Седьмая маленькая глава

Были, правда, в его новом положении и кое-какие светлые стороны. Тёща, например, не услышав от него за весь воскресный день ни одного грубого слова, тотчас пошла на мировую. И хотя она, как прежде, называла его Козявкиным, а вовсе не Василием Петровичем или сыном, но уже не прибавляла к его фамилии никаких обидных эпитетов и перестала подсыпать ему тайком соль в чай и кофе. Это было приятно. Ещё приятнее было, возвращаясь вечером с работы, видеть радостно улыбающуюся Раю и слушать так сладко звучащие в её устах нежные обращения «котик мой», «заинька» или даже просто – «Вася»... Рая, как и Козявкин, умела держать слово. Каждый день она угощала мужа изумительным  пирогом; водку пить не запрещала, сама даже, взяв взаймы денег у подруги, купила ему несколько бутылок самой дорогой («чтоб не травился всякой гадостью»), и ежевечерне, согласно обещанию (но, если откровенно, отнюдь не из необходимости его выполнять), звала Козявкина «к себе»...
Да, кое-какие  светлые  стороны  были. Но не много – всего каких-нибудь три-четыре белых пятнышка на общем фоне непроницаемо мрачной жизни. И надо было быть, пожалуй, настоящим героем – для того, чтобы попытаться в одиночку сразиться  с этой чернотой.
Козявкин героем не был.
Козявкин был... просто Козявкиным. И не хотел сражаться.
Поэтому на шестой день страданий, вернувшись вечером с работы и застав Раю дома, он упал перед ней на колени.
– Я больше не могу, Рай. Пощади!
Рая, вышедшая встречать его с обычной лучезарной улыбкой, вмиг помрачнела.
– Что случилось, Вась? – спросила она. – С мастером, что ли, поругался?
– Поругался? – Козявкин тяжело вздохнул и с упрёком посмотрел на жену. – Как я мог с ним поругаться?.. Нет, Рай, не поругался, – просто выслушал его ругань. А ещё – ругань клиентов, и Панасовны, и Гоги. И двух десятков других людей... Просто выслушал. Выслушал – и всё! Понимаешь?!
– Понимаю...
– Нет, ты не понимаешь. Ты не можешь понять! Да и не нужно. Ты просто поверь, Рай... И верни мне моё слово, умоляю!!
Рая внимательно посмотрела ему в глаза. Взгляд Козявкина был полон невыразимой муки.
– Неужели так тяжело? – спросила Рая печально.
– Хуже, Рай. Невыносимо!.. Попробуй представить себе: все они – и Гога, и Панасовна, и Нарывчук, и остальные – кроют меня матом, сколько хотят, а я ничего, ну ничегошеньки не могу им ответить!.. И самое главное, нигде от этого избавления нет. Куда ни придёшь – всюду тебе норовят в душу нагадить: и в конторе, и на участке, и в магазинах, и в троллейбусах, и в любой подворотне...
– А дома? – спросила Рая с укором. – Дома тебе тоже в душу гадят? Дома тоже – невыносимо, да?
– Нет... – смешался Козявкин. – Дома  хорошо, конечно, но...
– Послушай, Вась, – перебила Рая, – скажи откровенно, положа руку на сердце: разве ты не рад перемене в наших с тобой отношениях? Разве ты не находишь, что уже почти шесть дней мы с тобой живём так, как раньше всегда мечтали – да нет, даже не мечтали! – по-человечески!.. Не находишь?
– Нахожу, но...
– И  ты  хочешь  положить  конец  этой,  человеческой, жизни? Хочешь, чтобы мы зажили по-прежнему – как кошка с собакой?
– Нет, конечно! – содрогнулся Козявкин. – Совсем не хочу! Но... что же мне делать, Рай? Я больше не могу молча сносить все эти оскорбления!
– А кто тебя заставляет сносить их молча? – в недоумении  всплеснула  руками  Рая. – Тебя оскорбляют – оскорбляй в ответ! Сколько хочешь! И как хочешь. Только не матом.
– А как? – удивился Козявкин.
– Культурно... Мало  разве   в   нашем   языке вежливых ругательств?
– А разве много?.. Ну, дурак есть, скотина.  Мерзавец ещё. Негодяй, подлец, свинтус... Гад, паршивец, го... Нет, это уже нельзя... Ну, вот и всё!
– Далеко не всё, – возразила Рая. – Кроме того, если ты хочешь кого-нибудь обидеть, вовсе не обязательно подыскивать словцо покрепче. Обидеть можно шуткой какой-нибудь, колкостью... Как их ещё называют?.. Шпилькой!
– Что это за фиг... ерунда такая?
– Ну,  шутка  обидная...  Слышал  когда-нибудь,  как интеллигенты ругаются? Они, между прочим, такими вот шпильками могут задеть побольней, чем твой Нарывчук – матюгами!..
– Так то –  интеллигенты,  Рай.  А  я  человек  простой, шпильками задевать не умею...
– Учись!
– Как?
– Как?.. – Рая задумалась. – Ну, попробуй познакомиться с каким-нибудь интеллигентом, пусть он даст тебе несколько уроков вежливой ругани... Или в книжках покопайся. В книжках люди часто ругаются, и при этом – всегда культурно.*
Козявкин взглянул на неё с мольбой.
– А может, всё-таки вернёшь мне слово, Рай? Хотя бы на один день!..
– Нет, – решительно мотнула головой Рая. – Не верну.
– А я тебе с зарплаты пылесос новый куплю!
– Не нужно.
– Стиральную машинку! Автомат!
– Не осилишь...
– Осилю! Водку пить брошу, халтурки  подыщу – и осилю!
– Не нужно.
– Ну,   хочешь... –  на  норковую  шубу  тебе  накопим? Обещаю: через полгода, как раз к зиме, купим!
– Отстань, Козявкин.
– В Ялту тебя с Мишкой следующим летом отправлю! Клянусь!.. При этом шуба остаётся в силе... И стиральная машинка!
– Нет, – отрезала Рая. – Не нужны мне ни шуба, ни машинка. Мне нужен муж – такой, каким он был последние пять дней.
И ушла в комнату.

...Ужинал Козявкин в полном одиночестве. А после ужина, в надежде отыскать хоть какой-нибудь выход из сложившейся тупиковой ситуации, побрёл в гостиную – знакомиться со своей домашней библиотекой. На единственной в доме книжной полке он обнаружил поваренную книгу, несколько брошюрок «В помощь домашней хозяйке», самоучитель кройки и шитья, толстую книгу с жирной надписью на обложке «Освободись от лишнего веса!» и десятка полтора жиденьких любовных романов. «Океан страсти», – прочёл  Козявкин  алую  надпись  на голубом корешке, достал книжицу с полки и раскрыл наугад. «Её соски под полупрозрачной, облегающей грудь блузкой предательски набухли и...» Козявкин перевернул страницу. «Предательски набухшие соски готовы были прорвать лёгкую шелковую ткань блузки...» Он поставил книжицу на место и достал с полки другую. «Прикрыв ладонями свои, предательски набухшие соски...» На следующей странице: «Она смущенно отвернулась к стене, почувствовав, что её соски предательски набухают под...»
– Слышь, Рай, а  какие-нибудь другие книжки у нас в доме есть? – спросил  Козявкин. – Или  у нас только – про соски?..
– Посмотри  под   тумбочкой,   за  кроватью, – отозвалась Рая. – У тумбочки ножка отломалась, я вместо неё две или три какие-то книги положила.
Под тумбочкой лежали три толстых тома в надёжных, доперестроечных переплётах. Козявкин осторожно вытянул верхний.
«Достоевский Ф.М. Идиот», – прочёл он надпись на обложке.
«Как  раз то, что  нужно, наверное. Уже само название – ругательное».
И с книгой в руке Козявкин отправился на кухню.
Спустя полчаса, с немалым трудом одолев первые пятнадцать страниц, он огорченно вздохнул и полез в карман за папиросами.
«Пугало  гороховое... наглая тварь...  тьфу...  чёрт...  – разочарованно процитировал он. – Слабовато... Так сейчас даже детишки  не ругаются».
«Но, может, дальше что-нибудь поярче найдётся?»
Ничего поярче на следующих тридцати или сорока страницах Козявкин не обнаружил. И, закрыв книгу, отправился спать.
«Эх, – думал он, засыпая. – Какая, однако, в те времена жизнь была! Совсем другая. И люди были – другие. И разговаривали иначе... Извините, позвольте, с кем имею честь, с величайшим удовольствием, очень вас благодарю, в этом будьте совершенно удостоверены... В те времена, наверное, легче было без матюгов обходиться!»
«Жил бы я в те времена, – может, и не ругался бы. Может, даже добровольно!» – заявил он самому себе и заснул.

______________________________________________

*Простим Раисе Михайловне это наивное заблуждение. За всю свою жизнь она не прочла ничего, кроме двух-трёх десятков изысканных любовных романов, и потому не могла знать, что с начала 90-х годов «люди в книжках» далеко не всегда ругаются «культурно».