Ранний дневник 4 По местам Пугачёва. ККК

Ранний дневник 4 По местам Пугачёва. ККК

Мне 23 года

Конец июня. Ездили с подругой моей Линой в экспедицию по местам Пугачёвского восстания от Пушкинского Литературного музея в Хрущёвском переулке. Возглавлял поездку сотрудник музея Израиль Когосович. Мы были старшими в группе молодёжи 18-19 лет.

Я не смогла бы жить вне Москвы.

В одном месте нам принесли шесть караваев недопечённого, кислого, крестьянского хлеба.

Где Костины очи?

Мне иногда тяжело смотреть в глаза людей.

Я люблю смеяться и чувствовать себя ребёнком.

Люблю подчиняться, мне нравится, когда меня носят на руках, когда мне целуют руки.

3 июля. В поле гроза. Тёмная половина неба и озарение другой половины. Просветы между туч, прелесть синевы.

Костя, Костя, Костя... Слёзы о нём. Свет, запах полыни, стихи любимейшего Блока. Во мне пело: «Я люблю тебя». Кого? Костю, Алика Гинзбурга, Блока, Бога?...

Вокруг меня бездонные круги
Смыкаются, и в сумерках витает
Прекрасный Невский. Если бы забыться
И потеряться навсегда
В прекрасном, странном городе твоём.
А я в тебе витаю.

Во время грозы Блок и Пушкин были во мне. И в Татищеве Пушкина живые губы и морщины около них. В Бёрдах его зрачки. Его дух везде, где был и не был он.
5 июля. Костя, когда ты кончишься? Замены чувства к нему равносильным чувством нет.

Обряд обручения взглядами.
Немая покорность судьбе.
Притяжение стонущих бездн.
Неимоверная нежность.

Целование лёгких рук.
В зеркалах старых лики наши.
Ангел, ангел был послан мне,
Притворившийся человеком.

Мы побывали в Татищеве, в Бёрдах, в городах Уральск, Ульяновск, Куйбышев, видели большое село Ундоры, ночевали в Казанском кремле, были в Ориенбурге, Куйбышеве (Саратов). (во время путешествия я не записывала очерёдность посещения городов)

7 июля. Боже мой! Если всё не случайно, дай мне, пожалуйста, знак.

Город Уральск. Письмо Чапаева в Уральском краеведческом Музее:

«И томиться понапрасно в етих стенах я не согласен. Так будьте любезны, выведите меня из етих каменных стен...». Чапаева посылали куда-то учиться, он томился.
В музее есть икона, написанная зубами Григорием Николаевичем Журавлёвым «Богородица с Младенцем».

Красивое лицо Пугачёва. И Пугачёв и Разин свои фамилии оправдали.

8 июля. Я вся соткана из повторений. Имею в виду написание стихов. Я знаю, почему сейчас стихов не пишу. Для всякого творчества необходимо уединение, углублённость в себя и в Бога, сосредоточенность.

Мутная и быстрая река Урал с холодной водой, не утоляющая ничьей жажды.

9 июля Лина почему-то говорит, что мы вульгарные и скучные люди.

В городе Ульяновске было 33 собора, несколько монастырей. В 20-х и 30-х годах всё уничтожено.

Посетили дом, где жила семья Ульяновых. Красивые наличники на окнах.

Великая Волга. Мы принялись мыть головы в Волге. Я намыливала голову прямо в реке на глубине, потом споласкивала её. Потом я сидела над обрывом на берегу и ждала Лину. Подумала: вот моя стихия, мой покой — небо, вода, трава и одиночество.

10 июля. Вчера долго хохотали перед сном. Когда Лина смеётся — всё в порядке. Я держу её за руку, как за чудо. Если бы она не владела собой, не знаю, что было бы. Бездны отчаяния таятся в ней. И тут же неистощимая потребность и способность смеяться.

12 июля. Мы видели грузовики с каторжниками. Их везли в деревянных ящиках, похожих на глухие клетки. Ужасное зрелище. Они улыбались. Вверху стоял конвойный с ружьём. Алик Гинзбург мне вспомнился.

14 июля. Плывём по Волге. Местечко «Ундоры» в стиле буколик Вергилия. Стада коров на ровных площадках.

15 июля. У меня ясное состояние духа. Я смешлива. Но бывает плохое настроение, связано оно с плохим внешним видом. Меня в отрочестве так много унижали чужие по крови люди, что во мне выработалось чувство неполноценности. Я кажусь себе некрасивой.

16 июля. Я обмелела и загрязнилась не меньше реки Урал.

17 июля. Руки Лины божественны. Я держу её за руку, как за чудо.

20 июля. Иногда угрызения совести так остры, так тоскливы. Может быть это оттого, что душа моя много страдала, была больна.

Москва-Матушка

21 июля. Скульптор Апекушин, создавший памятник Пушкину — бывший крепостной человек.

Пушкин родился на нынешней Бауманской улице в доме номер 10.

Покой от воды и неба необъясним.

22 июля. Около Алика Гинзбурга иногда вдруг отрываюсь от земли.

Я не знаю своих сил.

Как Лина тонка и серебряна. Как она хорошо говорит.


25 июля. Лишь боль рождает мысль о Боге. [Май 2012 г: не обязательно боль]
26 июля. Когда же я обрету себя?

Питер

27 июля. Город очень красив и благороден, но он меня не примет. Одиночество в нём тяжелее, чем в Москве, хотя дОма у меня фактически нет.

Я ночевала у своей знакомой Галины Францевны. Иногда я её очень люблю. Я полна большой благодарности к ней. У нас есть что-то общее. К тому же она оживляет мою мертвенность.

Постоянные мысли о Косте. Он во мне. Но я могу без него. Люблю только его.

О, только быть с тобой, о, только плыть
У глаз твоих, у губ певучей птицей,
О, только никогда не позабыть,
О, только никогда не возвратиться
Туда, где не было тебя.
О, только будь со мной,
О, только мне дозволь
С тобою быть. О, только будь...

Плавала в Озерках. Тут любил бывать Блок. Волны били и заливали мне лицо. Я наслаждалась ими и готова была кричать в зверином восторге.

Мой друг Гриша Ковалёв ласков и погружён в себя. О Косте он мне сказал: «Галка, он ведь тебя не любит. Он никого не любит». Горе мне.

Я хочу жить. Думаю о своём сыне, я назову его Фёдором, я надеюсь, что он у меня когда-нибудь будет. Я не знаю, что я буду с ним делать, но если и его не будет, то зачем я живу?

Однако, это всё бред. Мне не надо обрекать на одиночество и боль ещё одно существо. Оно будет несчастно, так как родится от меня, а я ещё ничего прекрасного не сделала, не сотворила.

28 июля. Мысли о Косте меня мучат. Хочу забыть его и оставить свет от него. Господи, спаси меня от него. Новые люди нужны.

Никто не читает стихи лучше его. Это своеобразный яд. Не уйти никуда от его взгляда и голоса.

С первого взгляда на него — прощание. Уводящие его глаза. Мне надо уйти и в тоске погибать окаянной.

Нет поэзии во мне. Гриша не захотел знакомить меня с Валентином.

Читала у Гриши стихи чешского поэта Иржи Волькера. Стихи Иржи Волькера были запрещены в буржуазной Чехии, но рабочие переписывали их от руки и читали на сходках, в тюрьмах, пели во время забастовок и уличных боёв.
«Вот-вот заплачу: покорность...»

Больше всего на свете я люблю смотреть в человеческие глаза — всегда без утоленья. А взгляд длится. Глаза Владислава, Костины глаза. Что может быть страшней и прекрасней?

29 июля. У колон Казанского собора хочется превратиться в ничто, слиться с ними.

Что можно внушить себе? Что он ничто? Глупо.

Костя любит свою маму.

Он везде. В чём сила его обаяния, магии, влияния на меня?
Блаженство смотреть в глаза его. Я — вампир, которому нужна не кровь, а взгляд. Всё, что было, исключительно живо в памяти, оттого я и задыхаюсь от плача, вспоминая его поминутно.

Не подставишь плеч, не коснёшься рук,
Самый нищий мой и самый чистый.
Между нами глубь ледяных разлук,
И бесстрастие вод Стикса.

Я люблю, я спокойно люблю твои глаза.

Спят мои стихи. Я добровольно рабство принимаю, благодарю Тебя за каждый миг тоски. Теките нежные небесные стихи из раненого горла.

Господи, разбей немоту мою. Научи меня человеческой речи.

Порваны все нити, остались эхо, отсвет и бесконечность жажды. Любовь — это вечная жажда души.

Ты не рождённый свет, ты крыло, шелестящее сказками, ты летучая мышь, влюблённая в своё отражение.

Тоска и поэзия опьяняют сильнее самого крепкого вина.
Лёва Ряузов, к которому меня Гриша привёл, сказал, что у меня глаза, как на иконах.

Неужели из всех моих грехов может проистечь какое-нибудь добро, а из всех печалей - небесная радость?

30 июля. В гостях у Гриши я познакомилась с Сашей Михановским. Я сижу и пишу, изредка поглядываю на него. Саша читает голландских поэтов. Я смотрю на его руки, и они мне не нравятся. Я вытягиваю губы, забывшись, заслушавшись звуков улицы, тиканья часов, шелеста страниц.

У Саши лицо кисти Веласкеса, умное, длинное, худое, волосы у него чёрные, прямые, глаза карие, нос с горбинкой, красивый длинный рот. Как он чувствует меня? Страшно касаться человека. Саша закован в броню трезвости.

Вспоминаю. Память о Косте ранит меня безвозвратностью. Когда я перестану рисовать его, я перестану любить его. Я чисто и верно рисую профиль Кости. Он ужасно маленький ребёнок. Мой. Совершенно беспомощное детское лицо. Унести его, спрятать на груди.

Мы с Костей стоим перед подъездом дома, где живёт поэт Глеб Горбовский. Я спрашиваю Костю: «Зачем мне Глеб, если у меня нет тебя?» Последние слова договаривает Костя. Знает ли он, что я люблю его? Что это меняет? Я умею только задавать вопросы.

Ты забываешься и отступаешь вдаль,
Становишься пронзительной печалью.
Как жаль, что ничего тебе не дам.
Что ничего нельзя начать сначала.

*

Возникает слабый свет
В утреннем окне.
Завтра ты промолвишь "нет" –
Безутешной мне.

Пропасти смертельно стонут между нами. Я не могу наглядеться, не могу оторваться от Костиных глаз. Как магнитна пустота. Слов не было. Сплошное ожидание неизвестно чего. Мы молча смотрим друг другу в глаза, я ощущаю блаженство, мир исчезает, всё исчезает. Есть только эти невыразимые глаза.

Он рассказывает мне о том, как хотел покончить с собой. Я, молча, гляжу на него во все глаза, во всю жажду. Он запрокидывает голову, лёгкие светлые брови ломаются. Он шепчет мне, прощаясь: «Беги, беги, беги!». Я вывожу его на свет лампы, вперяюсь в последний раз, не могу его запомнить, отчаиваюсь. Теперь я говорю ему: «Беги!»

Гришин подъезд. По лестнице мы с Костей идём вниз. На улице замираем, Костя стоит внизу. Смотрит на меня снизу вверх. Я умираю от мольбы его глаз, от их плача беззвучного. Я невесома, как прутик. Я стою на ступеньках над ним.  Глаза, одни глаза есть в мире, его глаза, больше ничего.

Город исчезает. Шатаюсь, у меня кружится голова от длинной, изнуряющей музыки его зрачков. Всё застывает. Легчайшее движение, и я в его руках -  плывём.
Ничего не вижу. Переходим мост через реку. Костя ребячится, читает мне стихи. Я слушаю, чаруюсь, теряюсь. Холодный ветер дует в лицо. Я оглядываюсь на Костю — дивный он.

Останавливаемся, как вкопанные. Он опять читает стихи Бродского мне одной. Любимейшее лицо. Ангел, только без крыльев. Или переломанные. Он целует мне руку ужасно не существующими губами.

Всё нереально, всё будто в другом измерении. Невыразимая магия общения с ним.
Опять очарование и немыслимое диво его глаз. Появляется его знакомая Лю, как возмездие. Какое-то время мы идём втроём. Я, пожалев её, иду с ней. Костина фигурка удаляется. Около Фонтанки мы прощаемся с Лю. Я стою на мосту.
 Оборачиваюсь, вижу Костю. Иду к нему. Он в столбняке. Смотрю на него, рукой разглаживаю его морщины. Вдруг появляется Лю. Мы с Костей договариваемся встретится на следующем мосту. Цепенею, видя, что Лю идёт за ним. Замедляю шаг.
У них происходит объяснение на мосту. Решительные шаги Кости, бег Лю. Что-то происходит. Она опять возвращается. Я обречённо скольжу, моля: «Господи, помоги мне увидеть его".

На скамейке у моего дома — чудо. Он. Я сажусь рядом, не выдавая своего присутствия. Тотчас поворот его головы, и никакого его изумления. Он спрашивает меня: «Это твоими молитвами я разбил её очки?» Я говорю: «Нет». А молитвы были, но не об этом.

Я иду в подъезд, тяну его за собой. Мы подходим к огромному зеркалу — темно, тускло. Мы смотрим в него — темно. У Кости бледные щёки. Я говорю ему: «Ты видишь, какой ты?» Явная обречённость моя ему.

Москва. Костя. На лестнице вижу посланного Богом. Молча льну к его плечу, как будто всегда так, как будто нельзя иначе. Он говорит мне: «Пойдём, я угощу тебя грогом». Мы едины, между нами полное согласие и сообщность. Мы бродим по магазинам. Я смотрю сквозь людей. Вижу его глаза. Тоска. Мы прикованы друг к другу. Я это очень сильно чувствую. Не отпускай меня, Костя.

Жуткое единство, внешний мир распадается, исчезает, сознание обрывается, уход от всего земного. Ничего грубого и чувственного. Божественное пение губ, глаз.
Последние часы перед разлукой спокойны и благодатны. Во мне сплошное сияние, захлёбывающаяся нежность и свет. Лёгкая неповторимая фигурка его на лестнице самолёта. Снег. Сон. Не сберегла я тебя.

Я запомню, наверно запомню
Твой летящий, печальный профиль,
Лёгкость рук твоих и движений
И себя – твоё отраженье.

Я тебя навсегда запомню.
А теперь улетай, довольно!
Всё увидено, всё пропето,
Всё исчезло в разрывах света.

*
Я буду плакать без конца
У одинокого лица,
О, ангел Боттичелли.
Пусть ты сулишь мне много бед,
Но слепо я плыву вослед
Безропотною тенью.

Опять круги смыкаются, и зачем кто-то ведёт меня к повторениям?
Ненасытная жажда новых людей. Пока только молчаливый и серьёзный Саша Михановский.

31 июля. Господи, прости меня. Господи, если Ты не простишь меня, то кто же простит?

5 августа. Костя, Костя. Изначальная печаль. Хочу музыки.

8 августа. Меня изредка спасает загадочный взгляд, лёгкая улыбка и красивый голос. Как хочется стать маленькой. Тогда все будут моими. Кто бы знал, как я ненасытна во многом. Сила, не обретённая, мучит бессильем.

Поэт Женя Пазухин похож на Алика Гинзбурга. У него детские пытающие глаза. Рука помощи и дружбы. Принимаю и ужель предам?
Господи, помоги мне бороться с собой. Я завязла в грехах.
Ко всем почти людям я благожелательна.

10 августа. Говорили ночью с Эммой о Смоктуновском. Она была ко мне добра. Лёгкая она, без надрыва. Я много говорила. Я нахожусь в середине между идеализмом и материализмом. Нужна ясность и логика мышления.

Господи, дай мне силы убить себя и жить, жить, жить. Не на меня кнута и слова Божьего. Что-то держит меня и душит.

12 августа. Лю всё время говорит о себе. Я была у неё в гостях. То, что я скрываю, она обнажает. То, что мне не идёт, ей к лицу. Она мой неправильный зеркальный двойник.

13 августа. Я каменная баба, соляной столб, жена Лота, стонущая пустота, ищущая божественного дыхания, раб своих желаний.
 
Сегодня опять близость Божественного. Близость искусства. Я вечно ищу Бога. Откуда это предчувствие неслучайности всего сущего?

Ленинград скоро кончится. Даже Достоевский меня не поднял.
А помнишь, Галя, свои рыдания в Жуковском на руках у Лины после потрясения от чтения «Хозяйки» Достоевского?

Пушкин в Бёрдах - по местам Пугачёвского восстания