расстреливают друг друга.
- Ладно, Трофимовна, дай ты ему простыню, – просит миролюбиво слесарь, которому осточертели разносимые банным эхом крики-выстрелы.
Трофимовна швыряет простыню и ждет, кому бы еще сделать замечание…
А в парной тепло, хорошо, уютно.
- У нее дочь судьей работает, – говорит мужик с тазиком. – Она как-то хвасталась.
- Ага, – подхватывает парень. – А сама, похоже, надсмотрщицей была.
- Да ну ее к черту, – говорит тот, что с простыней. – В бане, как в церкви, надо думать о добром, хорошем. А ты что ж – без веничка?
И дарит мне один из двух своих замечательных веников.
А я его за это парю. Двумя вениками. Потом он меня.
У нас зона тепла и доброты. Куда, слава богу, банной надсмотрщице вход закрыт. Хотя, кто ее знает?..