Время уклоняться от объятий. глава 2

Глава 2. БЕСЕДЫ О СТРАШНОМ В МИРЕ СЕМ И ГРЯДУЩЕМ

У забора, где высокая и крепкая трава, мелкота - Машура, Двойняшка, Нелюба и Аксюта - на траве косы плетут. Будто что-то важное. Федьку к себе не пускали. Обычно всегда с уважением, Машура говорит: чур, Федя мой жених, - а теперь гоняют. "Сие дело девичье, не для мальчишек", - утешила Настёна, это она придумала мелкоту учить: "Ну, девы, сие не коса, а дубина. Меленько плети, ровнехонько". Двойняшка сопит и желтые цветочки втыкает в зеленую косу. "Будет бисер", говорит. Их раньше, прошлым летом, две было, Пашка и Христя, одинаковые, а за зиму, сказали, Христя померла, нету теперь, одна осталась Пашка-Двойняшка. Дуры! На траве косы плесть! завянут же! Федька разобиделся на них, влез на крыльцо думать про месть.

Видно, что Тимоха на возу лежит и на дрымбе играет. Такая железная закорючка, нужно к зубам прижать и играть - дрень! - и то ли волк воет, то ли ветер в трубе гудит. Тимоха весь день ленится, его начальник конюх запил, а он с утра песни пел, теперь вот на дрымбе. Почему-то Тимоху все решили бояться с тех пор, как был переполох из-за его проломленной головы, приполз еле живой, а говорит: "не помню ничего", ну, конечно, каждый и сочиняет во что горазд, и дети тоже - следили за ним, а он повернется - и убегают. Девчонки все влюбились. Никешка врал, что Тимоха с пастухом каждую ночь на кладбище ходят, а зачем - не врал, неведомо зачем. И Машура вчера с круглыми глазами шепталась: "Сестрица сказывает, он охальник, они с пастухом... шу-шу-шу.. - и дальше про сестрицу. - Весной-то Дашутка из лесу прибежала, вся юбка как есть измятая и в крови, маманька ея ругмя ругала, за волосья"... Федька тогда слушал девок тайно, но забыл и сказал: "Может, на Дашутку-то волк в лесу напал". На него сразу зашипели и прогнали, как сейчас. Охальник, это когда девкам подолы задирать. Это пастух, а Тимоха веселый и тихий, ничего почти не говорит, только песни поет. За ним следить любопытно.

Васька на забор влез, он уже целую неделю враг, надо бы его с забора сшибить, а с крыльца камень не долетит, а вблизи Васька, пожалуй, и сам вломит, он старше, Настёне ровня, одиннадцатый год. А Тимоха еще старше, почти как взрослый, длинной Настёны почти на целую голову длиннее. Третьего дня Ваське уши надрал и наподдал ногой под зад. Васька тогда сопли по морде размазывал, грозился: "Зарежу его". У Васьки ножик есть, он его о кирпич наточил, но он врет все равно, только грозится. С Настёной они друзья, все время в горелки парой бегают и целуются за кустами. Настёнка при Ваське такая бедовая, бегает и прыгает и кулаками дерется, дома она скучнее, все важничает, как взрослая. Вот сейчас Васька с забора свесился, она с ним грубым голосом говорит, плюет через плечо - спорят. "Спорим, что не сробею!" - плюнули друг другу на ладонь, Васька спрыгнул с забора, его не стало видно, а Настёна, сжав кулак и губы, пошла мелкоту проверять. Ладно, говорит, теперь можно и на человеке пробовать. Машура на ней повисла, обнимается: "Можно я первая, Настя, ну Настя!" Девки все противные, ломаются, голосами пищат и на старших виснут, подлизы, тьфу! Аксюте волосы распустили, а она сидит и головой крутит, как курица. Федька посмотрел на них, придумал месть и нырнул с крыльца в лопухи.

- Ну-ка, девы, дайте-ка мне гребень, - Машурка изображала Настёну, хотя и та ладилась под вышивальщицу Стешку, а не сама придумала. - Пойте, девы...

Затянули тоненькими голосами, пригорюнились по-бабьи для порядка: "Дидо-лиле, ладо мое". Двойняшка вдруг как взвоет невпопад, хотела второй вступить да не получилось. Тимоха у себя на возу захохотал, подрыгал ногами: "Ворона!" - и стал смотреть. Увидел, как Федька вылез из лопухов, подобрался к девчонкам, а обе руки прячет за спиной, и вдруг две горсти репьев в расчесанную Аксютину косу - раз! И бежать. Девки набросились разом, настигли, шипят угрозы, щиплют. Федька орет: "Курвы! Пошли вон!" Настёна тут вступилась, прикрикнула на мелкоту: "Э-эй, не в своем дворе!" Тимоха засмеялся и приподнялся с воза: "А кому крапивы всыпать?" Девки завизжали, бросились со двора. Аксюта в воротах растянулась, сразу в рев, на четвереньках уползла. Одна Настёна осталась.

- Заклевали куры боярского сынка, - сказал Тимоха, может быть и Настёне. - А вроде бы ласковый парнишка.

Настёна крепко-крепко стиснула Федькину руку и ответила храбро: "Если спит зубами к стенке, тогда ласковый. Чего ты за него вступился? Он девчонке всю голову репьями забил."

- Так с вами, бабами, и следует, - презрительно сказал Тимоха. Она что-то буркнула в ответ, храбрость в ней кончилась, ладошка стала мокрой. Дернула Федьку к воротам, а он все оборачивался. Все ж вытащила его на улицу. Там Васька считался в горелки: "Шишел-вышел вон пошел, на боярский двор взошел". Еще Никешка, Арсюха, девки все заполошные.
Федя из всех игр любил только прятки у себя во дворе да жмурки. Особенно теперь прятки, он у себя во дворе каждую щель знал, запрячется так ловко, что уж и заскучает в своем схороне, и вдруг шаги горюна рядом, и Васькин голос с ленивой позевотой остерегает: "Топор, топор, сиди, как вор, и не выглядывай во двор". Федька пальцы закусит и не дышит, пока шаги не минуют. И тут Васька, как укушенный: "Пила, пила, лети, как стрела". Федька срывается с места, доверяя Васькиному расчету, летит, сломя голову, а с другого конца двора, спотыкаясь, несется горюн, чтобы поспеть вперед. Земля под ногами летит, дерево навстречу прыгает, Федька налетает с разбегу: "Чур-чура!" Васька говорит: "Молодец".
Васька умный, вон как вчера его обругал. Обычно Феденьку Дремой дразнили за то, что он днем сонный и рассеянный, но это не в обиду, у девчонок даже ласково выходило: "Дремушка". А тут говорили про глаза, у кого какого цвета, Машурка хвасталась синими, а Васька вдруг на Федьку пальцем указал и одним духом выпалил: "Квач-бельмач, очесами лоп-лоп-лоп, будто семерых слопал, осьмым подавился". Федька так рот и открыл, даже обидеться забыл. Вот такой Васька умный и хороший ругатель, нарочно надо у мужиков всякие слова подслушивать, чтобы от него отругаться.

Никешка в третий раз горел: "Погляди на небо, звезды горят, журавли кричат: гу-гу-гу, убегу", и все уже заскучали. "Айда купаться!" - крикнул Васька, он всегда распоряжался в играх.

- Тебе нельзя, бабушка заругает, - сказала Настёна. Федьке и не хотелось, а тут уж ногой топнул, сказал: "Можно мне все". По дороге Никешка рассказывал, как прошлым летом с обрыва конокрад сиганул от погони, и ничего, а вот Кузьма из Кичибугина по пьяному делу прыгнул и расшибся, потому что мелко там. "А я прыгну", - рассеянно сказал Федька. Настёна покрепче схватила его за руку: "Еще чего! ты и плавать-то еле умеешь". Так и не пустила купаться, не то что с обрыва. Остальные в воде брызгались: "Баба сеяла горох, прыг-скок, обвалился потолок, прыг-скок". Девки, правда, в воду не полезли, стеснялись. Васька вылез, когда посинел, отогрелся на солнце, повернулся к Федьке и говорит: хочешь покажу чего? Федька обрадовался, что они опять задружились, говорит: "Да". Настёна теперь учила девчонок венки плести и не видела, как они смылись. Васька повел по каким-то кустам, на выгон. "Тихо, что ты ломишься, как медведь, щас тебя пастух кнутом-то вытянет". Шли на пастуха, значит, смотреть. А там стог, а в стогу ноги и еще ноги, дышат тяжело, и сено сверху осыпается. Васька смотрел и грыз заусенец на пальце. Потом из сена вылез пастух с распаренной мордой и пошел к коровам, а потом Машуркина сестра Дашка, вся в сенной трухе, чиститься начала, пошла в село по тропке. Васька спросил: ну как? понравилось? "Как в хлеву. Дух тяжелый". Федьке и правда так показалось, а Васька не поверил: "Врешь ты все. Пастух девок портит. Дашутка к нему каждый день бегает, курва. Я увидел, как она на выгон пошла, вот мы их и застукали". "Зачем?" - спросил Федя. Васька пожал плечами, опрокинулся на спину и начал врать: "Я один раз с пастухом и Тимохой водку выпил, и три дня пьяный ходил". Федька соврал в ответ, что отец, когда приезжает, всегда ему тоже наливает и вина и водки. "У меня даже особый стакан для водки есть, серебряный".

- Какие известия с-под Казани? - степенно полюбопытствовал Васька. Известий не было.

- Я вырасту, тоже в дружину пойду. Меня Хвостов летось учил из лука стрелять, - размечтался Васька. - Десятником стану, а то нет?

А Федька ему: "Ха!" Сунул под нос правую руку, где тонкий шрам от мизинца по ребру ладони. "Хвостов меня второй год всему учит, когда не в походе. Зимой на лыжах. И на Ласточке я как угодно быстро ездить могу, и через плетень скачу, он говорит, что меня и арканом не сдернешь. А шрам - я стрелу в воздухе ловил. У меня и доспех есть и меч". Васька смотрел робко и затравленно. Федя вдруг засмущался хвастаться - когда он выпрыгнул под выстрел, чтобы словить стрелу, Хвостов выматерился, а отец заехал в ухо и назвал полудурком.

- Если ты десятником будешь, тебе тоже доспех дадут! - пообещал Федька.

Назад к мелкоте возвращаться не хотелось, и Васька придумал со стога, как с горы, кататься. "Ого!" - Васька поднял руки и спрыгнул, обрушив за собой часть стога. Федька медлил, потому что высоко, а у Васьки уже рот стал ехидно тянуться, и вдруг изменился в испуганный. "Атас! Прыгай же, урод!" - и бросился в кусты. Оттуда: "беги-и!" - слезливый Васькин крик. Федька не видел страшного, но послушался и- как в пропасть. Неудачно упал, сеном засыпался и язык прикусил, кислая кровь во рту, а кто-то уже чистил рукаи, поднимал - "Ушибся, Федор Алексеич?" Тимоха. Поэтому и Васька убежал. Федька - в рев, потому что языку больно и Тимохи страшно.

- Хочешь, место покажу, где волки воду пьют? - Тимоха хитрил, хотел Федькин рев прекратить. Тот засопел, встал и сунул руку Тимохе. Пойдем.

- Это калюки, а еще говорят пупыри. Видишь, какого они роста и какой у них страшный вид?
В полтора человеческих роста зеленые трубы с белыми зонтиками торчали в крапиве. Тут места Федькой не хоженые, про то, что за поворотом реки, во снах снится, всякий раз разное. Калюки, оказывается, за поворотом, овраг и волки воду пьют.

- Пока они растут, в них яду много, а вот на второй год, осенью, можно срезать и дудки делать. Я осенью вот ту двухсаженную срежу, такая дудка будет, чтобы сразу двоим дудеть, с двух концов. Представляешь? Один человек ее и не удержит. Мы с пастухом сыграем.

- Он страшный, пастух-то...

Федька вспомнил его звериные вздохи в сене и красную морду, и затошнило. Тимоха жалостливо ему в лицо заглянул.

- Может, тебя понести? Влезай на закорки. Удобно? А пастух - он ничего, чудно такой. С ним никто водиться не хочет, говорят, не в себе, а мне нравится. Пастухи-то все дурковаты... Знаешь, как он женился? Смех! Захотел гостям на свадьбе на дрымбе сыграть, он как раз трель освоил. Играть начал в полдень, а очнулся - уж темно, гостей нету, невеста в углу воет. Заигрался. Он говорит, что дрымба от мирского отвращает, будто середь ангелов паришь.

Закапал дождик. Они влезли в овраг. Сквозь многосводчатые деревья до сухого дна оврага не долетало ни капли, где-то шумела вода и пахло мокрой ожившей глиной. Тимоха, шутя, сказал детские стихи: "Дождик, дождик, перестань, мы поедем на Ердань"... Только он не так говорил, как Васька или Двойняшка, визжа и прыгая, а будто бы думал о печальном. "А где она, сия Ердань, никому неведомо", - добавил он. Федька, торопясь, рассказал, что Ердань в Святой земле река, где Самого Господа Иван Предтеча крестил. "Вот, наверно, чиста там водичка, - сказал Тимоха. - А наша Шаха вся тиной заросла, мелеет, скоро и волкам пить не достанет". Он вынул дрымбу и ее нечеловеческие унылые звуки мешались с шумом ливня и треском грома. "Тоска, - сказал Тимоха. - Нету у меня никого. Был дед, и тот прошлый год помер. Я бедный и жить мне скучно".

Дождь застукал редко и вовсе перестал. Они выбрались наверх, где все было влажное и сумеречное, а вечернее солнце светило красновато и щедро, яркими полосами и пятнами.

- У нас все жизни одинаковые, - сказал Тимоха. - а богатые могут разнообразить и переменять.

Подошли к тропке, которая круто спускалась к реке среди крапивы. Тимоха показал большие следы вроде собачьих. В них вода стояла после дождя. Федька опустился на четвереньки смотреть. "Не пей из следочка, волчонком станешь", - подразнил он Настёну тонким голосом, улыбнулся Тимохе снизу, потому что волки рядом, а не страшно, все равно дурашливый смех и полная беспечность. Смешно, что Тимоху все боятся, когда он такой добрый и такой друг, тут ошибка, но все равно, пусть боятся, а он будет для Федьки одного.

Когда возвращались, Тимоха нес его на закорках. "Соловей-то у тебя еще живет?" - спросил он, задыхаясь, все ж Федька для него был слишком тяжел. "Умер зимой, - сонно сказал Федя, прижимаясь щекой к Тимохиному затылку. - А то пел: ти-у, ти-у, чок-чок-чок, чр-р-р... Я его похоронил и крестик поставил".

На реке детей уже не было, а в усадьбе переполох. Настёну Марфа выдрала, дворня бегает, аукает. "Я скажу, что потерялся, а ты нашел", - сказал Федька.


* * *

Уж вечер был и совсем не тепло, а бабушка сидела в одном распахнутом летнике, ей всегда жарко было. Сунула мизинец в банку с красной красной и по губам себе мажет, растягивает для этого губы и говорит гнусаво: "Бабушка тебя больше всех жалеет, а ты бабушку не жалеешь". Чего ее жалеть? Вон какая здоровая. Она всегда так говорит. Знакомых старух пригласит и спрашивает у Феди: "Ты чей?" Нужно отвечать: "Бабушкин". Тогда все смеются и суют свои щеки, чтобы целовать. Федька брезговал, но не уклонялся. Бабка в доме была важнее Марфы. Теперь посмотрел на нее исподлобья и вспомнил вдруг: "Баба, а как ты гусеницу раздавила!" Она удивилась: я-то помню, а ты тогда совсем маленький был. Он тогда позвал ее во двор: "Там страшная!" Во дворе была гусеница поперек дороги, большая. Арина Васильевна подошла, плюнула рядом: "А мы эту гаду вот как, вот ее, вот!" И трижды придавила ногой. Федька, конечно, орал и бесился. Ему же нравилось бояться гусеницы и подходить к ней с опасливыми ужимками, и подводить других. А теперь что? Бабка ничего не понимала.

Тимоха у дверей стоит, совсем белый, хотя на улице был загорелый. Зря ему Федька подмигивал и рожи строил, Тимоха ничего не видел, глаза круглые то на бабку, то в пол. Марфа вспомнила:

- Помнишь, боярыня, года два назад Федор Алексеич тоже в лесу заблудился? Потом рассказывал еще, что лешего встретил. И описал его так хорошо - как человек, говорит, только человек и землею пахнет. Я еще тогда спросила: "Что же ты крестное знамение на себя не наложил, чтобы нечисть прогнать?" А он ответил что-то, я забыла, умненько так ответил. Мы ему еще тогда не поверили: что за леший? А я потом смотрю - у него воротник разорван и грубой такой шерстяной ниткой зашит. У нас таких ниток отродясь в доме не было. Вот и думай, что хочешь - с кем он в лесу встречался, кто ему воротник зашивал...
Федька зевнул и сказал: "Я спать хочу". И бабка тоже зевнула, полезла в кошелек, дала Тимохе пятак и стала говорить, зевая: "служи со стараньем, усердно..." Тимоха кланялся и благодарил.

А Федьку Марфа унесла, нащупала, что ноги промокли и застыли, стала вливать ему в рот какую-то гадость. Две ложки меда положила, а все равно - горько и противно. Федька головой крутил и тихо ныл от усталости, но все что-то не засыпалось. Марфа присела на кроватку в ногах.

- Туман-то какой с Плещеева озера, - Марфа смотрела в окно. - Теперь уж теплее не будет. Теперь к холоду повернуло, зима скоро.

Чтобы Федя скорее уснул, она говорила тихо, равномерно, первое, что приходило в голову: "Вон монашек из Данилова монастыря по двору прошел, спать теперь будет устраиваться, а утром опять пойдет. Страшно теперь в дороге-то при таких туманах. Мы вот хоть и в доме, а все боязно - того и гляди опустится небесная твердь и пропадем все, как и не было. Наверно, когда Господь диавола поборол, по всей земле такая погода сделалась. Каждая тварь живая затаилась и ждет - приди, Господи всещедрый, на Тя уповаем. Вон, слышишь, колокол ударил. В сушь бы мы его не услышали, а сейчас - будто рядом. Что ж ты не спишь, Федор Алексеич? Сказку, что ли сказать?

Он кивнул, глаза уже слипались, будто уличный туман ложился толстыми пластами.

- Третьего дня у нас другой монашек ночевал, про свое детство сказывал. Он тогда сироткой был, миром кормился. И деревня его здесь, не так далеко, запамятовала только названье... Он в овражек тогда спустился грибов искать, а по верху идет кто-то. Не наши по говору. Ни одна веточка под ними не хрустнет. Одни голоса, а тел не видно. Андрейка по ручью до деревни. Успел, вишь, всех упредить. Как только все попрятались, ставенки позакрывали - эти и налетели. Галдят по-своему, ветер поднимают, а шагов не слышно, только железо стучит. Кто выглянет на них посмотреть - они сразу всей сворой в дом врываются, а выйдут - там живых уж нет, как огнем попаленные лежат. Андрейка говорил, что утром, когда еще роса лежит, можно было выходить. А те, кто побоязливей, все сорок дней взаперти просидели. Полдеревни тогда у Андрейки вымерло. И сам он кожаные рукавицы с голоду изжевал. После этого и в монастырь подался - чую, говорит, пора мне душу спасать. Эти нелюди его, вишь, отметили, что он их речи подслушал. У него и язык временами отнимается - будто слова говорит, а что - непонятно. Ты его видел, Федор Алексеич, третьего дня приходил. Хороший такой монашек, богомольный... Ну, спишь что ли теперь?

Федька моргнул из глубины сна.


* * *

Зимой с дальнего воеводства приехал Алексей Данилыч, сорвался в обычную гульбу. Поп Иона, у которого Федька учился в Переславле, явился на урок весь в мелких синяках, с перевязанной челюстью. Сперва он помалкивал скорбно и таинственно, но стоило Федьке раз засмеяться над толстомордым и сопливым поповичем Ганькой, как Иона, задергавшись испитым птичьим лицом, возгласил: "Кто ты есть? Глупый и дерзкий отрок, молокосос еще, а во гресе погряз. Только вышел из материнского чрева, и беззаконными стопами человеков попираешь?". Федька на его гневное дрожанье зевнул во весь рот. Иона поднял палец: "Знаешь ли ты, что нынче учинил твой отец, муж знатный и самому государю известный, над единым из смиренных рабов Божиих, который стоит пред тобою, поруганный и втоптанный во прах?" Федька с любопытством кулаком голову подпер и благожелательно слушал о том, как Алексей Данилыч, выйдя из кружала "с толпою страдников и пияниц", наткнулся на Иону, который, конечно, не пропустил случая и сказал ему "малые укорные словеса". "И сей муж, добросердием и многомудрием со всех сторон украшенный, - язвил Иона, - бросился на меня, аки лев рыкающий, изрыгая хулу на мои седины, и настиг меня, грешного, у самых церковных врат. А после, не убоясь моего священнического сана, посреде толпы, где было немало и чад моих духовных, четырежды ткнул меня лицем о землю, так, что по ланитам моим текла грязь с горючими слезами смешанная. Я же в то время хвалебные гимны возносил Отцу нашему Небесному за то, что смиряет меня, грешного, и молил Его не вменить во грех сему хулителю мой безвинный позор"... Убожество Иониного красноречия Федьке слух резало. Он засмеялся и поп прогнал его, топая ногами и хватаясь за сердце.

И все же Алексей Данилыч заметно переменился, помолодел, будто живой воды хлебнул, и даже остепенился. В доме он завел обычай семейных бесед, звал странников и богомольцев, монахов из переславских монастырей, но все же чаще других говорил хозяин.
Вид же этих вечеров был благостный. Девки с работой в руках рассаживались вокруг Арины Васильевны, иногда и Тимоха - внезапный ее милостник. Бывали и богомольцы с рассказами о дальних краях и святынях, и монахи из переславских монастырей. Алексей Данилыч, усадив Федьку на колени, обводил всех ласковым вишневым взглядом и начинал негромко, но звучно:
- Нынче отмечается память преподобного и святого отца нашего Афанасия, в Киевских Пещерах просиявшего. Сей отец удивляет нас не жизнию своей, о которой ничего не известно, кроме того, что она была праведна и свята, а смертью своей и тем, что за нею последовало.
- Ох, мороз по коже от слов таких, - вставила Арина Васильевна. Долгие рассказы сына она слушала точно в полудреме, только некоторые слова почему-то особенно резко звучали в ее сонной голове. Тогда она вздрагивала и приказывала девке принести теплую душегрейку, дров в печку подложить и посмотреть, откуда дует.

- Так вот, - продолжал Алексей Данилыч, - умер сей старец, но, видно, был о нем особый промысел Божий, - братия несколько дней забывала его хоронить. Не по невниманью, конечно, а чтобы важный себе урок получить. Когда же наконец хватились чернецы, что брат который день без погребенья лежит, и пришли к нему в келью, чтобы предать земле его святое сухонькое тело, то нашли старца живым. Тут, конечно, все подумали о чуде, потому что смерть его, происшедшая несколько дней назад, была несомненной и полной. Тем чудеснее явилось его воскресение. Все знают, что монахи любопытны, особенно если видят в сей жизни чудесное. Я не в укор им говорю, не о праздном любопытстве, а о благочестивом внимании к жизни душевной, о желании из любого незначащего случая извлекать себе уроки ко спасению.

- Цыть! - густым голосом сказала Арина Васильевна заахавшим девкам и шепотом добавила, - Дуры.

- И на все вопросы богоугодно любопытных монахов о том, что видел сей старец в своем посмертном странствии, он, дрожа и рыдая в великом страхе, отвечал одно: спасайтесь! И после сего старец немедленно затворился в пещере и в ненарушимом молчании и непрестанном плаче провел двенадцать лет до самой своей смерти, уже окончательной. Что же он там видел? - Алексей Данилыч светло и удивленно смотрел выше голов. - Отчего так страшно было умирать святому старцу? Ведь он вел жизнь, полную трудов и монашеских подвигов, которым в наши времена подражать невозможно, потому что где нам равняться на древнее благочестие? И еще - ведь сама земля Киево-Печерской лавры, говорят, так свята, что любому, кто ложился в нее на вечный покой, отпускались все грехи. И, несмотря на все сие, даже такой благочестивый старец предпочел бежать от смерти своей, будто спасаясь от великой опасности, и напугать братьев - спасайтесь! и еще двенадцать лет оплакивать свои невеликие грехи.

Руки у него немного дрожали, это один Федька видел и поэтому вслушивался в отцовские слова с напряженным любопытством, неловко повернув шею, пытался все время смотреть в его побледневшее искреннее лицо.

- Я не могу помыслить себе... - проговорил Алексей Данилыч и замолчал на время, коротко и резко вздыхая. - Пример первой кончины блаженной памяти старца Афанасия наполняет меня беспокойством. Надеюсь, что во второй и последней своей смерти он получил все же успокоение от страхов. Но все же... вдруг за порогом жизни все окажется совсем не так, как мы чаем в нашей преходящей жизни? Вдруг не нашей мерой будет нам отмерено? Что мы знаем о судах Божиих? Во что станет перед Ним наше добро и зло? Сию повесть из декабрьских Четьих-Миней я всегда читаю с большой пользою для себя в надежде обрести спасительный страх Божий. Спасайтесь! Сбежал от смерти, взломав врата несокрушимые, будто гнались за ним такие ужасные твари, что и говорить страшно, и все смотрел мысленными очами на жадные пасти, на смертоносные когти своей невидимой погони...

- Ну все, запугал Феденьку, - сказала Арина Васильевна. И Марфе, - Спать пора Федору Алексеичу. Поди уложи.

Марфа, прижимая Федьку к колотящемуся сердцу, уходит быстро и охотно. Алексей Данилыч потянулся по-медвежьи, приказал: "медовухи и девкам петь". И сам уже молчал дотемна, слушая подряд все песни. "Как со вечеру было притуманено, со полуночи припорошило"... Федька слушал от себя, из теплой постельки, и пытался угадывать: "Ко белу свету заморозило"...


* * *

"Заря, заря вечерняя", - Тимоха уж третий день пел, как птица, потому что Алексей Данилыч с собой его берет Казань воевать. "Игра, игра веселая"... Гурке Лютому сия песнь по душе легла. Остановился послушать у басмановского двора, но мальчишку-певуна кто-то окликнул и хорошая песнь оборвалась без завершения. "Бог на помочь, Гурий Иваныч", - поздоровался мимоидущий посадский с хитрой лисьей рожей. Гурка ему подмигнул, а сам приосанился, поправил серьгу в ухе и цепь на брюхе. Хотел уж дальше идти - как там наши ребята нынче на ярмарке мастырят? - но тут узнал по стати знакомую деволю, хоть и замотана выше носа в новый платок с каймою. "Верушка, а ты кого здесь провожаешь?" Открыла зареванный рот: "Ой лишенько! Горе горемышное, беда бедовая"... А, ведь это ж друг сердешный нашей Верки отъезжает со двора в отдаленные края! Повезло курвяжке. "Благодари угодников, девка, что сам Алексей Данилыч, в загул обломившись, на твоих пышных грудях по пьяни свой боярский глаз остановил. Небось, забогатела от его щедрот, Алексей-то Данилыч лих деньгу метать, широко гуляет, громко". Деволя не вникает, мутные очи к небу возвела: "Ой, лишенько!" Лютый подбодрил на прощанье: "Веруха, не плачь, не рыдай, пока титьки не обвисли, ты надежу не теряй". Нет, разливается, море-окиян...

Гурка в гульбе сам толк знал. Как десять лет назад в один месяц пропил родительский дом с огородом на посаде, так до сих пор опохмеляется. А что? Был бы бахт, удача - и какая-нибудь разлапушка все равно каждую ночь в постели обретается, и деньга в поясе побрякивает, и уваженье от людей. Тянутся к нему, у чужого счастья греться.

На ярмарке, как обычно, пуще всех народ пугал Фролка безротый. У него под носом тряпочка висит, и как только мимо идет кто-нибудь поважнее, Фролка тряпочку откидывает и говорит: "Га-а!" И люди, конечно, подают, потому что нижнюю челюсть ему где-то начисто отрубили и теперь у Фролки заместо рта - дыра, а в дыру почему-то вечно мухи набиваются. Вот такое у него выгодное калечество, все нищие завидуют - руки-ноги целы, а вид жалостный. Лютому Фролка издалека орет: "Гы-гы!" Радуется. Похлопал по плечу: "Кончай людей стращать. Вот те грамотка до Данши. Ну-ка, болезный, одна нога здесь, другая там - а Данша тебе и водочки поднесет". Похромал, сердяга. Где-то тут еще молодцы с медведем толкутся, с Будилой-то давно уговор был насчет этой ярмарки.

Гурка Лютый пошел меж торговых рядов, руки за спиною, пузом с золотой цепью и сине-черной бородою вперед.

- А ежели ты Васька, то значит имя твое "царственный", - услышал Гурка любопытное и подошел к монашку с церковной кружкой. - Степан - венком увенчанный, Апроська, сиречь Евфросиния, имя тоже самое прекрасное и означает "радость".

Гурка подошел и, опустив в кружку алтын, спросил о себе, малость гордясь редким именем. Но монашек не задержался:

- Гурий - сие значит львенок. А лев - сие зверь сильный, поболе медведя будет, царский зверь, - объяснил монашек какой-то совсем уж темной тетке.

- Ого! - хохотнул Гурка. - И прозванье мне подходящее. Выхожу я, как есть, Лютый Лев.

- Выходит так, - посмеялся и чернец.

Лют зашел в нужную лавку, простучал кулаком по перегородке и явился сам Данша, крестный, как обычно, больным прикинулся, какой-то квелый и сопливый мальчонка его подпирает и чуть не ноги ему переставляет. Выволоклись на улицу и до первого кружала чуть не час тащились. Данша всю дорогу не замолкал - умеет же, сволочь, ни слова о деле не сказать! Но Гурка слушал с терпением, мальчика-сиротку левой рукой ласкал, а правой подливал Данше постного меду - старец жратву поклевывал, как птичка, а вот медом до ушей заливался.

- Ай, крестный, знаю я все твои болезни и большие и малые, и доход твой мне тоже известен и цены на рожь. Хорошие цены стоят, да разве я о том? - Бойко отвечал Гурка Данше. - Решил я из города податься, вот в чем дело. Тесновато нам с тобою вдвоем в Переславле-городке, у меня ж теперь своя ватажка, тоже кушать хочет, пасти у них, может, и побольше, чем у твоих псов.

- Шатун ты, Лют, - в сердцах повизгивал Данша. - Чего тебе на месте не сидится? Есть у меня хорошее дельце, сотенное, для крестника берегу, другим не даю... Погоди маленько. Не коней менять предлагаю. Вот пришлю к тебе Будилу, он тебе все объяснит, век будешь крестного благодарить.

- Да был уж у меня Будила, - легко сказал Гурка и зевнул в сторону. - И поговорили мы с ним.

Данша в волнении сиротке все ухо когтями своими раскровянил. Да только зря, конечно, порвался силок - и селезень на чистой воде. Сие Лют ему и растолковал. Эх, сколько товару прошло сквозь скрюченные ручки Данши да сколько к тем ручкам прилипло! Теперь пущай новых себе работников ищет.

- Гляди, крестный, - шутейно сказал Лют на прощанье, - ежели мне в чем не повезет, я ведь все на твой дурной глаз свалю. Понял? В полном мы расчете. А ежели что за тобой осталось, так я тебе по дружбе прощаю.

- Ах, Гурка!.. Ну, Гурка!..

"Напакостит ведь, старый хрен, - думал Лютый, уходя из кружала. - А ну его! При случае вытрясем из пакостника душонку". Поговорили и с плеч долой. Гурка все думал о разговоре с Даншой и с этой неприятной мысли соскочил только когда услышал, как слепец сиплым голосом завел про Анофрея-пустынника, выводит-надрывается... Тут мимо не пройдешь. Алексей Данилыч Басманов-Плещеев и тот остановился, и дружина его встала слушать, как слепец выводит: "Власы по всему телу, от солнца скоптелу".

Уезжает, вишь, боярин в поход с царем. Гурка протолкался поближе и озабоченно спросил у дружинника: "Ну что, воин православный, возьмем Казань али в третий раз несолоно хлебавши вернемся?" Народ подвалил слушать, особенно один купец со слезой в бороде так ухо и уставил. "Бог весть, - ответил дружинник неспешно и с душой, - Надо бы взять. Надоело кажный год к татарве таскаться, уж больно далеко. А город хороший, крепкий, с налету не возьмешь". Купец запричитал: "Уж расстарайтесь, ребятушки, не выдайте". Слепец кончил петь и Алексей Данилыч сыпанув ему в шапку без счета, сказал: "Поехали. С Богом." Толпа двинулась за конными, один Гурка остался с купецким кошелем за пазухой и крепкой надеждой на свое воровское счастье.