Дом на Полковой. Глава 2

На следующее утро, сразу после завтрака, я отправился в комендатуру, чтобы встать на учет и отметить проездные документы. В коридоре комендатуры скопилась очередь офицеров, в основном участников последней войны, которым наконец-то разрешили отпуска. В одном из очередников я узнал прапорщика Зимина, сослуживца по дивизиону.

Скрашивая тягостное ожидание своей очереди, мы беседовали о погоде, о здоровье родных и знакомых, о новостях из дивизиона. Зимин уже отгулял положенный срок и возвращался на Дальний Восток. Ему было жаль уезжать от родителей так скоро, но во Владивостоке Зимина ждала невеста. Он всем сердцем стремился к ней.

Неожиданно, даже с неким восторгом в голосе,  прапорщик объявил:

; Знаете, господин поручик, кого я недавно встретил на Дворцовой площади? Вашего приятеля  Лещинского. Он теперь служит в окружном штабе. Мы проговорили с ним, бог знает сколько времени. О чем? Право, не припомню. Он исключительно интересный собеседник. Прошу вас, при случае непременно передайте ему от меня нижайший поклон.

Я терпеливо, с вежливой улыбкой на лице, выслушивал восторги Зимина, а мысленно недоумевал, зачем Лещинский упорно выдает себя за моего друга. По всей видимости, он уверен, что гнусная история с доносом на Жданова не получила огласки. Если бы не симпатия Ксении к его персоне, то я постарался бы избежать общения с бывшим сокурсником и сослуживцем. Теперь, желая выяснить намерения штабс-ротмистра в отношении сестры, я сам стремился к встрече с ним и выведал у Зимина, как мне отыскать своего «друга».

- Окружной штаб. Приемная начальника штаба, господин поручик, - охотно поведал Зимин.

- Благодарю за помощь, прапорщик. Надеюсь, мы не проторчим здесь до вечера…

В кабинет к коменданту Сибирского гарнизона я попал часа через полтора.

Комендант, пожилой, приятного вида подполковник, выглядел усталым. После исполнения формальностей, он ровным, почти равнодушным голосом, предупредил меня так, как вероятно, предупреждал всех без исключения:

- В городе неспокойно, поручик. Чернь озлобленна. Возможны эксцессы и провокации. Будьте начеку и постарайтесь не появляться в злачных заведениях и рабочих районах. Вы меня поняли?

- Так точно, господин подполковник.

- Приятного отдыха! - казенно пожелал он и распорядился: - Пригласите следующего офицера…

Приостановившись на крыльце комендатуры, глядя на купола Воскресенского собора и шпиль лютеранской кирхи, я задумался о дальнейшем маршруте. Окружной штаб, где служил Лещинский, расположен в соседнем здании, буквально в двух шагах от комендатуры. Но бог с ним, с Лещинским. Никуда он не денется. Мне не терпелось повидать дорогих мне людей: брата Андрея и крестного Бориса Александровича. Поэтому я поспешно зашагал в сторону Сибирского кадетского корпуса.

Первый Сибирский императора Александра Первого кадетский корпус считается одним из лучших учебных заведений в России. Он славится тем, что из его стен вышли достойные люди – полководцы, ученые, путешественники, писатели. Это «alma mater», второй дом для питомцев корпуса, в том числе и для меня. Здесь прошло моё отрочество. Первые достижения и неудачи, радости и слезы  - всё было. Эти стены видели многое и помнят немало.

На первый взгляд за годы моего отсутствия в корпусе ничего не изменилось. Строгий караульный начальник. Портреты высочайших особ в Колонной зале. До блеска натерты паркетные полы в пустынных коридорах. А в кабинете начальника по-прежнему висят на окнах пыльные бархатные портьеры. Всё также, чуть – чуть кривовато, стоит стол под зеленым сукном и малахитовый чернильный прибор на нем до сих пор заляпан кляксами и пятнами.

Барон Борис Александрович фон Штабель – начальник корпуса и мой крестный - как всегда подтянут, тщательно выбрит, жизнерадостен и приветлив. Обменявшись со мной крепким рукопожатием, он воскликнул радостно:

- Мужчина, воин, слава и надежда России! Какой ты пышный, Петруша!

- Что вы, крестный! Куда моему скромному армейскому мундиру до красных свиток сыновей Тараса Бульбы!

- Не скажи! А награды?

- Григорий считает, что они не стоят пролитой за них крови.

- Гриша и не то скажет, только слушай. Жаль, отец твой не дожил, а то бы вместе с нами порадовался твоему возвращению. Он гордился тобой… Проходи, Петя, устраивайся поудобнее. Я распорядился вызвать Андрея. После звонка он явится сюда. Поговорите в библиотеке. Возьми ключ. Потом отдашь Михеевичу. Я предупредил его.

Послушно взяв ключ от библиотеки, я поблагодарил крестного и, оглядевшись по сторонам, вздохнул и с облегчением проговорил то, о чем думал, поднимаясь по парадной лестнице:

- Слава богу, что хоть здесь ничего не меняется.

- Ой, милый мой! Перемены не снаружи, а изнутри. Перемены в головах людей. Нынче осенью мы едва произвели набор учащихся.

- Из-за войны? Так она к тому времени вроде бы закончилась.

- Престиж профессии упал. Армию заставили выполнять жандармские функции, а солдат и офицеров превратили в пушечное мясо, - сказал фон Штабель и начал пространно рассуждать о причинах падения престижа профессии офицера русской армии.

- На войне всё просто, Петруша, - философствовал крестный. - Свои, чужие, друзья, враги. Человеческая сущность каждого как на ладони. В обывательской жизни всё гораздо сложнее и неоднозначнее. Двадцатый век начался трудно – террор,  война, революция. Нелегкое время, нелегкое.

- Давайте поговорим про Андрея, крестный. Как у него обстоят дела с учебой? – вежливо прервал я сетования барона, не желая дальнейшего углубления в отвлеченную философию.

И что у нас, у русских, за тяга такая к бесконечным и пространным рассуждениям и речам! Полжизни проводим за разговорами. Устал я от умных бесед, наскучило, приелось. Смысла в них ноль, а душу тревожат. А моей душе хотелось сейчас чего-то простого, понятного. Света и чистоты хотелось. На грязь, горе и смерть я насмотрелся вволюшку...

Мой крестный мудрый человек.  Он улыбнулся ободряюще и сказал:

- Обязательно поговорим про Андрюшу, Петя. Обо всем поговорим и подробно, но позже. Повидаешься с братом, милости прошу к нам отобедать. Любовь Алексеевна и Верочка обрадуются и мне, старику, доставишь удовольствие.

Вера… Я прикинул в уме. Дочь Бориса Александровича, которую я смутно помнил девочкой с косичками в гимназическом платье, должно быть взрослая барышня. Она, как будто, одного возраста с Гришей. Или с Ксюшей?

- С Гришей они ровесники, - подтвердил фон Штабель. – Верочка у нас – барышня  самостоятельная. Она сдала экзамен на фельдшерицу и теперь служит в военном госпитале. Впрочем, Петруша, ты сам собственными глазами увидишь, какой стала моя дочь. Ну-с, дорогой мой, с нетерпением жду рассказов о русско-японской баталии от героя и храброго боевого офицера, - неожиданно, без всякого перехода, заявил фон Штабель и, изображая нетерпение, постучал по столу кончиками пальцев. - Ну-ну, жду-жду.

Я засмеялся и стал рассказывать о Кыскине, солдате – балагуре, веселящим батарею неутомимыми проделками, о приезде трусливого, но чванливого адъютанта из штаба армии, о вороватом интенданте, у которого чуть ли не с боем приходилось отвоевывать провиант для батареи. Барон слушал меня внимательно, не перебивал, смеялся в надлежащих местах. По мере того, как он понимал причины, побуждающие меня вместо серьезного изложения реальных событий травить обычные солдатские байки, оживление полковника постепенно угасало, во взгляде появилось сочувствие. Он словно говорил: - «Тяжело вспоминать, Петруша? Держись, дружок!»

Увлеченный рассказом, я не расслышал звона колокольчика, возвещающего об окончании занятий. Стук в дверь прервал меня на полуслове. На пороге кабинета начальника кадетского корпуса появился невысокий темноволосый юноша в форме кадета. Он отрапортовал о прибытии.

- Вольно, кадет Логинов, - с улыбкой ответил фон Штабель. – Поздоровайтесь с братом. До 15.00 поступаете в полное распоряжение господина поручика. Выполняйте!

Андрей посмотрел на меня до боли родными  глазами, обрадовано охнул и замер в нерешительности. Присутствие полковника фон Штабеля, форма, офицерские  погоны на моих плечах заставили Андрея, выученного военной субординации и дисциплине, сдержать невольный эмоциональный порыв. Я первым шагнул навстречу, тесно прижал его к груди. Случайно затронутая рана заныла, но я не обратил внимания на привычную боль.

К младшему брату я относился с отеческой нежностью. Между нами большая разница в возрасте. Я учился в корпусе, потом уехал в Михайловское училище, потом служба в Приморье. Столько лет и всё вдали от дома! Приезжая в отпуск, я видел, как мальчик подрастает. Теперь передо мной стоял незнакомый мне юноша, но из каких-то недр его души всё же проглядывал тот славный милый малыш, которого я знал и помнил.

- Петя, наконец-то ты приехал! Надолго? – торопливо расспрашивал он.

- На  месяц, - ответил я. – Борис Александрович, оказывая нам любезность, обещает, пока я дома, отпускать тебя в увольнение чаще.

- Побудешь с братом, Андрей. Надеюсь, общение пойдет на пользу вам обоим.
- Спасибо, господин полковник!

- Пустяки, - отмахнулся от благодарности барон. – Мы не чужие. Ваш отец был моим другом. … Ступайте, господа! Мне делами заниматься надо, - добродушно проворчал он и прогнал нас, напомнив напоследок: - Петр, жду к обеду…

***

По извилистым рекреационным коридорам корпуса, сквозь галдящую и снующую под ногами разновозрастную толпу  кадетов от десяти до семнадцати лет, мы направились в библиотеку — учительскую, опустевшую после звонка на последний урок. Пока шли занятия, она стояла закрытой. Заниматься здесь разрешалось только по вечерам под присмотром дежурного преподавателя. Когда-то я проводил здесь долгие часы в окружении  книг и таких же, как я любителей чтения. Огромные книжные шкафы заполнены литературой самого разного содержания, попавшей сюда из фондов частных библиотек зачастую случайно. Неповторимый запах книг успокаивал и радовал душу. Знакомая обстановка, родная, близкая. Война, Приморье, Маньчжурия и Квантунский полуостров - весь мир - унеслись далеко – далеко. Слушая Андрея, я погрузился в безмятежное кадетское прошлое, когда самым страшным наказанием считались лишнее дневальство и отмена отпуска, а подгоревшая каша на завтрак казалась самой большой неприятностью.

Мой брат учился прилежно.

- Выпуск по первому разряду мне обеспечен, - хвалился он. – В военное училище поступлю без труда, но …

Далее Андрей, смущаясь, сообщил, что всё его свободное время поглощают занятия рисованием. Преподаватель черчения занимается с ним дополнительно дважды в неделю за отдельную плату и пророчит своему ученику на поприще искусства успешное будущее. Полковник фон Штабель поощряет его занятия и в шутку называет «наш юный Верещагин». Но Андрей, при всем уважении к барону и армии, не желает становиться офицером. Он мечтает учиться живописи в Москве или Петербурге.

Я уже имел возможность убедиться в исключительной одарённости Андрея. Матушка бережно хранит его рисунки и картины. Вчера вечером она с гордостью достала из сундука папки и альбомы младшего сына и показала мне. Она советовалась, мол, стоит ли разрешить Андрею заняться живописью всерьёз или всё же настоять на поступлении в юнкерское училище, дабы приобрести надежную специальность и иметь в дальнейшем средства для существования. Я посчитал себя не вправе чинить  брату препятствия и настаивать на продолжении военной карьеры. Отец не неволил Гришу, когда тот пожелал стать инженером. Так почему же я должен возражать? Неожиданно я поймал себя на мысли о том, что подобно обывателям, о которых говорил полковник фон Штабель, не желаю, чтобы мой младший братишка превратился в «пушечное мясо». Пусть рисует, творит на радость людям, если свыше ему послан такой дар. Это полезнее, чем подставлять голову под пули или бегать по запрещенным сборищам.

Историю посещения театра Андрей объяснил так:

- Понимаешь, Петя, на митинге предполагались публичные дебаты и выступления представителей разных партий. Мне захотелось самому разобраться  в том, что все-таки происходит сейчас в России. И поверь мне, не я один такой любознательный. Пойти на митинг вызвалось пять человек. Мы переоделись в гражданское платье и тайком покинули корпус. В театре мы забились в толпу на балконе и стояли никем не узнанные. Все бы обошлось, если бы не стечение обстоятельств. В самый разгар дебатов из ярусов в партер полетели прокламации, призывающие к всероссийской стачке. Митинг, разумеется, прервали. Выходы из театра перекрыли кордоны полиции. У всех выходящих проверяли документы.

- Вы документов не имели и вас задержали? – легко догадался я.

- Так точно, - кивнул Андрей. – В участке мы назвались. Жандармский ротмистр вызвал Бориса Александровича. Барон нас вызволил, взяв на поруки. Каждый из нас получил по три дня карцера и лишение отпуска на месяц.

- Теперь мне все ясно. – Я задумался на секунду, улыбнулся и спросил: - Гриша тоже за вас поручился? У него ведь были с собой документы.

- Нет, Гриши рано улизнул из театра и с нами в участок не ходил, - сообщил Андрей. – Ему нельзя попадаться на глаза полицейским. Он под надзором, всё - таки.

- Что! – воскликнул я. - Как под надзором? Почему? - Моему  изумлению не было предела.

Андрей сбивчиво пояснил мне, что осенью Григория исключили из института за участие в студенческих волнениях и выслали в Сибирск под надзор местной полиции.

- Его счастье, что война уже закончилась, а то бы он запросто в солдаты угодил, - продолжал Андрей. – Он и в железнодорожные мастерские специально устроился, чтобы...

- Не продолжай, мне всё ясно... – прервал я брата на полуслове, хотя, откровенно говоря, ничего не понимал.

Лихорадочно переваривая полученную информацию, я достал из кармана кителя сигареты, спички, хотел закурить, но, вспомнив, где нахожусь, спрятал портсигар.

Новость крайне неприятная. Я наивно считал демагогию брата пустой болтовней. Сейчас время такое. Все поголовно говорят, возмущаются, критикуют. Но не каждого исключают из института. И похоже на то, что Гриша продолжает активное участие в революционных событиях. Не напрасно же он работает в мастерских. Местная полиция, наверняка, за ним пристально присматривает. Да и за всей семьей тоже. Бедному Андрею, разумеется, пришлось отдуваться за двоих.

- Да, - согласился он. – Ребят отпустили, а меня долго и подробно расспрашивали о том, кто приходит к Грише, чем он занимается в свободное время, на какие темы со мной беседует, не давал ли он мне каких-либо поручений. Всю душу измотали, проклятые фараоны.

- Что ты отвечал?

- Выкрутился. Сослался на неосведомленность. Я ведь постоянно в корпусе нахожусь, дома бываю редко. Конечно, Гришка вел со мной беседы о страданиях народа, о борьбе за свободу и счастье человечества. Это его любимая тема. По всей видимости, и те листовки, что летали по театру, его рук дело. Но я считаю, что полиции о том знать не зачем. Впрочем, меня разговоры о революции не волнуют.

Я одобрил:

- Правильно! Молодец! Так и поступай. Гриша наш брат, родная кровь. Мы не разделяем его убеждений, но причинить ему вред по глупости или из благих намерений не имеем права. Тебя запугивали?

- Напротив. Ротмистр был до приторности вежлив и ласков. Он меня долго уговаривал и очень настойчиво убеждал. Я еле-еле вытерпел его натиск, едва не раскричался, не наговорил дерзостей. Хорошо, что рядом со мной находился Борис Александрович.

- Испугался, брат?

- Не то, чтобы испугался… Неприятно всё это…

- Жандармы просто делали своё дело, выполняли свой долг. У нас у каждого свой долг и свои обязанности. Это следует понимать. Видишь, какая кутерьма вокруг. Нелегко разобраться, кто, чем дышит. Дай срок, страсти улягутся. Все перемелется, братишка...

За пять минут до звонка мы с Андреем покинули учительскую. Встречаться с бывшими преподавателями, отвечать на их вопросы и выслушивать от них не слишком искренние комплименты в свой адрес не хотелось...

***

Старый служитель Михеевич, отставной солдат, имени и фамилии которого давно уже никто не помнил, отвечал за порядок в учительской. Он одевал и раздевал учителей, офицеров и гражданских, выдавал ключи от классов, кипятил чай, во время большой перемены бегал в лавочку за сигаретами и в булочную за пирогами и сайками. Отличался он ворчливостью и бесконечными жалобами на своё здоровье. И меня он встретил  привычным ворчанием, мол, «ходют тут, ходют» и «молодым-то все легко и весело, а старому человеку покою нету». Отдавая Михеевичу ключ от библиотеки, я сочувственно поинтересовался:

- Что, старый, озорует молодежь?

- Озорует, ваш бродь, что ей сделается.

- И живого мыша тебе подкладывают?

- Подкладывают, - вздохнул Михеевич.

- Ничего не меняется, - добродушно улыбнулся я.

- Как не меняется? – возмутился Михеевич. - Меняется. Ране мальцы вино да водку норовили протащить. Теперича какие-то вредные бумажки таскают. То похабные, срамные песни по вечерам горланили, щас политические поют. Революция,  будь она неладна, с ума их сводит. Обычные шкоды и позабывали навовси.

- Ничего, вспомнят, - вежливо заверил я. – Меня-то помнишь, Михеевич?

- Помню, ваш бродь. Тоже, озорник были, клеем стульчик хранцузу мусье Буланже мазали… - Михеевич вздохнул и добавил: - Сыночек ваш чистый херувим, ничего не скажешь.

- Херувим, - согласился я и отдал ключи старику. Тому, что старый служитель принял Андрея за моего сына, я не удивился и не стал его разубеждать. Какая, в общем-то, разница...

***

Полковник фон Штабель проживал на территории корпуса. Отдельное здание, имевшее второй выход на Новую улицу, отводилось под казенные квартиры начальника, офицеров и гражданских преподавателей. Дядьки, служители, отставные фельдфебели и солдаты обитали там же в полуподвале. Квартира начальника корпуса располагалась на втором этаже и занимала правое крыло.

В семействе фон Штабелей ко мне относились как к сыну и приняли с распростертыми объятиями и восторгами. В честь моего возвращения накрыли праздничный стол. Крестная Любовь Алексеевна велела испечь яблочный штрудель, который я любил не меньше, чем матушкины пироги с калиной. Ослепительная белая скатерть, праздничный сервиз кузнецовского фарфора на столе, принарядившиеся дамы – всё говорило о том, что я желанный гость. При виде возмужавшего крестника Любовь Алексеевна прослезилась от умиления. Вера, взглянув на меня ласково и нежно, улыбнулась и протянула руку для поцелуя. Рука девушки пахла больницей.

Верочка - обаятельная, общительная, улыбчивая девушка. Настоящая красавица. Большие серые глаза, пышные непослушные волосы, уложенная на затылке коса, стройная фигурка в элегантном платье бирюзового цвета с большим кружевным воротничком, тонкие аристократические руки с длинными пальцами, ножки в маленьких ботиночках на шнуровке. Славная девушка!

Баронесса Любовь Алексеевна фон Штабель, женщина деятельная и энергичная. Она, не скрывая гордости, признавалась, что возглавляет в Сибирске Благотворительный комитет помощи русским воинам. Дамы из комитета устраивали и устраивают балы, базары, аукционы, спектакли и дежурства в госпитале. На собранные средства закупается одежда и медикаменты для раненых. Выплачиваются денежные дотации вдовам и сиротам. Не так давно благотворительные акции комитета заслужили письменной благодарности самого генерал – губернатора.

Я вежливо улыбался, хвалил крестную за её заботу о «бедных солдатиках». Но рассказывать ей о том, что эта «помощь» до них не доходит, а оседает в карманах чиновников и бюрократов не стал. Пожалел добрую женщину. Её старания искренние и заслуживают уважения.
За чаем Верочка завела речь о литературе и театре. Она восторгалась творчеством популярного писателя Максима Горького, каждое новое произведение которого вызывало бурю откликов у читателей и критиков. Его пьеса «Мещане» с ошеломляющим успехом шла в городском театре.
 
Я не любил Горького. Слишком уж он категоричен, назидателен и зол. Когда Вера поинтересовалась моей точкой зрения, я так и заявил. Потом подумал и добавил:

- Лично мне, простите за резкость, не нравится, когда писатель давит на мои эмоции и нервы, пытаясь обвинить в грехах, в коих я не повинен. Я не в состоянии накормить и обогреть всех сирых и убогих. Я не в силах устранить причины поголовного пьянства и всеобщей лени. Мне пытаются доказать, что эти причины социальные. Я считаю, что виной тому сам человек.

- Извините, Петр Васильевич, - возразила Вера. – Разве человек виноват в том, что родился в нищете, и сколько бы он не работал, из неё нет выхода? И потом, в жизни случаются несчастья, катастрофы, трагедии, ломающие волю человека.

- Всякое случается, - согласился я. – На то божья воля. Выход из подобных испытаний человек должен найти самостоятельно. Не извне, а внутри себя. Иначе он погибнет как духовно, так и физически, – горячо доказывал я. - Опустить руки и плыть по течению легко, проще простого. Такие  люди обречены в любой стране, во все времена.

Верочка и не думала возражать. Она с интересом слушала мои размышления и поинтересовалась:

- В чём, по вашему мнению, выход?

- Достаточно того, чтобы каждый отдельно взятый человек честно выполнял свой долг перед семьёй и Отечеством и соблюдал библейские заповеди. Я верую в победу человеческого разума, в его естественное стремление к добру, свету и знаниям.

Вот и меня, согласно всеобщему стремлению к словоблудию, потянуло на философию и бессмысленные споры о смысле жизни. Перед приятной барышней в грязь лицом ударять не пожелал, хотел произвести на неё впечатление, блеснуть красноречием и остротой ума. Веру мои мысли лишь подзадорили. Она продолжала спор с большим воодушевлением:

- Вас, Петр Васильевич, как гетевских героев, привлекает вдохновенный индивидуализм. Увы, на дворе не восемнадцатый век и даже не девятнадцатый. Герой начала двадцатого века, герой нашего времени не таков.

- А каков наш современник? – заинтересовавшись её точкой зрения, спросил я.

Верочка охотно ответила:

- На мой взгляд, наш современник – это человек, переживающий не только за себя, но и за других людей. Он, если не борец, то, во всяком случае, «делатель», человек действия, приносящий пользу окружающим.

- Вы спрашивали, в чем выход из тупика затхлой жизни? Вот он, вы нашли его, - восторженно воскликнул я. – Теперь я понял, почему вы служите в госпитале. Я восхищен вашим мужеством. Какая вы умница, Верочка!

Мои восторги не смутили девушку. Напротив, отблагодарив меня улыбкой, она приняла их с должным достоинством.

С первой минуты появления в доме фон Штабелей у меня появилось ощущение того, что я встретился со старым, верным, преданным другом. Вот и родители Веры обрадованы тем, что мы  нашли общий язык и общие интересы. Взглядами и улыбками они поощряют нашу готовность продолжать возобновившееся знакомство.

Вскоре Верочке пришлось покинуть наше общество. Её ждали в госпитале. Я искренне огорчился. Прощаясь с девушкой в прихожей, я осмелился и попросил разрешения в один из ближайших дней встретить её после дежурства и проводить домой. Верочка охотно согласилась и известила меня о графике предстоящих дежурств.

***

После обеда Любовь Алексеевна занялась хлопотами по хозяйству. Служанка Настасья, молодая вдова — казачка, появившаяся в доме у крестного недавно, сменив умершую няньку Никифоровну, убирала со стола. Борис Александрович увлек меня в кабинет. Настасья принесла нам сигары, коньяк и кофе. Мы продолжили начатую утром беседу.

Я слушал крестного и никак не мог понять, что сближало его с отцом. На чем держалась долголетняя дружба блестяще образованного, владеющего несколькими иностранными языками, аристократа и философа, полковника барона фон Штабеля и полковника Логинова, сына обедневшего казачьего сотника, до конца своих дней сохранившего привычки и говор простого казака и не читавшего ничего кроме газет?

Конечно, отец обладал незаурядным практическим умом, силой характера, мужеством и отвагой, упорством и сметливостью. Эти качества позволили ему сделать карьеру. Последние годы он командовал Первым Запасным Сибирским Казачьим полком, был вхож в высший круг офицерства и среди них считался, если не равным, то достойным этой чести. Он гордился своим положением, гордился приобретенным вместе с полковничьим чином потомственным дворянством, гордился тем, что живет не в казенной квартире, а в собственном доме, гордился тем, что может обеспечить своей семье крепкий достаток. Отправив нас, сыновей, учиться в кадетский корпус, который и сам когда-то заканчивал, он посчитал, что нас там научат всему, что требуется. И не ошибся. Его друг барон знал, как воспитывать доблестных офицеров русской армии – собственным примером.

Влияние на меня как крестного, так и родного отца в равной степени огромно. Возможно тому причиной многочисленные воскресные послеобеденные беседы фон Штабеля с отцом, где один поражал меня эрудицией, а другой здравым смыслом. Видимо, это несовпадение подходов, приводившее, впрочем, к одинаковым выводам, их и сближало.

Барон фон Штабель всегда мыслил смело и интересно. Сейчас, например, его сетования на новое поколение совсем не напоминали брюзжания недовольного старика. Он пытался постичь характер перемен в обществе, стремился понять мысли и чаяния молодежи.

- Новое поколение совсем не похоже на предыдущее, - говорил Борис Александрович. – Молодые люди мыслят вселенскими категориями и масштабами, жаждут преобразований, мечтают о всеобщем благе. Они забывают при этом о ближних, пренебрегают решением насущных проблем, возникающих ежедневно и ежечасно. Юноши пьянеют от известий о бунте. Но кто из великих мудрецов не предупреждал о том, что нет ничего страшнее и беспощадней русского бунта!

В кабинете воцарилась недолгая тишина. Отчетливо слышно, как где-то в глубине комнат Любовь Алексеевна громко отчитывает за что-то денщика Соловьева, известного лентяя и хитрюгу. Он привычно, лениво оправдывался хриплым, заспанным баском. Заглянула Настасья, убрала грязную посуду, осведомилась о том, «надо ли ещё чего господам» и поспешно вышла из кабинета, оставив нас наедине. Крестный первым прервал необременительное молчание, заговорив, как он сам выразился, «о насущных проблемах»:

- Петруша, я не вправе вмешиваться в ваши семейные дела. Но поскольку они затрагивают и мои интересы, я считаю своим долгом поставить тебя в известность…

Я подумал, что речь пойдет об Андрее, но ошибся. Барон заговорил о Грише. Узнав о его неудачах с трудоустройством, мой крестный предложил ему свою помощь, а он отказался. Я промолчал. Не рассказывать же крестному о причинах отказа Григория! К тому же, я только догадывался об этих причинах, не зная ничего наверняка. Гриша даже не удосужился известить меня о своём исключении из института и поднадзорности. Хотя следовало. Мы не чужие. Меня это тоже может коснуться. Время-то тревожное. Борис Александрович мои догадки подтвердил, чем не на шутку обеспокоил.

- Ох, Петя, - сокрушенно качал головой барон, - если бы я знал, если бы я мог осмыслить мотивы Гришиных поступков. Поверь, мое желание помочь шло от чистого сердца и преследовало благие намерения. У меня широкий круг знакомств. Отсутствие диплома и уральские неприятности не преграда. Кто в юности не грешил вольнодумством? К тому же, я думал, что Гришино студенческое увлечение политикой прошло. Но его поведение убеждает меня в обратном, - огорченно вздохнул фон Штабель и спросил: - Андрей поведал тебе историю с митингом в театре?

- Поведал. Он искренне сожалеет, - поспешно заверил я.

- Да, сожалеет, - одобрительно улыбнулся крестный. - За Андрея я, знаешь ли, почти спокоен. Он талантливый юноша. Искусство поможет ему обрести себя и избежать соблазнов. С Верой - сложнее. Она, увы, мой друг, симпатизирует Грише и другим смутьянам.

- Гриша и до Веры добрался? – насторожился я.

- Прости мою мнительность, но мне кажется, что Григорий пытается нагрузить Верочку обязанностями, не касающимися медицины. Моя дочь отзывчивая, сердобольная девочка. Она окажет помощь любому, кто к ней обратится. Но я не желаю, чтобы из-за своей доброты она попала в беду.

Поведение брата все более и более тревожило меня. Откровенное увлечение революционной деятельностью настораживало. Слишком много людей осведомлено  об этом. Конечно, Григорий взрослый человек и волен распоряжаться своей личной судьбой как ему заблагорассудится. Но втягивать в опасные дела близких людей, по крайней мере, низко. Надо думать о последствиях и считаться с чужим мнением.

- Ты понимаешь меня, Петруша? - обеспокоенно спрашивал Борис Александрович.

- Отлично понимаю, крестный. Я постараюсь приложить все усилия для того, чтобы Гриша оставил в покое Андрея и вашу дочь. Я целиком и полностью разделяю ваши опасения и непременно поговорю с ним на эту тему, - опрометчиво пообещал я.

Увы, но выполнить обещание данное крестному и поговорить с Гришей мне не удалось, ни в тот вечер, ни позже. Брат не явился домой ночевать.

Утром следующего дня какой-то мальчишка принес от него странную записку: - «Заболел приятель. Положение серьезное. Требуется постоянный уход. Останусь на неопределенный срок. Не волнуйтесь. Не ищите. Григорий».

Продолжение следует...