Фуэте над пропастью

Старый дом. Наверное, еще помнящий бурные революционные годы... Таких домов в Краснодаре десятки, и все они по сей день разбиты на коммуналки. Вот в один из таких замшелых "старожилов" мы забрели с моим товарищем-однокурсником из института культуры.
-Я тебя сейчас с потрясающим человеком познакомлю, - пообещал он мне, загадочно улыбаясь, - он должен быть дома... Недавно из Парижа... музыкант и композитор...
Я невольно улыбнулся и прищелкнул языком.
-В этой пропасти?...
-В пропасть попадают и довольно-таки сильные личности, -продолжал он, останавливаясь и, глянув мне в глаза, кивнул на проходной двор,- вот мы и пришли...

Кислый запах, то ли застарелого борща, то ли самой старости ударил мне в нос, когда нам открыли дверь, выходящую прямо во двор. Дверь, наверное, тоже не менялась со времен провозглашения советской власти, а красить ее, как видно, считалось буржуазным предрассудком. Открывший дверь, взъерошенный долговязый мужик, встретил нас так, словно, ждал многие годы. Сергей (так зовут моего сокурсника) после жарких рукопожатий, на пороге представил меня, и мужик сунул мне ручищу с радушной улыбкой:
-Очень!... Сеня!... Ну, проходите -спохватился он.- Андрей... Сергей... В мою берлогу... Я сейчас кофейку...
Мы прошли в комнатушку, завешанную простынею, и с отсутствующей дверью. Входя, я заметил, что по обе стороны коридора есть еще две комнаты. И где-то в глубине кухня, куда нырнул Сеня. Там слышны были голоса, и, кажется, женские, что-то готовилось, звенела посуда...
Пока Сени нет, оглядываюсь в его берлоге, а Сергей уже подсаживается к "Ямахе", пристроенной на письменном столе среди книг и бумаг. В углу кровать со скрипучей сеткой, над ней на стене небольшие книжные полки, а в другом углу ящики со знакомыми до боли надписями "Панасоник", "Сони", ящики из - под бананов и блоки сигарет. Вскоре Сеня возвращается с чашечками ароматного кофе, бежит за третьей для себя, общается в основном с Сергеем. Сижу на кровати и прихлебываю черную жидкость, курим... Сеня пробует показать что-то на своей "Ямахе", но тут же извиняется за то, что увлекся... Все это попутно с рассказом о его французских путешествиях.
Через некоторое время я начинаю скучать и поглядываю на Сергея, уже темнеет и спать охота... Зачем мы сюда пришли?... Голос из соседней комнаты вносит новую свежую струю. Зовут Сеню. Он убегает и скоро возвращается, ворча недовольно:
-Хозяйка достала... Чего вы, говорит, там сидите? Мол, шли бы сюда... Она, думает, ей нальют... Я сказал, что нечего... Бывшая балерина... И надо же так...,
-А что, болеет? - с любопытством спрашиваю я.
-Сейчас совсем с постели не встает. За ней сестра приходит ухаживать, ну и я тут... А вообще это история просто нереальная. Хотите, расскажу?... Она меня раз к себе позвала и таких "Унесенных ветром" напела...
...Перед нами шестнадцатилетняя девочка Тая. Свое имя она произносила так тихо и нежно, словно отпускала с губ хрупкую льдинку, растаявшую под теплым дыханием. Она молилась на Уланову, и сама мечтала о большой сцене в Мариинке или в Большом. Мать ее работала уборщицей в горисполкоме, мужа похоронила, когда Тае было всего четыре года, но отца девочка смутно, но помнила. Кто-то большой и сильный еще долго во снах, поднимая ее над головой, подбрасывай со смехом и кружил... Это, наверное, все... Сильные руки, надежно держащие хрупкое тельце, запомнились навсегда.
В восемь лет мать отдала Таю в балетную студию. Для бюджета это было немного накладно, так как раз в месяц приходилось платить за обучение. Девочку хвалили, да и ей самой очень нравилось заниматься балетом. Легкие воздушные пачки, белоснежные пуанты, на которых она все легче и увереннее становилась в любых позициях, аплодисменты родителей и гостей на регулярных отчетных концертах, - все это было прелюдией жизни, которую она видела в журналах и по телевизору.
Шли годы, и вот уже победительница краевых и всероссийских конкурсов. Таисия Незванова в свои шестнадцать лет горит звездочкой, ей прочат большое будущее, ее зачисляют в Вагановское училище, с ней работают лучшие педагоги страны. Постепенно образовывается свой круг общения. Вот только старшая сестра всегда оставалась рядом с ней, в любые времена. Мать умерла два года назад прямо на ступенях горисполкома, и рядом в тот момент -никого не было. Сестра Валя работала врачом "скорой помощи", но была на вызове совсем в другом районе города. О случившемся узнала только после приезда, в диспетчерской... Похоронив мать, зажили вдвоем, в этой самой, коммунальной квартире. Валя продолжала работать, а у Таи были бесконечные выступления и гастроли по всему Союзу. О личной жизни молодые девчонки как-то не думали. Старшая сестра встречалась некоторое время с одним человеком, но не сложилось: он узнал, что они с сестрой сироты и живут в старинной коммуналке. Родители его довольно заметные люди в городе, и он сам заканчивал МГИМО (Московский государственный институт международных отношений), решил посвятить себя дипломатии. Птица высокого полета не полетит рядом с грязным "воробышком", как он, кстати, в минуты нежности называл Валентину. У Таи впереди была манящая мечта: ни о замужестве, ни тем более о детях, речи быть не могло, но как всегда "человек полагает, а бог располагает"...
После спектакля он ждал ее за кулисами с огромным, каким-то просто немыслимым букетом цветов. И это в феврале! Стройный, красивый, в костюме "тройке", все в нем было кажется подогнано, дышало уверенностью в себе, естественностью в каждом движении. Оставшись в одиночестве в гримуборной, ловила себя на мысли, что ждет... Ждет его появлений, прикосновений.
С сестрой своими чувствами не делилась, во-первых, потому, что они теперь виделись реже, а потом... Наверное, все тот же страх за него, страх, что она порвет какую-то ниточку и разрушит зыбкое счастье. Однажды он прислал ей на гастроли в Новосибирск телеграмму со стихами!
В даль летящий листок
На весеннем ветру;
В отворенный восток
Ты ворвешься к утру.
Слово "райком партии" было паролем для любой запертой двери... Он появлялся уже наверное третий раз за неделю, а между визитами заваливал гримерку цветами. Дальше этих знаков внимания отношения как-то не продвигались. Он был женат и с детьми, а для сохранения репутации решил быть осторожным и снял для встреч квартиру в центре на ее имя. Тая долго сопротивлялась, не желая жить вот так, крадучись, и потом она могла скомпрометировать Сергея (назовем его так, если не возражает читатель). Но воля ее была буквально взломана под напором его властного характера. Харизма - важная вещь, и эти необъяснимые токи влекли хрупкое восемнадцатилетнее существо неодолимо. Она шла с закрытыми глазами.
Сквозь ночной сизый дым,
За тобой только сны,
Только в небе следы.
Фуэте над землей,
На седых облаках...
Тихо таешь зарей
В вечных мудрых руках.
Она целовала телеграмму, размывая буквы счастливыми слезами. Она ехала домой в такси с аэропорта... Чей-то "жигуленок" вздумал поймать момент, и с обочины, развернувшись к встречному потоку, попытался проскочить... Кажется, все было сразу: визг тормозов, женский крик, хруст, звон разбитого стекла и ...тупой, глухой удар... "Жигуленка" развернуло на 360 градусов, а искореженное такси замерло на обочине, оставив за собой на асфальте две черные полосы метров в пятнадцать...
Все это ей рассказывали потом, когда она увидела над собой белоснежный потолок, и, глянув в бок, -капельницу. Рядом стояла ее сестра в белом халате и что-то, кажется, говорила...
-Все будет хорошо, , - тебе сделали операцию...
Временами все расплывалось, словно, в зеркале из комнаты смеха. Но какой уж здесь смех... Не было никаких чувств, только жаркая печь в голове и ноги!...Почему нет ощущения боли, и ноги не чувствуются!!!
-У меня?... -только и смогла она сказать, взглянув на ноги, а потом на сестру. Что это? Слезы у нее на глазах. Неужели ноги?!.. Я не чувствую их.
-Это наркоз. Это скоро пройдет, - услышала Тая голос сестры.
-Что случилось?... - смогла она выдавить пересохшими губами, которые упорно не слушались ее.
-Я... помню... машина...удар....
-Всё будет хорошо, милая, - -со слезами на глазах успокаивала сестру Валя, -все будет хорошо... Тебе нельзя много говорить.
Только через два месяца ее выписали. Валентина забрала ее домой, снова в коммуналку. Врачи сказали, что она не будет ходить, но говорить об этом Тае сестра долго не решалась...
Очень часто для того, чтобы смириться, не бороться с горем тоже нужны силы, воля ,непротивление обстоятельствам. Это парадокс, но именно так, наверное, думала Тая, держа в ладони горсть люминала... Странно, наверное, но она совсем не боялась смерти... С того времени, как она попала в больницу, прошло уже полгода, а от Сергея не было слышно ничего. Может быть, он просто не знает ничего?... Нет! Этого не могло быть.
Приходили из театра... Теперь уже не заходят. . .
"Вот сейчас не будет ничего. Одним глотком, потом запить водой. . . И наступит ощущение легкости и полета, словно на сцене. .. Вот только зрителей нет...
Тая очнулась спустя сутки оттого, что кто-то больно хлестал ее по лицу, приговаривая:
-Тая, открой глаза! Слышишь? Открой глаза!..
Голос был не знакомым. Она с трудом разлепила веки, тяжелые, словно налитые свинцом. В ее комнатке на стуле перед ней сидела женщина в белом халате. Неизвестная гостья задала вопрос:
-Что с тобой случилось?
И тут рыдания сдавили Танино горло:
-Я не хочу жить!!
Так было еще несколько раз: на кресле-каталке, приобретенном сестрой по дешевке где-то, она пыталась съехать вниз по лестничному пролету, затем вены..., но жизнь не отпустила ее...
И вот в один из вечеров к дому подъехала машина с красным крестом на боку и Таю, засыпающую и ослабленную, посадили в "скорую помощь", ("скорую сволочь"), как потом она назовет ее, и увезли...
Первые несколько суток никто не объяснял ей, куда и зачем она попала. Ее поместили в первое отделение психиатрической больницы, как больную, склонную к самоубийству.
В палате с окнами, затянутыми легкой вольерной сеткой, находятся самые тяжелые больные. Как правило, стриженные наголо, (как и она сама), зачастую прикрученные толстыми, сшитыми из вафельных полотенец веревками. Их лечат всеми существующими способами – впрыскивают большие дозы аминазина и прочих сильнодействующих препаратов, завертывают в мокрые простыни. Санитарки приносят с собой на работу круглые жестяные баночки из-под монпансье, набитые махоркой. За щепотку махры всегда найдутся желающие выдраить полы, сменить белье лежачим больным, убрать столовую и тому подобное. Мало того, за эту привилегию среди больных идет драка, они таскают друг друга за волосы... Санитарки, потешаясь, благодушно взирают на это.
Таю лечили сульфозином... Этот препарат вводится через день или через два на третий. Назначали, как правило, десять уколов. Месяц от жуткой боли человек не может сесть, постоянная температура от 38 до 40 градусов. Потом электрошоки... Тебя приводят в малюсенький кабинет под названием "процедурка", кладут на кушетку. Ноги сгибают к подбородку, а в рот вталкивают кусок дурно пахнущей резины. Наконец, к вискам подносятся два проводка с оголенными концами, и в мозгу что-то вспыхивает, и ты приходишь в себя уже на кровати в отделении. В голове восхитительная, звенящая пустота. Полная прострация. И только приблизительно недели через три начинают мелькать более менее осмысленные образы, появляются слова... В этом аду ее редко посещала сестра Валя, а, впрочем, в этом Тая уже не чувствовала необходимости. Что-то сломалось внутри уже навсегда. Позади была чья-то жизнь, чьи-то двадцать1 три года... Не было ни злости, ни желания жить и даже умереть.
"Неизвестно самой: хорошо ль?
Людям душу выстлала простыней.
Кто-то выспался и ушел".
Так писала одна "дурдомовская" поэтесса Елена Стефанович. Осталась пропасть без дна, которая поглотила ее, и наверх уже не докричаться.
Сестра всегда приходила и уходила молча, оставив что-то из продуктов и повозив по скверику на коляске. Она молчала о многом: о том, как ей пришлось уйти с работы, о том, что ее выгнали из комсомола, о том, что она до сих пор, в свои тридцать пять, была одна, но это - она знала, никого не интересует. Жгло болью другое. Через месяц после того, как Тая попала в аварию, Сергей обнаружился, тайно встретившись с Валентиной. Регулярно снабжая ее деньгами, чтобы покупать дорогие лекарства и поддерживать быт, он стал хорошим подспорьем в их тяжелой жизни. Потом его "благодетельная рука" простерлась дальше. Это по его "милости" Тая оказалась здесь, и на этом вся филантропия рассыпалась в прах.
Провожая сестру безразличными стеклянными глазами, Тая снова оставалась одна в палате до следующей встречи. Так прошло еще пять долгих лет, состоящих из дней, которые словно мухи в меду медленно ворочались под закрытой крышкой, но открыть ее уже не было сил. Она словно знала, что ее спасут, и все начнется сначала...
Но, в очередной приезд сестры все было как-то по другому; ее уже не вывозили на улицу, а вместе с сестрой они отправились к главному врачу. Тот что-то долго писал, разговаривал с ней, но она плохо соображала, после собрали кое-какие' вещи и на "скорой" привезли в какую-то квартиру. Что-то было очень знакомо ей в этих стенах, хотя явно, что их только что совсем недавно побелили заново, новая кровать с чистой постелью, пахнущей крахмалом, запах жареной картошки, доносящийся с кухни. Сестра там - поняла Тая и медленно погрузилась в сон. Продолжала лететь снова в бесконечную дыру в полу вместе с кроватью и комнатой... Проснувшись, она обнаружила рядом с собой на табуретке сковородку с дымящейся картошкой и стакан молока.
Напротив, здесь же на кровати, сидела Валентина, глаза у нее были красные и влажные. "Как она постарела за эти годы, - подумала Тая, - А я?... Увидеть бы себя сейчас в зеркале. Сколько лет я не делала этого?" Стало так жалко вдруг себя и сестру, какая-то невыносимая безысходность подступила к горлу и вырвалась судорожным дыханием. Они смотрели долго друг на друга, потом Тая протянула ей руку, и встретившиеся ладони сцепились так, что пальцы побелели у обеих. Они молчали теперь. И только лет через шесть Валентина рассказала ей все про Сергея, про деньги... Но как это было далеко, прощение наступило уже давно...
Таисия Павловна Незванова пишет стихи. Эта ниша, этот уголок радости необходим ей сегодня. В коридоре висят старые афиши, среди которых "Фуэтэ Овехуна" (Овечий источник), прекрасный мир, который был в ее жизни, пусть яркой и мгновенной вспышкой, но был!...
Когда мы уходили от Сени, я не стал заходить и прощаться в ту комнату, из которой доносился кашель, похожий на звук порванных струн, а потом голос, хриплый и низкий, прокричал: - Приходите ребята! Всего доброго! Почаще заходите!...
Хлопнула дверь. Мы вышли на улицу, и Сеня, провожая нас, грустно улыбнулся:
- Правда, заходите... Она будет рада...