Придуманный год-24

Со времени последнего телефонного разговора между Моной и Виталиком прошли две недели. Ощущение близкой катастрофы понемногу выветривалось, и Виталику стало казаться, что он все сам себе придумал – и неверную Мону, и Алексея. Мона любила его, она писала ему такие слова – разве могло случиться что-то плохое?

В конце недели Виталику приснился сон, как будто они с Моной живут где-то далеко от Москвы, в провинциальном уютном городке, похожим, скорее, на Н-ск, хотя во сне это был просто город.

В момент, когда начинался сон, Виталик сидел в маленькой комнатке, которую они снимали вместе с Моной, и смотрел в окно. Сквозь мутные разводы, оставшиеся на стекле после зимы, была видна башня - не то Останкинская, не то Эйфелева. Башня рассекала ночное небо черной трещиной, на самом ее верху с равномерной стойкостью газовой горелки полыхал огонь. Огромные сгоревшие пласты, похожие на обшивку вошедшего в атмосферу космического корабля, один за другим падали вниз. Отзываясь на эти удары, страшно, как умирающее животное, вздрагивала под ногами земля.

И было понятно, что это – начало конца всего мира, и с этой минуты вся жизнь на земле обречена.

Виталик, мокрый от страха, открыл глаза. С трудом узнавая темные очертания квартиры на Можайке, он понемногу успокоился, сходил на кухню выпить воды, после чего опять заснул.

Сон продолжался.

В его обреченном мире было позднее утро. Башня догорала, пропитав городок тишиной и близкой гибелью.

Виталик шел по улице, вдыхая предсмертный запах акаций, и думал о том, сколько пустоты было в его жизни, что он сделал, и чего теперь уже никогда не успеть. Свернув в один из тенистых дворов, пустых и безлюдных, как будто уже покинутых, Виталик заметил девушку, сидящую за деревянным, неровно сколоченным столом. Поколебавшись, Виталик подошел ближе, и, глядя на девушку сверху вниз, нерешительно спросил: «Вы любите читать?» «Не очень» - ответила девушка. «Понимаете, - продолжал Виталик, не обращая внимания на ее ответ - я писатель. Я написал немного, и никому раньше не показывал. Пожалуйста, прочтите, иначе этого уже не прочтет никто. Я писал для всех, а получается, только для вас».

Оставив ей листки со своими рассказами, откуда-то взявшиеся в руках, Виталик отправился дальше.

Дорога вывела его к школе. На спортивной площадке, под баскетбольной корзиной стоял человек. Его маленькая фигура в длиннополом плаще казалась почти детской по сравнению с телохранителями, окружавшими его с четырех сторон. Во сне Виталик знал, что маленький человек появляется тут каждый вечер, ближе к закату и стоит в молчании, окруженный неподвижными охранниками.

Виталик, никогда раньше не решавшийся, сошел с тротуара и направился к площадке. Один из охранников вытащил пистолет и щелкнул предохранителем. Виталик на секунду остановился, но в тот же момент всем – и Виталику, и телохранителям и маленькому человеку в плаще - стало ясно: страх смерти перестал действовать, потому что смерть близка и неизбежна, и это делало всех родными, как братья.

Телохранитель бросил пистолет в песок и отошел, а маленький человек вдруг начал танцевать: расстегнул и бросил на землю плащ, с наслаждением развязал галстук, снял рубашку, обнажая ладную гибкую фигуру. И Виталик  понял, что для этого он и приходил сюда каждый вечер, но в той жизни, которую он себе выбрал, голое изящное тело на детской спортивной площадке было немыслимым и невозможным.

Виталик поднял с земли пистолет. Это был золотой револьвер с черной рукояткой и желтым барабаном. Нацелив дуло в землю, Виталик нажал на курок, но ничего не произошло. Тогда один из охранников, снисходительно наблюдавший за ним, объяснил, что револьвер нужно сначала снять с предохранителя. Виталик сунул пистолет в карман. Никто не возражал.
Попрощавшись, Виталик пошел по темнеющим улицам к дому, то и дело прокручивая указательным пальцем барабан. Он думал, если смерть начнет их мучить, он будет знать, что делать.

Быстро темнело. Поднявшись на холм, где стоял их с Моной дом, Виталик остановился и посмотрел вверх. Вместо луны в небе плескали хвостами две серебристые рыбы. Огромные живые тела, плывущие в черном океане неба, излучали яркий-белый свет. С горизонта на город наплывала непрозрачная мгла. Виталик знал, что это и есть смерть. Еще до наступления утра она поглотит и Рыб, и город, и всю землю.. Времени оставалось совсем немного, но душа Виталика все еще пребывала в смятении. Глядя на Рыб, он думал, что не готов ни к смерти, ни к убийству. Вдруг нижняя рыба ударила хвостом и, словно в ответ на это движение, грудная клетка Виталика распахнулась, наполнилась воздухом, и душа его стала свободна.

С холма было видно дорогу, забитую машинами - люди все же пытались куда-то бежать. Красные тормозные огни светились в сгущающейся темноте, никто уже не соблюдал никаких правил, и, как догадывался Виталик, никогда уже не будет соблюдать.

Он глубоко, в последний раз вдохнул теплый запах летней ночи и пошел домой.

В комнате его уже ждала Мона, возвратившаяся со своей прощальной прогулки.

Соседи по квартире, молодые ребята, накрывали на стол. Собирались гости. Всем было тревожно и весело, всем хотелось напиться. Виталик почти уже поддался этому отчаянному веселью, но что-то вынудило его остановиться. Попрощавшись со всеми, Виталик взял Мону за руку и повел в комнату. 

- Я хочу встретить смерть чистым, - сказал он ей по дороге, - с чистой головой и чистой душой.

Не раздеваясь, они легли на свою полутораспальную кровать. Мона сказала:

- Я знаю, когда тебе грустно, ты не можешь заниматься любовью.

Виталик ответил тихо, почти одним дыханием:

- Сейчас время соединять души, а не тела.

Так они лежали, смотрели в окно на распадающуюся башню, бок о бок, рука в руке. Виталик не боялся смерти, но глубинная тоска не покидала его.
С нею он и проснулся.


Вечером он позвонил Моне. Странная философичность сна не давала ему покоя. К тому же, приблизившись к смерти, пусть даже и во сне, он понял всю тщетность обид.
Однако, в тот момент, пока Виталик, как умел трогательно и красиво, пересказывал Моне свой сон, он не знал, что их время уже разделилось. Для него оно осталось старым, для Моны начался новый отсчет. Это стало понятно через несколько секунд, после того как

Виталик закончил рассказ.

Мона сказала:
- Какой прекрасный сон. А я такая сволочь.
- Почему же? – не отошедший еще от тонкой прелести своего сновидения спросил Виталик.

И, видимо, потому, что за этот год Мона приучилась делить с Виталиком свою жизнь, рассказывать чуть ли не по минутам, что она делала, о чем думала, теперь ей было трудно остановиться. Или она совсем не могла без Алексея, даже не говорить о нем не могла... Она начала с самого начала, с библиотеки, пробираясь все дальше, в запутанный и топкий, как болото, мир своих чувств.

«Ей, бедной, и поделиться не с кем», - слушая ее, думал Виталик, а сам воображал, как толстым куском стекла вспарывает себе руку от запястья до локтя, медленно размалывая ткани, представлял зазубренное стекло, с хрустом въедающееся в руку, и только эта подробно представленная и прожитая почти с наслаждением физическая боль помогла ему дослушать ее до конца. Кто знает о боли душевной? Кто знает ее эквивалент? Виталик предпочел бы, чтобы вместо этих рассказов Мона жгла его железом, раскаленным стержнем прикладывала к телу свои слова, если ей это так нужно, но не произносила бы их, не произносила бы их никогда: ты знаешь, Виталик, мы сегодня....

Виталик слабо помнил, как и на чем попрощался с Моной. Кажется, попросил ее не звонить.
В голове его на какое-то время сгустился стойкий мрак, который мешал ему понять, что происходит. Большая часть его еще по инерции стремилась вперед, он не мог перестать надеяться, что где-то произошел небольшой сбой, и нужно немного подождать, как все вернется на свои места. Но время шло, а ничего не возвращалось.


Тут на горизонте его жизни опять появилась Маша. Возможно, что-то почувствовавшая, возможно, справившаяся со своими демонами, но в один прекрасный день она позвонила Виталику на работу, они встретились, как обычно в кафе, потом еще раз, потом Маша приехала к нему домой. Виталик был рад беспредельно. Он соскучился по ней, и только теперь понял как. Все ссоры, все измены забылись, осталась только радость, послевкусие счастья. Им не нужно было заново привыкать друг к другу, то, ведь то, что было между ними, когда-то определило их жизнь. Что было в Виталике Машиного, и что в Маше Виталиково, авторства уже не разобрать.  Маша поддразнивала его, и Виталик велся, опять как-то расслабляясь в душе, тянулся к ней. Ничего телесного между ними не было, но эта дружба ходила по тонкой грани, и оба они были готовы перейти ее в любой момент.
Маша, учуяв мгновенно, что путь свободен, опять стала наведываться без звонка. Трезвая, пьяная ли, заваливалась с ним в одну постель, и они спали, как брат с сестрой, целомудренно обнявшись и держась друг за друга, чтобы не унесло течением жестокой жизни. Виталику казалось, что он сможет полюбить Машу, он собственно любил ее всегда, но полюбить именно тем, подростковым, острым чувством, и был уже готов, не желая понимать, что они нужны друг другу лишь как поддержка, временная передышка. И оттого, что Виталик зачем-то вдруг поверил в возможность своего счастья с Машей, для него было отдельным удовольствием узнать, что Маша влюбилась. До этого известия ему казалось, что с Машей его связывает целая жизнь. Что он все про нее знает. И уже отдалившийся от нее, кажется, достаточно далеко, совершенно отдельный Виталик все равно где-то в одном из слоев, заполняющих его сердце, хранил ее, Машу, как первую мечту свою, как основу для всего остального. Он давно простил ей измены (что проку злиться на ветер), ему было важно только то, что она любила его, когда-то действительно любила его, царапая больно своим кристальным сердцем, но тут уж, как умела…

Маша позвонила как обычно где-то ближе к ночи, когда первый сон деликатно опутывал Виталику сознание. Виталик, конечно, знал, кто звонит, других таких любителей припоздниться не было.

- Я влюбилась, - тут же сказала Маша, в ответ на размеренное сонное дыхание Виталика.
Виталик мысленно пожал плечами, потому что слышал эти признания периодически, но не чаще одного раза.

- Поздравляю, - сказал он, зная, что сейчас последует, и не ошибся: в трубке зазвучали короткие гудки. Маше необходимо было поделиться счастьем, и больше она от Виталика ничего не хотела.

Несколько последующих дней все было как обычно, когда в какой-то там, кажется, четверг, Маша заявилась к Виталику без предупреждения, очень пьяная и откровенно счастливая. Виталик укладывал ее спать, а она все говорила, говорила, про шею, про чуткие пальцы, про черные глазищи, и Виталик, сначала не особенно вслушиваясь, в какой-то момент вдруг понял и похолодел, как будто в его присутствии провели ножом по стеклу: волосы встали дыбом, и изморозь побежала по позвоночнику.  Он понял, что она и вправду влюбилась. И эта любовь, как цунами, перекроет все, что было с ней до этого.

Он лежал рядом с ней в кровати, не трогая ее руки и ноги, наброшенные на него сверху и не шевелясь, и было ему горько, пока что только горько, потому что уже завтра, после того, как они позавтракали и собрались на работу, разговаривая скупо, как опостылевшие супруги, Виталик начал свое нисхождение в ад.


Теперь ему совсем не за кого стало держаться, та соломина, которая, казалось, крепко была укоренена в грунт, с легкостью выскользнула, и Виталик повис в пустоте с двумя полными горстями земли. Нечего было делать, некого было винить. Он остался один на один с собой, и этого самого себя ему во чтобы то ни стало нужно было победить. И помочь ему в этом никто не мог.

В тот момент кто-то будто потянул за веревочку старой лампы, и свет выключился в душе Виталика, потух. Во мраке продолжали тикать часы, дни, недели, месяцы, которые Виталик не мог отличить один от другого. Темное, дегтярное время замусоленными пальцами лепило неделю к неделе, будто мякиши закисшего серого хлеба.

На работе было еще ничего – суета офиса отвлекала его, разбавляла своей бестолковой бессмысленной жижей, остро ненавидимой Виталиком в другие, лучшие времена тугое, концентрированное варево его боли. Виталик работал, отвечал на телефонные звонки, составлял таблицы, проверял документы, разговаривал с коллегами – он был в процессе, и от этого ему было не то, чтобы хорошо – нормально. Привычная рутина вдруг распадалась на множество мелких дел, все они обретали в глазах Виталика объем и важность, и он с почти маниакальной скрупулезностью выполнял все, что от него требовалось, педантично и последовательно, получая от этого странного рода удовольствие.

Про свои проблемы он никому не рассказывал, даже Игорю, хотя тот и пытался вытащить окаменевшего с некоторых пор Виталика на разговор. Нет. Виталик курил, смеялся, болтал, но за каким-то пределом его душа обрывалась в бездну, и Игорь ничего не мог нащупать в этой пустоте.

Тяжелей всего было по вечерам и в выходные. Виталик приходил домой, ложился на кровать и лежал. Он не жалел себя, он не обвинял ни Мону, ни Машу. Он просто ждал, стиснув зубы, когда же кончится эта боль. Как заклинание, повторял он надпись на кольце царя Соломона: «все проходит, пройдет и это» и ждал, когда же действительно пройдет.

Он вытягивал себя, как барон Мюнхгаузен за косичку. Маша постепенно отходила на второй план, уж с ней он худо-бедно научился справляться еще несколько лет назад, но зато теперь во весь рост, со всей мощью, о которой Виталик даже и не догадывался, на него обрушилась Мона. Лежа на кровати, неподвижный и холодный, он боролся с собой дни напролет. Каждый день он заставлял себя не забывать, что существует настоящее, необратимое горе: у людей умирают дети, старой миной отрывает ноги, слепо-глухо-немые живут в своей темном далеком мире, докуда почти невозможно докричаться. Он понимал, что его страдания ничто по сравнению с этими.

Но ничего не помогало – он так любил, что не мог дышать.


Отдельной мукой оказалась неизвестность: Мона не звонила, Виталик не звонил тоже, уже не из гордости, просто понимая всю неуместность разговора. Он, правда, несколько раз набирал ее парижский номер, хотя разговаривать не собирался - ему просто нужно было знать, что они не вместе, разъединены хотя бы физически.

Наконец, в самом конце ноября, набрав по-привычке долгую вереницу выгравированных в его памяти цифр, Виталик услышал в трубке голос Моны. Ухватив нежное, неверное «алло», он быстро нажал отбой, выдохнул замерший в легких воздух и пошел на кухню. Там он налил себе коньяка, закурил трубку и разложил пасьянс.

Впервые за несколько недель ток, который был подведен к его оголенным нервам выключился, напряжение ослабло, и Виталик почувствовал если не счастье, то умиротворение.