Шестая маленькая глава

Прошло пять дней.
Козявкин держал слово. Держал, как четырехпудовый мешок с картошкой на плечах, как гранату с выдернутой чекой, – но держал!
Окружающих, впрочем, этот подвиг в восхищение не приводил. Фёкла Панасовна и другие соседи быстро адаптировались к неожиданной воздержанности Козявкина на язык и перестали обращать на неё внимание. Они, в отличие от него, отнюдь не собирались лишать себя одного из самых ярких удовольствий в их тоскливой бесцветной жизни – хлестнуть при случае острым словцом того, на кого не кинешься с кулаками,   безнаказанно  нагадить  в душу – не врагу, нет, не обидчику, – кому угодно! – и тем самым как бы отомстить за собственную, с ранних лет изгаженную общественным бытом душу. Фёкла Панасовна, как прежде, подкарауливала Козявкина на лестнице или во дворе – и поливала грязью, – даже после того, как он без всякой заявки заменил ей бачок. Гога при встрече окидывал его презрительным взглядом и кричал на весь двор, наслаждаясь собственным остроумием: «Эй, Козявкин! Ты что – ослеп совсем, что ли? Гляди, какой кренделёк на дороге лежит, – а ты мимо проходишь!»
С Гогой, конечно, совсем не обязательно было вступать в словесную перепалку – ему можно (и нужно!) было бы просто набить морду за подобное поведение. Но Козявкину совесть не позволяла бить человеку морду молча, без всяких предисловий. Сначала требовалось объяснить обидчику, что он не прав, указать на предосудительный характер его поступка, – то есть как-то устно мотивировать  последующее мордобитие. А вот этого-то Козявкин как раз и не мог сделать: не было в его лексиконе приличных, благопристойных слов для такого случая... В результате приходилось молча сносить обиды...
Мастер Нарывчук объяснил себе новую манеру Козявкина изъясняться   желанием  «повыпендриваться и подлизаться к начальству» – и таки лишил его премии.
Тётенька из собеса на первый же телефонный звонок ответила залпом мещанско-интеллигентской брани и наградила Козявкина столькими лестными эпитетами, что совершенно отбила у него охоту звонить в собес повторно.
– С ума они все, что ль, поспятили! – долго жаловалась потом тётенька своим коллегам – таким же милым собесовским крикушам. – Звонят и звонят – как будто им больше   делать  нечего, ей-богу! Им объясняешь, – а они  звонят! С ними  по-хорошему – звонят! По-плохому – всё равно звонят!.. Неделю ж назад ещё говорила ему: «Денег нет. Позвоните попозже», – а он звонит! Звонит, и всё тут!..
И т.д.
А самое обидное – от Козявкина отвернулись почти все его прежние друзья. Даже  Антоха и  Стас  перестали приглашать  его  на междусобойчики, потому что он, мол, «дар русской речи потерял и в диссидентство ударился, сволочь»...
...Мир вокруг изменившегося Козявкина не менялся. Мир по-прежнему был чёрен, как ночь, от непрерывно и щедро проливающейся  на  него  грязи гнусных слов и гнусных поступков, – а Козявкин парил в этой черноте эдакой белой вороной, и на душе у него было – ох, как скверно...