Эпилог

Это был один из лучших дней в жизни Козявкина.   И один из худших – в жизни его обидчиков.
Фёкла Панасовна, в половине девятого утра обнаруженная в засаде на лестнице, была наголову разбита превосходящими силами противника и обращена в позорное бегство. Четверть часа спустя, в приступе лёгкого помешательства она собственноручно демонтировала смывной бачок, поставленный  Козявкиным, и сбросила его с балкона на асфальтовую дорожку.
Гога с Харрисом, столкнувшись во дворе со всесокрушающим потоком «узкоспециальной» лексики, поспешно ретировались домой, – они потом трое суток гадили исключительно на территории своей жилплощади, боясь даже нос высунуть за дверь.
Тётенька из собеса была вынуждена взять две недели за свой счёт – в связи с возникшим у неё после общения с Козявкиным нервным расстройством.
А жирный, профессорского вида мужик (случайно, но как нельзя более кстати встреченный Козявкиным в троллейбусе) спустя два часа после «воспитательной беседы» был доставлен своей супругой в поликлинику, к отоларингологу, для проверки исправности его барабанных перепонок...
...Поздно  вечером Козявкин  вернулся  домой – пьяный, потный, в разорванной рубашке и абсолютно счастливый.
– Ну что, всем отомстил? – спросила Рая печально.
– Почти, –  ответил  Козявкин,  разглядывая  в  зеркале синяк под глазом. – Вот только до Нарывчука ещё не добрался. Его сегодня в конторе не было.
– А напился зачем?
– Ну, так уж и напился... Всего-то по пол-литра на брата выпили...
– С кем это?
– С Антохой и Стасом... Я, понимаешь, сегодня с ними помирился. Вот за примирение и выпили...
Рая грустно кивнула и пошла на кухню – разогревать ужин.
Несколько минут   спустя она крикнула,  что ужин готов, – Козявкин не отозвался.
– Козявкин!
Рая заглянула в ванную. Там, на полу, лежала только его разорванная рубаха.
В прихожей, скомканные, лежали в углу брюки и один носок.
Самого Козявкина Рая обнаружила в комнате.
Распластавшись на не разобранной кровати, он спал сладким сном сытого младенца и во сне улыбался кому-то счастливой улыбкой...
Шестилетний сын Мишка сидел на полу и смотрел телевизор.
– Ради меня, любимый, сделай это! –  выпучив глаза и молитвенно сложив на груди руки, просила с экрана пышногрудая Хулия.
– Ради  тебя, любимая, я готов сделать всё, что угодно! – с пафосом отвечал  ей  мускулистый красавец Диего. – Но только не то, о чём ты сейчас меня просишь, потому что то, о  чём ты сейчас меня просишь, невыполнимо – даже для меня, несмотря на то, что я так сильно люблю тебя и ради своей любви готов на всё, за исключением того, о чём ты сейчас меня просишь!..
Рая с грустью посмотрела в лицо Диего. «Эх ты, красавец-мужчина, супермен аргентинский! Всё равно ведь к Милене сбежишь, мерзавец».
Выключив телевизор и велев Мишке ложиться спать, Рая вернулась на кухню.
Случайно на глаза ей попалась книга, оставленная вчера на столе Козявкиным.
Рая взяла книгу в руки, бездумно полистала страницы...
Её внимание привлекла иллюстрация: серое небо, чёрные тучи, под ними – человек с изможденным лицом.
– «...он  не  говорит   ещё   утвердительно  о неизлечимости,   но  позволяет  себе самые грустные намёки»*, – прочла Рая первую строку на следующей странице.
– Самые грустные... – задумчиво повторила она вслух и захлопнула книгу.
За окном быстро сгущались сумерки. Моросил дождь. На остатки небесной синевы гигантскими пиявками наползали чёрные тучи.
Наступала ночь.

*   *   *

Козявкину никогда ещё не спалось так сладко. Во  сне  он со всех ног мчался в контору – мстить мастеру Нарывчуку. «Прибегу, – думал он, – поздороваюсь: «Привет, Михалыч!» А он мне в ответ – с десяток матюгов, как обычно. И тогда я ему...  О!  Я  ему  тогда  такую  речь выдам – до ста лет доживёт, не забудет!..»
...А мастер Нарывчук в это самое время сидел у себя на кухне и выкуривал уже седьмую или восьмую сигарету за вечер.
Напротив сидела его жена Нина.
– Семён... Сенечка! – говорила она. – Ну, я очень тебя прошу!
Нарывчук отрицательно качал головой.
Нина настаивала:
– Ну, пожалуйста, Сенечка! Котик мой! Заинька!..
– Не могу, Нин!
– Да разве же это так трудно? Всего каких-нибудь две недели, а! Только две недели, Сенечка, побудь культурным человеком!.. А я за это, знаешь, как тебя любить буду? Ни в одном фильме не увидишь!.. А какие буду готовить тебе обеды!..
...Полчаса спустя Нарывчук, ложась спать, чмокнул Нину в солёную от слёз щёку, выключил ночник и твёрдо произнёс:
– Ладно,  Нин.  Обещаю!   Обещаю   две   недели   не выражаться!
...Нарывчук умел держать слово...

___________________________________________

*Достоевский Ф.М. «Идиот», ч.4, гл.12 (Заключение).