Первая маленькая глава

– Ради  меня, любимый, сделай это! – выпучив глаза и молитвенно сложив руки, воскликнула появившаяся на экране телевизора пышногрудая латиноамериканская красавица.
– Ради  тебя, любимая, я  готов сделать всё что угодно! – патетически отозвался возникший рядом с ней мускулистый латиноамериканский красавец. – Но только не то, о чём ты сейчас меня просишь, потому что то, о  чём  ты  сейчас меня просишь, невыполнимо – даже для меня, несмотря на то, что я так сильно люблю тебя и ради своей любви готов на всё, за исключением того, о чём ты сейчас меня  просишь!..
Чуть слышно, но выразительно ругнувшись, Козявкин заткнул себе уши указательными пальцами и с минуту молча следил за беззвучно шевелящимися губами латиноамериканского красавца. Потом, с опаской покосившись на супругу, занимавшую соседние две трети кровати, он снова тихонько выругался, раскупорил уши и повернулся на бок.
После тяжелого рабочего дня, после сытного ужина и трёх рюмок водки, выпитых тайком от жены, Козявкину очень хотелось спать. Одним ухом он тесно прижался к подушке, другое накрыл одеялом, но назойливые голоса латиноамериканской парочки по-прежнему не давали ему уснуть.
– Рай, сделай  потише, – попросил  Козявкин жену. – Спать охота...
Как и следовало ожидать, Рая проигнорировала и эту в высшей степени несуразную просьбу, и мотивировавший её жалкий аргумент, вследствие чего Козявкин, не решившийся, правда, настаивать на своём, осмелился, однако, ещё разок тихонько ругнуться, – предварительно спрятав голову под подушку. Там, под подушкой, он наконец обрёл вожделенные тишину и покой. Никакие посторонние звуки туда не проникали. Однако и воздух проникал туда в весьма ограниченном количестве, что очень скоро побудило Козявкина облегчить душу новым сочным ругательством.
– Да  сколько ж можно ругаться, в конце-то концов! – потеряв терпение, возмущенно произнесла Рая и, не отыскав ладонью спрятанный под подушкой затылок супруга, изо всех сил ткнула Козявкина локтем в спину.
Не ожидавший экзекуции Козявкин снова невольно матюгнулся.
Рая густо побагровела.
– Ты это нарочно, Козявкин? Да?.. Ну, конечно, нарочно! Я же знаю: ты этой своей матерщиной бесконечной из дома меня выжить хочешь!..
– Да ну что ты, Рай! – вынырнул из-под подушки взволновавшийся Козявкин. – Что ты такое говоришь-то!
– А что я такое говорю? Правду говорю!
– Да никакая это не правда, а враньё натуральное!
– Враньё?.. А если враньё, тогда зачем ты, Козявкин, всё время материшься в моём присутствии? Ты же знаешь, что я этого терпеть не могу!
– Знаю... Да только как тут не матюгнуться, когда тебя вот так-то вот локтем – в спину...
– Да ну тебя! Можно подумать, ты материшься, только когда тебя «вот так-то вот локтем – в спину»!
– Нет, не только, – признался Козявкин. – Но... я никогда не выражаюсь без причины.
– Да неужели!.. А минуту тому назад, под подушкой, ты по какой такой причине выражался, а?
– По той причине, что ты телик смотришь, когда я спать хочу.
– А ещё минутой раньше?
– По той же причине. А ещё потому, что у меня уши вянут от той галиматьи, которую несут все эти твои Ху... Хуаны, Хуаниты, доны Педры и так далее...
– Это  они-то  галиматью  несут? – оскорбилась Рая. –  Кто бы говорил-то, а!.. Тоже мне, ценитель нашёлся! Много ты понимаешь – с образованием в восемь классов и незаконченным ПТУ! Сколько ты книг за свою жизнь прочитал, а, умник? Две? Или только полторы, включая «Колобка»?..  Сам  двух  слов связать не можешь, а туда же – «галиматью несут»!.. – Рае очень хотелось сказать что-нибудь в защиту своих телелюбимцев, но на ум ничего подходящего не приходило, и в конце концов ей пришлось ограничиться указанием на наиболее очевидное их достоинство:
– Во всяком случае, – изрекла она, сверля Козявкина ядовитым взглядом, – они не матерятся через каждые две минуты, как ты!.. И вообще не матерятся!
– Конечно,  они   не   матерятся! – согласился  Козявкин. – А с чего им материться? Они вон как живут – лучше, чем наши боссы на курортах: захотят – деликатесами полакомятся,  захотят – мартини хлебнут, захотят – спать завалятся среди бела дня, мартини с деликатесом переваривать... Им на работе в душу не гадят, в троллейбусах на ноги не наступают, в магазинах не обвешивают, во дворе вечерами морду не бьют... Живут по-людски – по-людски и говорят. А у меня жизнь – собачья, потому и лаю...
– Можно  подумать, у  меня  жизнь лучше! – возразила  Рая. – Однако я за свои тридцать три года ни одного похабного слова не произнесла!
– Ты, Рай, – героическая  женщина. Я  тебя за это и уважаю, – с чувством выговорил Козявкин. – У тебя дар  особенный есть. Ты  умеешь, когда тебя облают, посмотреть  эдак  величественно, гордо... убийственно, – так, что и слов уже никаких не нужно: от одного взгляда душа киснет... А я смотреть не умею. Приходится словами...
От такого панегирика в свою честь Рая моментально растаяла.
– Ладно, Вась, – сказала она уже совершенно спокойно и миролюбиво, даже ласково. – Я понимаю, нелегко тебе за  речью  своей  следить, от  слов поганых воздерживаться – на работе, во дворе с мужиками... Но уж дома-то, по крайней мере, можно не выражаться? А?
– Дома можно, – охотно  согласился  Козявкин. – И я пытаюсь, Рай. Честное слово, пытаюсь... Только не выходит почему-то ни хр... ничего, то есть,   не выходит, Рай. Я пытаюсь – а оно не выходит!.. Сам не знаю, в чём тут дело... Привычка, что ли?..
У Козявкина был такой покаянный вид, что Рае стало его жаль. Как всякая женщина, она невольно проникалась чувством глубокой и самой искренней жалости к мужу всякий раз, когда причиной его страданий было осознание своей вины перед ней. И как всякая женщина, она в эти минуты всегда неожиданно вспоминала о том, что может легко его утешить – по-женски... Правда, внезапной этой реминисценции  далеко не всегда сопутствовало желание, – несмотря на искреннюю жалость и слабую пульсацию ещё подающей признаки жизни любви... Но на этот раз оно ему сопутствовало.
Рая взглянула на экран. Захватывающий момент: Диего собирается  наконец  сделать  Хулии предложение. Сделает – или снова сбежит к Милене, как в семьдесят седьмой серии?..
– Не так уж это и важно, – героически изрекла Рая.
«К тому же, завтра я  обо всём смогу   узнать от   Светки  или Наташки», – подумала она и решительно надавила на кнопку пульта.
Экран погас. Диего, прерванный на полуслове, вместе с Хулией растворился во мраке...
В комнате стало темно и тихо. И отчего-то уютно...
Рая шумно вздохнула.
Козявкин, ошарашенный тем, что Диего заткнули рот, а ещё более – вселяющим надежду вздохом жены, тупо смотрел в темноту...
– Иди ко мне... – позвал его знакомый, и в то же время незнакомый голос – с почти забытой, ласкающей слух ноткой сладострастия.
«Вот это да!» – изумился Козявкин. Давно уже не слышавший этого  сладкого  зова,  он    откликнулся  на  него с быстротою молнии – и в темноте случайно стукнулся лбом о ночник.
Словесная реакция воспоследовала незамедлительно.
Не успевший вовремя прикусить язык, мучимый стыдом и раскаянием, Козявкин жалобно пролепетал:
– Извини... Привычка...
И, вздохнув, улёгся на своё место.
Раи в темноте не было видно, но Козявкин ясно представлял себе, как она сидит, прислонившись спиной к спинке кровати, скрестив на груди руки и мрачно глядя во мрак из-под нахмуренных бровей. Козявкин ругал себя последними словами (мысленно, разумеется!), ещё более хлёсткие определения давал предательскому ночнику, грозился (тоже мысленно) завтра  же швырнуть его с балкона на асфальт, – но на душе легче не становилось. На душе было горько и тоскливо – от сознания того, что долгожданное «иди ко мне»  вновь уже не прозвучит...
– Козявкин... – прервала напряженное молчание Рая – и тотчас осеклась, смутившись чрезмерной суровостью своего голоса.
Несколько мгновений спустя она произнесла – уже значительно мягче:
– Вась... Скажи честно, положа руку на сердце... – ты меня любишь?
– Люблю, –  ответил   Козявкин  и,  помолчав,  более   твёрдо   повторил: – Люблю.
– Правда – любишь? По-настоящему?
– По-настоящему... А что?
– Ничего... Просто, если  ты  меня  действительно любишь – по-настоящему, то ты, наверное, мог бы постараться... кое-что для меня сделать... А?
– Что сделать? – спросил Козявкин встревоженно.
Рая рассмеялась:
– Да ты не бойся!.. Я не собираюсь просить тебя купить мне норковую шубу или свозить нас с Мишкой летом в Ялту! Я... хотела попросить тебя о другом...
– О чём?
Козявкин встревожился не на шутку: подобный разговор явно не предвещал ничего хорошего. Он приподнялся на локте, включил ночник и пристально посмотрел жене в глаза. Рая деланно улыбнулась, отвела взгляд – и выключила ночник.
– Послушай, Вась, – зашептала она в темноте, взяв мужа  за  руку и поглаживая её с подозрительной нежностью. – Я вот что хотела сказать... Только ты не перебивай меня сразу, не возражай, пока не закончу... Ладно, Васенька?
Волнение Козявкина усилилось: Васенькой его не называли уже года полтора – примерно столько времени прошло с тех пор, как он однажды совершенно неожиданно купил Рае с зарплаты букет гвоздичек...
– Так вот, – продолжала Рая. – Я  что подумала, Васенька... Вот, предположим, – просто предположим! – что ты перестал материться... То есть совсем перестал... Что тогда было бы? А?.. Ты только подумай, Вась!.. Ведь, если  разобраться, то  все  наши  с  тобой  ссоры, взаимные  обиды, недовольства, злоба, – всё, что нам мешает жить душа в душу, – это из-за сквернословия твоего. Да-да, только из-за него!.. Так-то ты – мужик что надо: и красивый, и заботливый, и голова на плечах есть, и руки из нужного места растут... Одна беда – ругаешься, как сапожник. А  я этого не переношу. И мама моя – тоже. И твоей маме это совсем не нравится. И Мишка иногда слышит – запоминает, потом в детском саду нас с тобой позорит, воспитателей шокирует... Ну как, скажи, мне после этого на тебя не обижаться? – Рая неожиданно умолкла, крепко стиснула руку Козявкина  и после короткой напряженной паузы продолжала: – А  вот  если бы ты не ругался, если бы речь твоя была, как... у  Диего, к примеру, или как у Луиса-Альберто, – культурная, изысканная, интеллигентная, – что тогда было бы, а, Вась?.. Да всё было бы по-другому! Всё!.. Ты только представь себе, Васенька: я всегда была бы с тобой ласкова и приветлива, мама моя перестала бы называть тебя неотёсанной деревенщиной и похабником и подсыпать тебе соль в кофе... А твоя мама как обрадовалась бы!.. Ты помнишь, Вась, как она огорчилась, когда ты у неё дома случайно разбил вазу? Она ведь тогда вовсе не из-за вазы огорчилась, а из-за тех слов, которые ты выкрикнул, когда ваза упала, и из-за того, что Мишка потом весь день эти слова повторял... А помнишь ещё – когда мы вместе с твоей мамой на электричку опоздали и ты на весь вокзал такими словами выражался, что тебя чуть в милицию не  забрали?.. Твоя мама тогда всю ночь не спала – на кухне сидела, плакала... Помнишь?
– Помню...
– А теперь представь, как твоей маме было бы приятно, если бы ты разбил вазу – и не выругался, и если бы не кричал вслед электричке тех слов поганых!.. Представил?
– Представил...
– Ну, и как? Разве не здорово?
–  Здорово.
– Вот видишь!.. А теперь представь себе вот что: ты приходишь домой с работы – уставший, злой, после того как на тебя мастер или клиент накричал, – приходишь... и не ругаешься! Представил?
– Ну.
– Представляй    дальше:   ты   не   ругаешься,   молча  садишься  за  стол  и ужинаешь. И даже если на столе вместо колбасы – колбасный сыр, а вместо нормального, съедобного масла – «Рама», ты не ругаешься, а молча ешь, просто ешь – и не ругаешься... Представил?
– Представил.
– Ну, и что дальше происходит?
– Не знаю... А что происходит дальше?
– А  вот  что:  я  тебе  нежно улыбаюсь, называю тебя Васенькой и котиком, разрешаю тебе выпить рюмочку-другую, а после ужина  укладываю Мишку – и зову тебя... к себе...
– Серьёзно, что ли? – Козявкин снова включил ночник и с недоверием заглянул жене в глаза.
Рая выключила ночник и ответила, почему-то – шепотом:
– Конечно, серьёзно. Ведь если б ты не матерился почём зря, я, может быть, каждый вечер тебя к себе звала.
Козявкин задумался: над такими словами стоило задуматься!
Рая между тем продолжала:
– А теперь представь себе другую картину: воскресенье, мы, как обычно, едем к моей маме, приезжаем, она, как обычно, целует меня и спрашивает: «А поганца этого ты зачем с собой привезла?», – а ты молчишь, никак на это не реагируешь. Или реагируешь, но не так, как обычно. Как-нибудь без сквернословия... Мама удивляется: «Что это с тобой, Козявкин? Голос сорвал? Или не проснулся ещё?» А ты ей – спокойно так, миролюбиво – говоришь в ответ: «Татьяна Григорьевна, пойдёмте чай пить!» Она падает на стул, пучит глаза, глотает воздух... А потом обнимает тебя, целует и кричит радостно: «Неужели наш Козявкин человеком стал!» И ведёт тебя в гостиную, усаживает в кресло, наливает тебе чаю или кофе – с сахаром, без соли, – называет тебя исключительно Василием Петровичем, или даже сыном, а потом – не грубо как-нибудь, не с презрением, а уважительно произносит: «Василий Петрович, сынок, не мог бы ты посмотреть, чего это у меня кран в ванной течёт и бачок в сортире бурлит постоянно?»... Представляешь, Вась?
– Представляю... с трудом, правда...
– Ну, и как? Нравится тебе представлять такое?
– Нравится, конечно...  Но  ещё  больше  мне нравится представлять, как ты меня к себе зовёшь каждый вечер...
– Значит, тебе хотелось бы, чтобы твоя мама никогда не плакала  по ночам на  кухне, не огорчалась и гордилась тобой, а моя – называла тебя по имени-отчеству или сыном и угощала сладким чаем с тортом? Хотелось бы, а, Вась?
– Что за вопрос! Конечно, хотелось бы... И  этого всего хотелось бы, и чтобы ты меня каждый вечер к себе звала...
– А что нужно сделать для того, чтобы твои желания осуществились?
– Перестать ругаться дома.
– Верно!.. Но  ты  не   сможешь   перестать   ругаться  дома,   если  будешь продолжать ругаться в других местах. То одно, то другое поганое словечко всё равно будут проскакивать... А значит, что надо сделать?
Козявкин не ответил. Он понял, к чему клонится дело, и сразу приуныл.
Рая ответила за него:
– Ты должен прекратить ругаться вообще. И дома, и на работе, и во дворе с мужиками,   и в троллейбусах, и на вокзале – везде! Только так ты сможешь избавиться от своей гадкой привычки... Это, конечно, нелегко. Но подумай о том, какая у нас с тобой жизнь начнётся, если ты перестанешь материться! Разве не стоит эта жизнь того, чтобы ради неё пойти на небольшую жертву?
Козявкин молчал. Его рука в Раиной ладошке обмякла и похолодела.
Рая поняла: если дать ему поразмыслить ещё несколько минут, бой можно будет считать проигранным. Оставалась последняя надежда – стремительной атакой сломить сопротивление противника и через заманчивые посулы добиться немедленной капитуляции.
Одной рукой она крепко стиснула его руку, другой плавно провела по его груди – и вдруг прильнула к Козявкину всем телом.
– Васенька, котик мой! – зашептала она, лаская горячим дыханием супругово ухо. – Пообещай мне, что не будешь выражаться хотя бы две недели – для пробы! Только две недели побудь культурным человеком, а, Вась!
Тепло Раиного тела, её жаркое дыхание, уверенность в пылком выражении  благодарности за согласие сделали своё дело: Козявкин заколебался.   Но давать слово всё же не спешил – потому что как никто другой  умел держать его. Рая знала об этом – и твёрдо решила не отступать, пока не добьётся своего.
– Васенька, знаешь, как я тебя любить буду, если ты перестанешь материться! Ни в одном фильме не увидишь!.. А какие буду готовить тебе обеды!.. Помнишь, три года тому назад я на твой день рождения пирог испекла, – он тебе так понравился... Каждый день печь буду! И водку за ужином – сама тебе буду наливать, честное слово!.. А если на работе задержишься или напьёшься с кем, – слова тебе не скажу... и всё равно к себе позову!..
От волнения Козявкина даже в пот бросило. Он судорожно сглотнул, открыл рот...и ничего не сказал. Скрипнул зубами и зажмурился.
Рая медленно убрала с него свои руки, отстранилась и тихо вздохнула.
На несколько минут в спальне воцарилась полная тишина.
Потом Рая вдруг порывисто приподнялась на локте, включила ночник и блеснула на Козявкина влажными от слёз глазами.
– Вась, ты меня любишь? – спросила она с отчаянием.
Козявкин тоже приподнялся на локте, грустно посмотрел на неё, шепнул:
– Люблю.
Потом неловко чмокнул её в солёную щёку, выключил ночник и, опустив голову на подушку, твёрдо произнёс:
– Обещаю.